Война — это ситуация, в которой все защищаются. Защищают себя — иначе убьют, ранят, возьмут в плен, будут судить, пытать и т. д. И вместе с тем — защищают кого-то или что-то ещё — «своих», «своё»: это могут быть личности разной степени близости и объекты разной степени фантасмагоричности («родина», «свобода», «традиционные ценности», «вождь» etc.). В качестве подлежащего защите может быть задействовано вообще что угодно — всё, с чем можно себя ассоциировать и что можно вообразить (впрочем, можно даже ничего и не воображать — достаточно будет травматического шока, опьянения опасностью или страхом). Но, как бы то ни было, даже смертники, или наёмники, или, скажем, ползущие за гробовыми деньгами участники мясного штурма защищают себя — плюс что-то ещё.

В случае оборонительной войны не нужно придумывать оправданий. Даже откровенные фантасмагории в тени смертельной и отвратительной угрозы предстают убедительными. Заход на вражескую территорию можно интерпретировать как продолжение обороны. В случае же агрессивной войны необходимо представить её как оборонительную: нам не оставили другого выбора; если бы мы не напали на них, они напали бы на нас; если бы мы не сбросили на них супер-пупер бомбу, они смогли бы создать ещё более супер-пупер оружие, и т. д. В конце концов, лучшая защита — это нападение, и т. п. Главное при этом — напустить тень смертельной и отвратительной угрозы, можно даже постфактум.

Классик теории войны Клаузевиц писал о примате обороны по отношению к нападению. Оборона — исток войны, и вместе с тем что-то вроде гравитационного центра, к которому война стремится. Любая, сколь бы то ни было агрессивная война тяготеет к оборонительной. Расширяясь, империя обороняется. Именно «логика» обороны превращает войну в войну на уничтожение («если не мы их, то они нас»).

В ситуации, когда все защищаются, этика гниёт: она становится инструментальной по отношению к обороне, сама превращаясь в оружие — в фантазм праведности, оправдывающий насилие. Этика мутирует в «моральный дух» (а моральный дух — в боевой). Инструментализацию этики в целом можно было бы назвать цинизмом. В таком случае военно-патриотический идеализм (как правило защитнический, оборонительный) — не что иное как форма цинизма.

В тумане обороны этика утрачивает характер знания. Морально-политические позиции результируют в действиях, противоположных тому, что сами же декларируют (инициаторы войн объявляют себя миротворцами, антивоенные активисты призывают к войне до победного конца чужими руками, и т. п.). Морально-политические позиции оказываются фатально слепы по отношению к той внешней запутанности, что играет ими, как ветер флюгером. Война — это своего рода обсессия, одержимость позицией (занять позиции, окопаться, закрепиться, построить базы etc.) — что лишний раз подтверждает, что никакая безусловная позиция не представляется на войне возможной. Война — это лишённость позиции. Иначе говоря, война — это одержимость защитой, ввергающая в крайнюю незащищённость (что-то вроде параноидальной обсессии).

Этика, всё ещё притязающая на безусловность и пытающаяся избежать инструментализации, со своей стороны, также кажется близорукой. Возможно, эта близорукость здесь принципиальна: подобная этика отказывается видеть дальше ближнего (такова, например, этика Левинаса, или же «абсурдная доброта», исповедуемая толстовцем Иконниковым из романа Гроссмана «Жизнь и судьба»).

Пресловутая «война всех против всех» — это ситуация, когда все защищаются, но при этом нечего защищать: моральные фантазмы, оправдывающие насилие, отмирают. Парадоксальным образом, это скорее конец войны, прекращение обобщений.

Тотальная апология = тотальное насилие. Возможно, вся соль этого уравнения — в тотальности. Как бы то ни было, эта «истина» тривиальна. И если, скажем, кто-то придёт бить прикладом или пинать сапогом, приговаривая: «ты ничего не знаешь о настоящей войне», то это лишь укрепит эту тривиальную «истину» в её убогом сиянии. «Как смеешь ты говорить о нашей войне как о войне вообще?» Но ведь как раз на войне связь обобщения и насилия обретает максимально прямой характер (подобно тому, как связь насилия, зрения и зрелища становится непосредственной в так называемом «театре военных действий»). Потому говорить о войне — как будто бы всегда говорить о войне вообще.

В конце концов, с каких это позиций я говорю? (И вообще: кто это говорит?) Я не представляю своего народа — никакого народа — и никакой народ меня, в свою очередь, тоже не представляет.

Гравитационная машина войны с её перевесом обороны будто бы может работать сама по себе, по инерции (во всяком случае, долгое время — и этика, со своей стороны, может также гнить очень долго). Однако завораживает жест, приводящий эту машину в движение, рука, которая нажимает на кнопку… Подобно Богу деистов, запускающему механизм мира, эта рука прячется за своё творение.

[5/7/25]