Пальцы, примерзающие к столу.

Это необъяснимое явление и, конечно, нет и не может быть ему какого-либо оправдания.

То есть — как это, вот ты держишь чашку горячего чёрного чая — «горячего» как сорвавшийся в ветреный летний день с одного из верхних этажей карниз, «чёрного» как полуденная тень притаившаяся в резонаторной глотке чужой гитары; глаза твои искрятся от затаённого удовлетворения наблюдаемым на экране — мгновение, и пальцы примерзают к столу, задрав голову, бьёшься об обожаемый абажур, а пара нижних конечностей обращаются в птичий хвост!

Естественно, ничего из указанного не происходит «в действительности» — никто из потенциальных «соглядатаев» не заметит перемен в твоей внешности; ни один «лучший друг» не сможет с уверенностью заявить, что изменения претерпел (наскучивший) тон, которым ты обычно общаешься с лучшими друзьями, либо (приевшееся) выражение твоего лица, а домашняя собака так и будет спать, положив внушительного словоизмещения морду на твои колени и предательски (по отношению к сновидениям) испуская слюну; попугай не прекратит раз в 3-4 минуты повторять тройку-другую реплик, выцарапанных и выклеванных из аудиокниг, даром добытых в одном из повсеместно закрывающихся кинотеатров, енот — рыться в мусорном ведре, которое стоило вынести ещё вчера вечером (если не неделю тому), а случайное фламинго — биться клювом в стеклянные двери, пока ставший в известной степени привычным жираф с каким-то собачьим именем Динго, дружелюбно причмокивая верблюжьими губами, норовит открыть форточку снаружи.

Нет никакой собаки, никакого попугая, енота, фламинго или (сучьего сына) жирафа — но ведь «так веселее», не правда ли?

Нет ни коленей, ни люстры, ни экрана, на котором происходило бы нечто, способное отвлечь твоё внимание от происходящего на дне чашки, будто сдерживаемой в переполняющей её энергии твоей правой рукой, пока пальцы левой блуждают по голой стене в поисках выключателя. Стена же растёт, поднимается выше и выше, покрывающий её слой краски, цвета кошки из темноты, становится толще и в то же время более хрупким, легко осыпающимся, так что ты касаешься стены с каким-то извращённым благоговением, будто воображая себя археологом, пасторальным подобием Индианы Джонса.

Пальцы, ощутив себя единым со столом, являющимся частью интерьера комнаты, покоящейся в утробе многоугольного здания на окраине города, тяжело переживающей своё состояние «экзистенциальной заброшенности» в связи с тем, что город, оказывается, вот уже полгода как (втихомолку) завёл себе другую окраину; ощутив себя единым с городом, его нечеловеческой волей, со страной, стороны чьей и город и его (сменяемые как перчатки) окраины имеют нередко сомнительное удовольствие придерживаться — таким образом приблизившись к переживанию независимости, пальцы испытывают, впервые в жизни их обладателя, «Волю к расчленению», желание оставить «обузу благоразумия и умеренности» позади, сделав необходимый шаг — навстречу Грядущему, пока оно, в свою очередь, не достигло «точки невозвращения».

Ведь в мире столь многое ещё остаётся пощупать!

Впрочем, пальцы, примерзающие к столу, остаются не более чем скульптурным изваянием на пороге дома, жестоким подобием изувеченных токсическими осадками рождественских гномиков, насмешкой над традицией и ритуалом, над религией и национальностью, над свободой и правом — в тени их родятся ночные бабочки, а под сводами скрепляющих их ладоней обустраиваются городские теплицы; по узеньким аллейкам между рядами экзотических растений тут скользят всевозможные подражатели, гоняющиеся за поэтами-бездельниками, и нескладные инженеры-кинооператоры, стремящиеся запечатлеть с помощью антикварной аппаратуры то, о чём предпочёл бы умолчать и сам Генри «Колибри» Миллер, (выжидательно) улыбающийся у подножия лестницы.

Розовый силуэт за стеклянной дверью оказывается печально известным манто родной бабушки — «печально» потому, что ты сожалеешь, вот уже несколько лет беспробудно сожалеешь о том, что не сказал ей того, что следовало бы сказать после получения Красного диплома — не сказал тогда, когда бабуля ещё не теряла своего музыкального слуха, а ты — дара речи; «известным» в той мере, в какой старшие поколения были знакомы с выступлениями твоей бабушки в компании джазового ансамбля на национальных и международных фестивалях во времена, когда культурный человек не мог себе вообразить, что просто английское слово world может стать названием музыкального жанра.

Кто бы сомневался — нет никакой бабушки, исполняющий джаз либо приторговывающей самодельными букетами полевых ромашек у входа на станцию метрополитена — в самом деле — и та и другая бабушка представляются тебе сейчас одним и тем же человеком; ведь торговля ромашками ни в коем случае не делает человека недостойным аккомпанировки джазового ансамбля. Скорее наоборот — аккомпанировка джазового ансамбля может сделать невозможной торговлю чем-либо в принципе.

«Зделай милоздь! Зделай милоздь!» — повторяет отсутствующий Полифем (странное имя для попугая, но если бы хоть кому-нибудь он мог рассказать свою историю!) — «Зделай милоздь! Чем жолдый дом хуже любова белова или краснова? Зделай милоздь!» — ты пытаешься определить, из чьего романа, из какой повести могла быть высечена эта реплика, а затем, встряхнув по-лошадиному головой, отвечаешь всплывшей не менее неожиданно цитатой из «Агни-йоги»: «Лучше приветствовать каждого нового слепыша, чем. чем…» — и чем же ты сам не попугай, если начистоту?

На экране не происходит ничего, с чем невозможно было бы столкнуться непосредственно — обернувшись влево, вправо, вокруг своей оси — если бы не пальцы, примёрзшие к столу, и имеющие относительно твоего времяпровождения собственные планы. Так или иначе, именно твоя, не чья-нибудь ещё, задача — воплотить их в жизнь, планы не принадлежащих тебе отныне пальцев.

“Nous avons, il est vrai, nations corrompues,

Aux peuples anciens des beautés incomnues…”