…они мягкие, нежные, словно пенка со свежего парного молока, которое так часто приносила бабушка на стол в деревне. Рядом с кружкой — креманка с малиновым вареньем, полдень, приставучая старая собака Коготь, царапающая голые коленки, усыпанные ссадинами. Лолины руки проскальзывают под стол, крепко цепляются за оборку шорт и сыпятся, сыпятся вниз. Так было всегда.

Лолины руки предугадывали негативные события ещё находясь на теле крошечного ребёнка, когда она была размером с большую мягкую игрушку, которую она как-то раз увидела в ярко-розовом автомате рядом с городским кинотеатром. Как только Лола научилась говорить, она защебетала о скорой потере денег, хотя их в её семье не то чтобы было; точнее, их не было совсем. Так они переехали в район похуже, где по ночам люди под фонарями травили байки и продавали пакетики с сахаром. Лола представляла себя марципаном, который так и хочется раскусить напополам. Возвращаясь домой с дополнительных занятий бальными танцами, Лола заходила в магазин, которым заправляли эмигранты-эритрийцы. Они бесплатно давали ей шоколадное молоко и шоколадный батончик, напоминающий по виду ветку корявого дерева.

Когда Лола предсказала смерть своего отца, мать перестала с ней разговаривать. Это было сродни пытке, видеть, как её корежило, водило из стороны в сторону. Овдоветь в 37 лет для неё означало духовную смерть. Так он и умер в рабочее воскресенье, повредив голову на производстве, споткнувшись о собственный ботинок; голову расплющило под давлением поршня. Им выплатили денежную компенсацию и организовали похороны, хотя отец и лежал в закрытом гробу. С тех пора Лола и мама жили только вдвоём.

Когда Лоле исполнилось 20, она написала первый стих о своём предвидении. Ей даже удалось выиграть местечковую премию, на эти деньги она вновь зашла к знакомым эритрийцам, только теперь вышла с пакетом, полным луковых булочек. Отношения у неё никак не устаканивались и перетягивались, потому что лишь одно касание выводило мужчин из строя. Проблема была в том, что Лола не умела молчать. Её язык был сродни помелу; она не умела его контролировать. Похоже, это была естественная цена за владение таким даром. Устроившись в квартире неподалёку от работы, она переехала от матери, которая не разговаривала с ней с того самого дня. Зайдя с большим красным чемоданом в крошечную, захламленную комнатку, она выдохнула спокойно.

Конечно, и друзей у неё со школы не осталось. Она помнит, как приятельница в старших классах побила её в туалете и даже макнула несколько раз головой в унитаз, потому что Лола предсказала ей, что её отстранят от учебы, подловив с курением. Девочка не поверила россказням и ей помыслилось, что Лола сама нажаловалась учителям. Так Лола оставалась совершенно одна; в классе её не любили и часто подкладывали кнопки на стул. Вся её попа была покрыта маленькими шрамами, которые не пропали даже когда она наконец-таки выросла.

В отеле, в котором она работала, останавливались жутко богатые люди. Находившись в сердце Тель-Авива на бульваре Ротшильд, с балконов открывался вид на длинный променад и круглосуточные магазины. Лола работала на ресепшен.

Её единственным правилом жизни стало указание, которое обычно дают при оказании первой помощи. «Не навреди». Лола перестала касаться других людей, начала носить плотные кружевные косынки и прятать своё лицо за густой чёлкой.

Но с начала января в отель внезапно заселилась Анна, как ей казалось, близкий человек и подруга –– двоюродная дочь сестры отца –– всё, что от него осталось. Юркая, бойкая девочка с порой нездоровым блеском в глазах. Она жила с мужчиной, который пах дорогим парфюмом –– там слышались ноты табака и пряной сирени. Он ходил в спортивном костюме, носил пакеты Анны, набитые тряпьем и слушал ее в полуха, пока она щебетала про новую сумку и наушники. Они говорили на английском.

Довольная, Анна вечно оставляла на стойке чаевые, которые, шептала она, предназначались только Лоле. Та спокойно их принимала и прятала в карман куртки, стабильно получая от 100 шекелей в день. Хватало на очередную упаковку табака и дешёвые продукты: листья салата, липкую ветчину и кусковой плавленный сыр.

***

— Лола, дай мне свои руки. Ну же, в последний раз.

Анна склонилась над Лолой, её тень отбрасывала жуткий разрез на стене, испещренной цифрами номеров. Еще с детства Лола, в качестве исключения, позволяла Анне узнавать свои несчастья. Так, та была готова к тому, что не поступит в медицинский; узнала, что её обкрадут на улицах Лондона; что мама тяжело заболеет и её придется отдать на попечение в хоспис. Лола позволяла, хотя Анна принципиально с ней не общалась у всех на виду во дворе их домов –– они были соседками. Анна стеснялась ее, глумилась, называла проклятой, а потом просила вновь и вновь «дать свои руки».

— Ты же знаешь, я больше не хочу.

— Ну пожалуйста. Мне надо знать, изменяет ли он мне. Ну же, Лола. Покажи мне.

Анна была в широкополой шляпе и тёмных очках, хотя за окном шел дождь. В её руках сидела бутылка шампанского, она поглаживала её пальцем, словно беспокойного ребенка.

— Я дам тебе деньги. Много денег. У меня его кредитка. Уйдешь отсюда. Повеселишься. Давай?

Лола нехотя, но кротко кивнула и сцепила руки в замок. Они зачесались. Удивительно, но они сохраняли свою младенческую бархатистость без участия каких-либо кремов уже 25 лет.

Она задумалась. Ей нравилась эта работа. Она помогала ей сосредотачивать мысли, занимать себя и читать книги в перерывах. Даже ночные смены она проживала стойко, слушая музыку и долго смотря в окно. Да, ей нравилась эта работа.

— Может, тебе не стоит этого знать? Ты выглядишь счастливой. Зачем тебе это?

— Потому что, — снова этот блеск в глазах. — Потому что я схожу с ума от ревности. Я не могу спать. Я не могу есть. Сейчас он уехал по делам… Вернется только через неделю. Лола, умоляю. Дай мне узнать.

— Хорошо, — внезапно сказала Лола. — Хорошо! В последний раз.

Было бы здорово поехать в Париж, вдруг подумала она. Ей давно хотелось поесть круассанов на масле и посмотреть на могилу Оскара Уальда. Почему бы и нет?

— Отлично, отлично! Тогда зайди ко мне в номер после одиннадцати, как закончится твоя смена. Буду тебя ждать!

Лола молода и красива. Она не носит бюстгальтер и не красится. У нее высокие скулы и слегка греческий нос, с небольшой горбинкой. Дар вовсе не мешал ей жить её одинокую, пронзительно спокойную жизнь. Всего один последний разочек. Всего один.

День неспеша перетек в вечер. В сумерках угадывались силуэты людей, на Ротшильда было шумно, как и всегда. Покурив, Лола зашла внутрь и посмотрела на часы. Сейчас прийдет ее сменщик, Вова. Хороший, исполнительный парень. От него всегда пахло опрелостью и дешевым пивом. Они здоровались, подмигивая друг другу.

— Как оно, Лола? — вот он заходит, весь в испарине. В его руках рюкзак.

— Да все так же, — бодро ответила она. — Хорошей тебе смены. Я тороплюсь!

Лола не любила обманывать, но что-то вязкое заполнило ее грудь.

Подхватив свою сумочку с пола, она вышла из главного входа. Когда дверь закрылась, прошмыгнула через парковку к заднему и вновь прошла в лобби. Нужно доехать до 3 этажа. Осмотревшись, она быстро нажала на кнопку вызова лифта. Вова с кем-то говорил по рабочему телефону. Юркнув внутрь, Лола поднялась наверх.

В коридоре было промозгло. Кондиционеры не раздували тепло. Поежившись, она постучала в дверь.

Анна словно поджидала ее: она моментально открыла.

— О, вот ты и здесь.

Почему-то пахнуло пылью, заржавевшей жестянкой из-под помидоров и жимолостью. Лола непроизвольно скривилась, но зашла внутрь, когда та пропустила ее вперед.

— Так пахнет страх, Лола. Ну же, проходи.

В номере не было место от покупок. Кучи одежды, сваленной по полу. Расправленная постель. Пятна на ковре. Анна указала на два кресла в углу комнаты. Между ним стоял кофейный столик, мраморный, в претенциозном стиле отеля. На нем стояла приветственная табличка.

— Пить что-то будешь? –– вкрадчивый голос Анны почему-то вызвал тревогу. Лола помотала головой из стороны в сторону.

— Нет, спасибо. Давай побыстрее это сделаем?

— Да, да. Хорошо.

Анна быстро подошла ко второму креслу и протянула свою кисть вперед. На ней виднелась витиеватая татуировка. Когда она успела ее сделать?

— Только не факт, что я про него скажу.

— Скажешь, скажешь. Я нутром чую.

— Хорошо.

Лола докоснулась до ее пальцев. Ощутила знакомое сосание под ложечкой, легкое головокружение; к запястью прилила кровь.

— Я вижу… — Лола громко вдохнула. — Я вижу, как у него появляется новая женщина. Не сейчас, но через пару месяцев… Он заберет кредитку, но оставит тебе сумму денег, которую тебе хватит на пару лет. Да… Да, он уйдет.

— Как это… — растерянно пробормотала Анна. — Это как? — ее голос звучал ледяным. Подняв свой взгляд, Лола увидела застывшую улыбку Анны, она несла какую-то странную решимость. Запах пыли стал сильнее.

— Сколько раз я тебе говорила, что они приносят беду…

— Так, может, ты ошиблась? Давай-ка ты выпьешь что-нибудь прохладительного и попробуешь еще разок. Договорились?

Помявшись, Лола все же согласилась. Анна вышла на небольшую кухню, а Лола, согнувшись, уронила голову на подлокотник. Ей всегда становилось плохо после видения.

Удар она как будто вовсе не почувствовала, не осознала; словно провалилась в сон с запахом крови и голубой парчей, свисающей с балдахина — ее самый нелюбимый цвет.

По ее голове метко ударили молотком для отбивания мяса.

***

Когда она очнулась, то не ощутила боли. Она хотела пошевелить пальцами на руках, но, приподняв голову и подняв руки вверх, увидела, что их нет на месте. Ни пальцев, ни кистей. Обмотанные бинтами, культи заворожили ее взгляд.

Анна протиснулась в раскос полуоткрытых Лолиных глаз; на ее лице застыла улыбка.

— Вот ты говоришь, он от меня уйдет и оставит ни с чем. Но я-то твои рученьки забрала, теперь продам их за десятки миллионов. Ручки, предсказывающие беду. Разве это не замечательно?

Лоле почудилось, словно Анна увидела в ней будущую любовницу своего спутника. Врага. Предательницу. Но это было просто миражом. Еще момент, и Лолу скрючило от невыносимой боли. Она начала постанывать. После — кричать.

— Заткни свою пасть! — изо рта Анны брызнули слюни.

Анна с силой пихнула ей в рот заляпанное кровью полотенце. Лола поводила головой на грани потери сознания. Её мягкие, нежные, чудные руки зловеще лежали в раковине. Рядом с ней –– неизвестно откуда взявшаяся пила.

— Мне ничего не будет. И тебе ничего не будет. Я тебе хорошенько заплачу, я же обещала. Мы же сестры, Лола. Мы сестры.

Лола не знала, почему Анна поверила, что ее руки хоть что-то значат без их хозяйки, что они смогут как-то работать; она всегда чувствовала, что они на ней не к добру.

Анна открыла сумку и начала быстро собирать свои вещи.

— А вот твоя плата.

Она, посмеиваясь, засунула ворох завернутых в плотные трубочки банкнот в карманы худи Лолы. Мыча, плача, Лола подняла глаза к потолку. Слезы капали и текли по вискам, хлюпали, замывая уши.

— Скорую я вызвала. Ты тут дальше как-то сама.

Лола не знает, сколько прошло минут или часов или, может, секунд, но в моменте очередной отключки не увидела, как ее забрала проплаченная скорая, как ее уложили в палату и, как очнувшись, она вновь не увидела своих рук на месте.

Нет, это был вовсе не сон.

***

Лолины локти — они мягкие, нежные, словно легкое, осторожное касание к коже новорожденной крысы. Постукивая протезированными пальцами по клавишам клавиатуры, Лола пишет о своем будущем.

Не мудрено — к ней теперь выстраивается очередь со всего Израиля, ведь касания её локтей предугадывают удачи.

Об Анне она больше никогда не услышала. А что стало с Лолиными руками — знает только один Бог.