День начинался, затем заканчивался, и не было ничего между концом и началом его.

Солнце всходило и заходило, и едва ли кому удавалось застать его в движении — только лишь когда край видимого светила касался горизонта, вездесущие менеджеры Золотого Сечения, сопровождающие в неизменном терапевтическом променаде неунывающих домохозяек, обращали внимание на величественность возникающей над Западным лесом картины, запечатлеть каковую ни на холсте, ни при помощи технологических новинок доселе оказывалось невозможным.

Река выходила из берегов и возвращалась в русло, а добившиеся легализации их предназначения в либеральном обществе браконьеры продолжали покачиваться на слабых волнах, поднимаемых проплывающими катерами, теплоходами и баржами, с мнимой бесцельностью сновавшими вверх по реке и обратно.

Деревья падали, чтобы спустя какую-то неделю подняться у стен гордящихся причастностью столичной архитектурной безвкусице жилых комплексов вновь.

У одной из таких стен, напротив балконов и окон, выходящих на реку и укрытые с некоторым опозданием расцветшими фруктовыми деревьями холмы, повисли, надёжно закреплённые тросами на крышах, специалисты в одной из новейших (мировых) профессий — стукачи.

Раньше их называли «мойщиками окон», но с изобретением самомоющихся стёкол, их санитарная и эстетическая функция отпали — и поскольку сотни и тысячи квалифицированных работников продолжали растерянно болтаться на фасадах зданий, руководству Нац-Альянса Свободно Распространяющейся Информации пришло в голову (а голов у руководства было не две, не три, а чёртова дюжина голов) использовать людей в ставших привычными (и даже родными) для них условиях, а заодно наладить таким образом взаимопроникновение с частными жизнями законопослушных граждан (с целью упомянутого «свободного распространения»).

Стукачей, о которых пойдёт далее речь, было всего четверо, а висели они на фасаде здания под номер 44 на улице Ломоносова (только не Того Самого, а другого — чей вклад в науку меньше, чем в неисчислимые попытки государственного переворота, так и не увенчавшиеся самим переворотом), а звали их (справа налево и сверху вниз) всех, как это ни удивительно (и чему бы, без сомнения, поразилась Миссис Смит) Петрами.

Неправдоподобным может показаться неискушённому слушателю и то, что ни один из квартета Петров не знал имён (а вернее, имени) своих, так сказать, «совисельников» (в положительном смысле слова). Однако неправдоподобие куда-более жизненно, потому и слушателю настоятельно рекомендуется смириться с жизненностью описываемой ситуации.

Не вдаваясь в подробности историй, приведших Петров на эту стену (без сомнения, истории эти уникальны и могут служить материалом для самого художественного из нон-фикшн опусов, какой только мог бы сочинить журналист), обратим внимание на то, что два Петра, один из которых висел выше другого, положили начало дискуссии первыми.

Пётр Первый, или Нижний, стал напевать странную мелодию, подражая то ли флейте, то ли гобою, то ли трубе:

— Ту-у-у, ду-ту-у-у, ду-ту-у-у, ту-ту-ту-ду-у-у, ту-ту-ту-ду-у-у, пу-у-у-у, — начал он достаточно тихо, но постепенно голос его приобретал силу, а сам Пётр преисполнялся юношеским задором, повторяя один и тот же мотив с лёгкими тональными отклонениями.

Пётр Второй, или Верхний, в течение двух-трёх минут просто не замечал «музицирований» своего коллеги (стоит добавить, что и самого коллеги он не замечал недели с две), пытаясь в уме сосчитать, в каком поколении по отцовской линии в его роду могли быть шизофреники — однако когда мотив стал уже чересчур громок и навязчив, не выдержал:

— Эй, человек, который час по-твоему?

— У меня часы сорвались, — таким же задорным, как и мотив, голосом ответил Пётр Нижний.

— Сочувствую, — не меняя бесцветного тона, Пётр Верхний попытался звучать как можно тактичней, — и подскажу — пять утра.

Снизу донёсся самодовольный смешок, а через некоторое время пение возобновилось.

— Молодой человек, Ваш, прости меня Господи, «вокализ» ни в какие ворота не лезет, — А это уже Пётр Слева, поправив на носу аккуратные очки, блеснувшие как-то по-особенному таинственно, отражая будто не свет едва проклюнувшегося светила, а томное свечение утомлённой восьмыми еженощными бдениями Луны, шаткой неуверенной походкой уединившейся между верхушками старых тополей.

Пётр Нижний будто и не заметил реплики Петра Слева, совершив лишь едва заметный перелив голосом, видимо, сдерживая смех, а в завершающее «пу-у-у-у» вложив нарочито высокий тембр.

В на мгновение возникшей тишине раздался обречённый вздох Петра Справа.

— Что же Вы нервные такие все. — Пётр Справа повернул голову влево, чтобы взглянуть на своё отражение в самомоющемся окне — не смотря на то, что реформа произошла уже около 2 лет назад, ему всё ещё оказалось, что отражения вымытых уверенными и любящими движениями квалифицированного мойщика окон были чуточку добрее и, конечно, человечнее.

Пётр Верхний едва удержался от того, чтобы не ответить грубостью на непозволительное душевное равновесие Петра Справа, с неожиданным для самого себя раздражением плюнув на расположенное перед ним стекло, малейший след чего в течение каких-то 5 секунд был этим стеклом, так сказать, «экстерминирован» — таким образом, у Верхнего из Петров не осталось никаких доказательств в пользу теории, что психические отклонения могли оказывать влияние на его повседневную жизнедеятельность на генетическом уровне.

Пётр Нижний не замедлил выразить благодарность мягкосердечию Петра Справа, всё ещё держащего голову повёрнутой влево, восстановив в памяти отрывок из одной старой песенки, слышанной им в популярном около 30 лет назад телешоу, и исполнив этот отрывок в манере, которая казалась потешной не только его племяннику, но и толпам уличных детишек, собиравшихся некогда у крыльца его дома, где Пётр устраивал импровизированные концерты во время Великой Стачки.

— Тише, прошу Вас, тише! — Пётр Слева достал из–за пазухи прибор, отдалённо напоминающий стетоскоп, подключив одну из отходящих от центрального узла «ветвей» (а это был именно органический материал) к то ли записывающему, то ли непосредственно транслирующему приборчику, объёмов спичечного коробка, а самую длинную подтянув вплотную к стеклу.

— Вот вам пример преданного своему делу человек! — Хохотнул Пётр Нижний, и был тотчас вознаграждён стукнувшимся о макушку грецким орехом, расколовшимся от удара, так что две половинки скорлупы, содержащих вкусную и полезную сердцевину, стали в перспективе добычей благодарных ворон и их благородных воронов на детской площадке.

Пётр Справа, минуту наблюдавший за сконцентрированным выражением лица Петра Слева, протяжно, но без излишней обречённости, вздохнул, развернул лежавший на его коленях платочек, в котором оказались (фамильная реликвия) серебряный портсигар, коробок спичек и схожий с описанным выше приборчик, повторив порядок действий своего коллеги, и тоже стал внимательно прислушиваться к происходившему внутри помещения.

Пётр Верхний, пожалев об упущенном орехе, каких у него на ближайшие 4 часа «в воздухе» осталось всего 3 штучки, попытался вспомнить, где он мог слышать выведший его из равновесия мотив, напетый коллегой снизу, но лишь в очередной раз убедился в совершенной неупорядоченности воспоминаний, своём к ним халатном отношении. От досады он едва не уронил ещё один орех, но вовремя подхватил его левой рукой, резким движением спрятав все три в нагрудном кармане.

Тут только он, к нескрываемому удовлетворению своему, Пётр Верхний обратил внимание на отсутствие лишних шумов среди его коллег и даже некое охватившее весь фасад чувство «вершащегося таинства» — чувство столь плотной консистенции, что Петру невольно пришлось затаить дыхание, и начать дышать снова только с возникновением удушья; Пётр закашлялся и был тут же зашикан тремя «совисельниками», и не успел он взлелеять в душе своей обиду, как в голове его прояснилось, а руке целенаправленно полезла во внутренний карман жилетки.

На слегка подкрашенном закатным светом, отражающимся в зеркальных окнах высотки напротив, фасаде жилой многоэтажке висели в воздухе четыре табурета, отбрасывавших вытянутые неестественные, учитывая освещение, тени — будто искусственные спутники, подражая земным пернатым, выстроились клином, вышедшие из–под контроля или списанные со счетов десятки лет назад, до сих пор блуждавшие по Солнечной системе, вслепую, не получая ни весточки, ни сигнала от техников, механиков, воспитателей и учёной братии, достигнув в такой групповой обособленности своеобразного технологического просветления, проведя максимальный из доступного им ветхого ресурса апгрейд — коснувшись кончиков волос человеческого воображения (которое они, спутники, конечно, не могли изобразить для себя иначе, кроме как в виде фигуры, человека «ускользающей» половой принадлежности, с длинной пышной шевелюрой неопределимого оттенков, бесстрастным выражением лишённого характерных черт лица, в своём истинном обличии неподвластного ни кисти живописца, ни языку поэзии — фигура вышла навстречу спутникам из–за казавшейся прозрачной занавеси, которым по обыкновению из скромности прикрывались красные карлики при столкновении с человеческим любопытством, закрытые глаза с грузными, складчатыми веками, едва различимые брови, изгибающиеся под неестественным углом в ответ на каждое телодвижение фигуры, будто намереваясь выразить весь спектр известных истории человеческой культуры эмоций, уста, сжатые настолько плотно, что из–за яркого света, испускаемого выглядывавшим из–за спины фигуры красным карликом, невозможно было увериться в наличии рта как такового — единственным атрибутом могли считаться волосы, и эта информации по-умолчанию была доступна всем спутникам, всем творениям рукам человеческих).

— Вы слышите. слышите? — Исполненным неподдельного благоговения голосом, будто помолодевший за несколько минут на целых 40 лет, Пётр Слева обратился к своим коллегам, впрочем, не ожидая и не получив ответа — сама тишина стала достаточно красноречивой.

Спустя 3 с лишним часа пролетавший над спальным районом оранжевый вертолёт спустился на несколько метров и завис напротив квартета стукачей, чтоб сделать парочку отчётных фотоснимков и ещё парочку для личной патриотической коллекции.