Чтобы почувствовать пульс сегодняшней России, парадоксальным образом приходится отталкиваться от текста вековой давности: статьи Дмитрия Мережковского «Головка виснет». Написанная больше ста лет назад, она вдруг оказывается пугающе актуальной: те же духовные метания, те же культурные комплексы, та же бесконечная попытка понять, «что с нами не так». Никакой «вечности», о которой так любили говорить в русской мысли, — только заевшийся механизм, который крутится по одному и тому же кругу.

Россия у Мережковского — это Васюта, ребенок с тяжелым взглядом, которому «молочка бы ты мне, мамка, — да не хоцца…». В этом «не хоцца» ни капли милоты, только усталость и странное, почти физическое отвращение к собственной жизни. Беспомощность и отчуждение, о которых он пишет, слишком легко переносится на сегодняшний день: страна, застрявшая в собственном прошлом, не в состоянии ни отказаться от него, ни честно его признать. История давит не как «великая традиция», а как хроническое заболевание, которое вялотекуще, но упорно разрушает организм.

Мережковский, как человек рубежа веков, пытается схватить механизм этой русской реакции на мир и, по сути, признается: она не подчиняется привычным законам. Не механика, а какая-то странная, дерганая метафизика. Сегодня это чувствуется еще острее: Россия вроде бы движется, куда-то, зачем-то, но это движение все чаще напоминает не путь, а затянувшееся падение. Каждая попытка «уладить одну проблему» оборачивается другим новым провалом, еще болезненнее и грязнее. Парадокс в том, что страна постоянно делает вид, что выходит из кризиса, но на деле просто осторожно заходит в его следующую итерацию.

То, что он назвал «стоячим бунтом», сейчас тоже слышится почти документальной прозой. Это не бунт и не покорность, а вязкое, выученное бессилие: когда протест уже даже не подавлен, он как будто заранее отменён. Люди живут внутри диктатуры и репрессий, но чаще всего не как герои, а как пациенты: с притупленной чувствительностью, с ощущением, что «так было всегда и, вероятно, будет дальше». Образ «Ваньки-встаньки» еще одна точная метафора: Россия может внезапно дернуться, перевернуться, распрямиться, а затем с тем же упрямством вернуться в исходное авторитарное положение. Реформы, революции, «оттепели» оказываются короткими эпизодами между длинными, затяжными возвращениями к привычной вертикали.

Особенно неприятно узнаваемой звучит мысль Мережковского о «глубине русской реакции», которая почти автоматически становится религиозной. Сегодняшняя власть с охотой возвращает религии роль громоотвода и оправдания. Церковный язык, иконы, крестные ходы — всё это встроено в государственную сценографию, призвано освящать не только «традиционные ценности», но и вполне конкретные политические решения, включая войну в Украине. Как и сто лет назад, вера превращается в инструмент власти, а вместо религиозного опыта остается декорация, удобная для телевизионной картинки и парадных речей.

В этом смысле «Головка виснет» перестает быть просто историческим документом Серебряного века. Это зеркало, которое мы снова и снова вынуждены подносить к лицу, и каждый раз обнаруживается один и тот же ракурс. История не «учит» — она, в лучшем случае, повторяется с небольшими стилистическими изменениями. Настоящее и будущее России оказываются туго завязаны на ее прошлое, как на ту же самую, давно не сменявшуюся, но упорно носимую одежду. И вопрос, который Мережковский задавал своему времени, звучит сегодня почти без изменений: действительно ли мы не понимаем, чего нам нужно, или просто боимся признаться себе, что понимать — не хотим? Потому что иначе пришлось бы, наконец, поднимать эту «виснущую головку» и смотреть истории прямо в глаза.