Мы все еще живем в эпоху романтической любви. За последние десятилетия она претерпела множество изменений, но в ней остается неизменное ядро — влечение к другому человеку, которое невозможно исчерпывающе объяснить. Это влечение неизменно приносит и счастье и страдания. Психология предлагает рациональные подходы для разрешения страданий. Тем не менее любовь остается неудобной для разума, а сознание продолжает видеть в ней нечто фундаментальное и значимое.

Мы попробуем показать, что любовь это не просто чувство, как внушает романтическая культура, и не только социальный конструкт.

Мы будем отвечать на вопрос — чем является любовь на уровне структуры реальности?

Для этого нужно проследить истоки ее появления.

Часть I

Происхождение романтической любви

В книге «Два источника морали и религии» Анри Бергсон пишет:

«вероятней всего, любовь возникла в Средние века, в тот день, когда кто-то догадался растворить естественную половую страсть в сверхъестественном чувстве, в религиозной эмоции, которую создало христианство».

Мы будем отталкиваться от этой гипотезы. Она ценна тем, что позволяет прояснить любовь не только как биологический или социальный феномен, но как онтологическое событие.

К сожалению, он не проясняет ни историю этой эмоции, ни результат ее соединения с сексуальностью. Мы покажем, что религиозная эмоция — не просто конструкт. Она коренится в природе человека и связана с фундаментальной потребностью, возникающей из самого существования.

Для прояснения ее обратимся к американскому теологу и философу Джону Капуто. Он ничего не говорит о романтической любви, но обсуждает религиозные эмоции вне религии, что очень перспективно для обсуждаемой темы. В своих книгах, например ''Radical Hermeneutics: Repetition, Deconstruction, and the Hermeneutic Project'' он разработал понятие «теопоэтики». Через него можно проследить религиозные эмоции, соединившиеся с телесной страстью, и тем самым глубже продвинуться в прояснении того, что такое любовь.

Бог как имя События

Капуто называет теологию, которая акцентируется на вере в существование Бога и на чудеса в Библии, «сильной теологией» и имеет к ней множество претензий, в частности, что она всегда утверждает существование и тем самым постоянно говорит о сущем, очень мало касаясь бытия. То есть той области, которая делает сущее существующим, которая является источником смысла для того, что существует, и даёт человеку ориентир в нём. В этой области не может быть ни Бога, ни чудес, ни посмертного суда, потому что всё это, как утверждает сильная теология, является чем-то актуальным и действительным. Капуто ведёт речь о том, что предшествует актуальному и действительному. Здесь он наследует экзистенциальной аналитике Мартина Хайдеггера из книги «Бытие и время» и прилагает её к христианству.

На уровне бытия берётся существование человека само по себе — вне социальных, идеологических, моральных, религиозных областей. Речь идёт исключительно о той области, в которой человек попал в мир, и между ним и миром образовались отношения некоторой взаимообращённости. И здесь возникает пространство, в котором коренятся наиболее интимные интуиции, неясные для самого субъекта. Это обращённость к миру с упованием, к которому примешаны ощущения зыбкости и в то же время встречной гарантии, что мир как-то заинтересован в человеке. Он не просто существует среди вещей мира, но вовлечён в их смысловую ткань, наделён интуитивной направленностью к ним, и это даёт основания для ожиданий, что реальность не является пустой и чуждой, а значит, появляется надежда на благожелательный отклик из глубин мира. Из этого возникает состояние доверительной открытости по отношению к миру.

Всё напряжение отношений надежды и отклика концентрируется в слове «Бог». Поэтому Бог — это объективная реальность, другое дело, что значит это слово. Для Капуто слово «Бог» именует не личность, не творца, не субъекта, а то, что человеческое присутствие желает больше всего. Бог — это имя События, на которое направлено упование, Событие одновременно и грядёт, и постоянно совершается. Грядёт, потому что надежда обращена в будущее, совершается, потому что верующие во имя этой надежды что-то делают и тем самым помогают совершаться грядущему. Так же его осуществляют и неверующие, потому что Бог по ту сторону неверия и веры. Бог, понимаемый как имя События, разомкнут человеческому существованию как таковому, тут нет «моего личного», «у меня так», это ко всем. Бог — это то, что происходит с человечеством, и на это есть множество разных реакций: атеизм, религиозность, безразличие. В этой логике Бог не является метафорой чего-то социального или психологического, это имя именует то предельное в уповании, что неименуемо. Историческое время, индивидуальные мнения, интуиции, коллективные надежды и страхи наделяют имя «Бог» конкретными значениями — Творец, Спаситель, Благо, Вечность, потусторонняя личность. Атеизм и теизм — это формы отношения к этим понятиям, но обе позиции проскакивают мимо бытия, то есть мимо смысловой сердцевины значения этого слова.

В этой логике Иисус и описания его деятельности — это символ События. Символ здесь надо понимать не в том значении, что «это всего лишь символ», то есть ослабленное и нереальное, замещающее действительное. А в том, что символ соучаствует в предельном, которое символизирует. И поэтому символ делает предельное делает частью человеческого опыта. Оно является в феноменах реальности через любовь к ближним, а для верующих — ещё через молитву и причастие, через которые они входят в отношения с Событием.

Символ обладает большей реальностью, чем действительность, потому что затрагивает наиболее сущностное и постоянное в отношениях человеческого присутствия и мира, тогда как действительность исторична и приходяща. Предложение в Новом Завете жертвенной любви как основной формы отношения между людьми, а также Богом и людьми проясняет то, что несёт Событие. То, что в Событии любовь — основное, это гипотеза. Событие не говорит само за себя, у него нет ни рук, чтобы писать, ни акустического аппарата; его наделяют содержанием люди, но эта гипотеза сделала колоссальную карьеру и откликнулась в сознании миллиардов людей.

На этом этапе можно резюмировать: христианство отвечает на первоначальные интуиции отношений человека и мира актуализацией статуса другого как предельно существенного. Это та новизна, которую оно внедрило на уровне бытия. Отношения с другим в жертвенной любви — это как бы полигон, на котором совершается Событие. Эти отношения могут вести к разрушению и даже гибели, потому что эта любовь соотносится с упованием, а не с правилами реальности. Когда субъект, её практикующий, наталкивается на реальность, могут пострадать и тело, и психика. Жизнь Иисуса и апостолов это показывает.

В этом мы видим иррациональное ядро любви. Романтическая культура его очень валоризирует — истории любви, представленные в культуре, чаще всего трагичны, вместе с тем новоременная культура рекламирует её как предельную ценность. Это двойное послание показывает невозможность выпутаться из христианской метафизики. И если та уравновешивала страдания, сопутствующие любви, обещанием вечной жизни, порождая по-своему здравую логику, то в секулярную эпоху этого нет. Синтез романтической любви с религиозными эмоциями делает последние ещё более иррациональными. Романтическая любовь имеет в виду благо для другого, но оно не на первом месте, акцент в ней чаще всего на собственных чувствах.

В общем, в христиансвтве впервые в истории человечества появляется идея любви к Богу, воплощенном в телесной форме. И романтическая любовь — один из главных элементов постхристианской цивилизации. Между этими феноменами есть прямая связь.

…

Мысль Капуто очень продуктивна, ибо она позволяет увидеть, что романтическая любовь — не просто порождение секуляризованной метафизики, то есть в конечном счёте культуры, а соотносится с бытийным уровнем существования.

Итак, с нашей точки зрения, упование, обращённое к другому, и эмоции, с этим связанные, — это и есть те религиозные эмоции, о которых писал Бергсон. В Средневековье они соединяются с сексуальным влечением. Во многих текстах средневековых монахов можно встретить такую страстность и способ выражаться, которые в Новое время обильно встречаются в романтической культуре.

Катерина Сиенская в 14-м веке пишет: «О беспредельная любовь, Ты словно океан, в котором душа моя тонет и теряет себя! Ты притягиваешь меня к себе сладчайшей силой, даруешь мне мир, который я не найду нигде, кроме Тебя».

Бернард Клервоский в 11 веке: «Любовь моя к Богу — это моя душа, которую я воскрешаю, и именно она меня оживляет, ибо, когда я люблю Его, моя душа сама по себе становится более живой, чем когда-либо».

В Новое время объятость теопоэтикой хорошо иллюстрирована у Ги де Мопассана в романе «Жизнь». Там есть сцена в которой юная девушка гуляет по окрестностям маленького городка в горах:

«Что-то роднило её с этой живой поэзией; и в мягкой белизне ночи она ощущала нечеловеческий трепет, биение едва уловимых надежд, что-то похожее на дуновение счастья. И она стала мечтать о любви».

Если этот фрагмент прочитать через Бергсона с упомянутым им растворением мистического чувства в «обычной любви», то легко заметить, что во фрагменте описывается именно оно. Вероятнее всего, в Средние века чувство, переживаемое девушкой, гуляющей в одиночестве по лугам, ею самой интерпретировалось как религиозное и соединилось бы с христиансткой доктриной. Трепет и надежда стали бы удостоверением истинности того, о чём говорит христианство.

Но в описываемой Мопассаном буржуазной Франции это чувство интерпретируется и оформляется как желание любви. По Бергсону такое стало возможно, потому что какой-то безымянный человек в Средневековье совершил бесстрашный еретический акт — соединил неотмирное с плотским желанием. Тем самым он создал нечто новое, чем все теперь могут пользоваться.

Негативность и пребывание внутри смысла

В любви действует фантазм о единстве. Психоанализ говорит, что он исходит из детской психики, но христианская мистика структурировала его и придала сверх-смысл. Другой становится физическим коррелятом фантазма, и от этого возникает зависимость от него. При этом, фантазм о другом и психика другого не совпадают. Таким образом, фантазм о любимом и единстве с ним подлежат пересмотру и заставляют человека целиком осмыслять себя. Поэтому, любовь — не только счастье соприсутствия, но и столкновение с глубиной собственного существования. В нем он сознает свое бытие как зависимое от другого. Здесь человек оказывается внутри смысла своей жизни.

Неустранимый элемет структуры смысла — негативность. Отрицающая сила, угрожающее смыслу изнутри него и одновременно его обостряющая. Пребывание внутри смысла — это развитие содержаний личности. Развитие неизбежно предполагает отрицание содержаний и качеств. Есть риск, что это не только преобразит и переведет на новый уровень, но посеет разрушение. Пребвыание внутри смысла всегда связано с противоречием, напряжением, разочарованием, интенсивностью. Даже если социальные структуры изменятся, любовь сохранит внутреннюю напряженность, потому что она укоренена не в обществе, а в самой природе смысла.

Соединение мистической эмоции и естественной сексуальности породило смысл в эпоху, когда религиозная вера ослабевала. Это гремучее соединение утрировало изначальное упование. Мир — неравнодушен к этому упованию, он на него отвечает, но по своему и не симметрично, — это порождает динамику любви.

Человек оказывается перед выбором: стремиться к жизни, лишённой страданий, или же существовать в пространстве смысла принимая его условия. Современная культура пытается совместить оба подхода, но они несовместимы. Восприятие негативной стороны как того, что не должно быть, только усиливает страдания.

Любовь и социальный мир

Как экзистенциальная природа любви встраивается в социальные отношения? Ханна Арендт в книге «Vita activa» пишет, что любовь — явление анти-политическое, — она уничтожает мир между влюблёнными, создавая микрокосм. В телесном контакте с конкретным Другим она создает пленку между собой и миром. Она отделяется от социального мира и одновременно продолжает в нем находиться.

Распространение в западном обществе романтической любви было связано с межклассовой динамикой которая появилась в буржуазном обществе. Много столетий люди образовывали пары в качестве членов семей и сословий, в 19 м веке они стали это делать от своего имени. Классовые и сословные правила больше не служили им опорой. Они создавали основания для своих отношений изнутри своих чувств. Исчезновение мира о котором пишет Арендт связано с этим — пара создает мир параллельный соотношениям социальных групп. В некоторой степени отдаленный от общества.

Соблазн терапевтического

В книге Полины Аронсон «Любовь. Сделай сам.» описывается переход в современном западном обществе от любви к отношениям, авторка связывает его с распространением психологии. Ее понятийный аппарат

«предполагает работу над собой, в ходе которой индивидуум обнаруживает свои подлинные эмоции, исследует их и распознает их значение, а затем учится управлять ими», и далее:

«Муки любви больше не рассматриваются как нечто, присущее человеку и, более того, делающее его человечным. Напротив: страдания являются лишь свидетельством того, что личность не сумела себя «грамотно» сформировать''.

И действительно — в логике терапевтической культуры травма, нанесенная в детстве, — это то, что заставляет людей искать любовь. Травма — это событие, которого лучше бы не было, поэтому иплицитно психология говорит — лучше бы любви вообще не было, а вместо нее должна быть ваша самодостаточность и рациональное партнерство. В вестернизированном обществе такая модель становится все более популярной. Аронсон описывает набирающую популярность в Европе практику монобрака — с женитьбой на себе самом, и практиками по убеждению, что ты и есть тот, кто тебе нужен в наибольшей степени. Это доведение терапевтической идеи о любви до ее максимума.

…

То, что из любви не извлекаемы страдания, пишет и Жак Лакан:

«Обратите внимание, что между двумя полюсами, которые образуют фигуры влюбленного и любимого, никакого совпадения нет. То, что не достает одному, — совсем не то, что есть у другого. В этом и заключается вам проблема любви. И вовсе неважно, насколько люди отдают себе в этом отчет. В феномене любви мы на каждом шагу сталкиваемся с разногласием, дисгармонией. Чтобы эту пропасть, эту дисгармонию ощутить, рассуждать о любви не к чему — достаточно ее пережить».

О том, что в любви человека интересует то, чего у другого нет, поется, например, в песне группы Lumen: «Я люблю тебя не за то, что в тебе, а за то, чего в тебе нет».

Тут мы снова возвращаемся к солипсическому фантазму, к изначально мистической эмоции напревленной на ирреальное существо.

Эта строчка показывает, что когда любящий осознает пустоту на месте того, что он любит в партнере, он не перестает любить. Партнер становится указанием на истину внутри любящего, на саму его способность любить, и за это указание любящий начинает еще больше ценить любимого. Чей образ, тело, психика становятся тем, что любовь вызывает, но бессильны стать тем, к чему она направлена, что она имеет в виду. Можно было бы продолжить строчку: «Я люблю тебя за то, что ты даешь мне возможность пережить это чувство».

Жак Лакан в той же книге пишет: «Любить — это давать то, чего у тебя нет». Оба могут увидеть, что в другом нет того, что он дает. Есть нечто, чем оба объяты, но причина этого не в них. Мормальное обязательство верности компенсирует безосновность о которой мы говорили выше. Оно делает людей субъектными в любви, позволяет взять ее в свои руки.

Моральное входит в интимные отношения с фантазмом любящего, спасая этот фантазм от безосновности. Через благие поступки по отношению к партнеру фантазм обретает основания. Так возникает то, что дает любящий:

«Давать — это высшее проявление силы.», — пишет Эрих Фромм. Это интересно перекликается с «давать чего нет» — тут человек дает то, что он и не предполагал, что у него есть, что оказывается имевшимся у него, когда он начинает отдавать. «Наше — только то, что мы отдаем».

Чувство, что ты больше, чем ты думал, и на большее способен, — опыт эйфорического открывания в себе трансперсонального измерения. Здесь пребывание внутри смысла усиляет витальные способности. Тем не менее, мы никогда не знаем в точности что нужно другому и, что мы требуем от другого на самом деле. Почему это так? Любовная пара — это связь двух людей и одновременно несообщаемость двух фантазмов. Что там предвосхищает желает ждет другой до конца всегда не ясно. Эти не-отношения чреваты страданиями. Небывалая боль и небывалая радость и счастье сопутствуют любви (по крайней мере на её начальных этапах).

…

Любовь — это только про психику, эмоции, социальные конструкты, гедонизм, это про смысл бытия. Этот смысл может быть полон гармонии и небывалого счастья. Но почти всегда дают о себе знать противоречия, и они — естественные составляющие смысла. Осознавание этого может помочь переживать неприятности в любви как неизбежное благодаря чему мы приобщаемся к тому ради чего стоит жить.

Часть II

В этой части мы рассмотрим любовь с феноменологической перспективы. Проанализируем что происходит в восприятии и как любовь связана с сексуальностью и желанием.

Желание как отрицание реальности

В воображении желание преодолевает все барьеры, создавая иллюзию доступности объекта. Это объясняет, почему любовь или влечение могут существовать без физической близости — желание не нуждается в материальном подтверждении.

Однако желание неизбежно сталкивается с пределами реальности, и главная из этих границ — само тело. Материя — это твердое и подчиненное физическим законам, желание — текучее и не признающее границ. Это создает противоречие: тело — одновременно цель желания и его граница.

Отвлекаясь немного в сторону, тут надо сказать, что тело — это последняя, пока непереходимая преграда для желания, которая остаётся после освобождения от религиозных и патриархальных правил. Получается, что если додумать до конца идеи политического освобождения через сексуальность, то нужно отказаться от тела. Это показывает ограничения подхода, который делает освобождение желания центральным политическим вопросом.

Желание и секс

Секс содержит парадокс. С одной стороны, он — инструмент реализации желания, с другой — он же является его границей. Тело партнера становится одновременно препятствием и средством, через которое желание стремится к осуществлению. Именно этот конфликт между стремлением к абсолютному соединению и реальными границами физического опыта делает сексуальность такой притягательной.

Это противоречие проявляется и на уровне выражения эмоций. Стоны, вскрики, дрожь, похожие на признаки страдания, сопровождают акт наслаждения, подчеркивая его интенсивность. Секс — это процесс, в котором удовольствие настолько превышает психическую емкость сознания, что превращается в нечто большее, чем просто приятное переживание. В этот момент сознание оказывается в состоянии самоуничтожения, сливаясь с наслаждением. Такое растворение может переживаться как освобождение: на короткое мгновение человек выходит за пределы своего "Я", теряя границы идентичности.

Желание не признает реальность, в этом есть что-то освобождающее. Оно стремится очистить мир от реальности, оставляя вместо него наслаждение. Секс — это временный переход сознания на сторону этой интенции — соучастие в интенции разрушения. Но когда все закончилось, оказывается, что все целы. Произошедшее было в некотором смысле инсценировкой. После того как люди игровым образом были разрушены, они невредимы, как бы взболтаны, и от этого прояснены. Они чувствуют легкий транс, переходящий в собранность.

Желание стремится найти баланс между тем, что хочется, и тем, что возможно. Оно всегда стремится к чему-то чуть иному, чем доступный чувственный опыт. В этой логике всякий секс, это своего рода компромисс. Он означает, что хотелось бы чего-то немного другого, но нужно научиться получать удовольствие от того, что есть. Как писал Славой Жижек, — ''секс — это получение удовольствия от ошибки''. Эта ситуация все еще сугубо чувственная, но та данность, что реализация желания по природе своей всегда связана с необходимостью подвинуться, считаться с внешними условиями, дать место другому.

Влечение и секс влекут за собой влюбленность, где уже не только тело, но и самосознание вовлекается в процесс.

Влюбленность и раздвоенное Я

Желание и фантазирующее, и реализующее себя, остается абстрактным по отношению к самосознанию. В обычном желании и его реализации, самосознание задерживается на объекте не будучи им затронутым. И так было бы всегда, если бы желание не было подвержено случайности события, которое меняет его цель и смысл. Событие я тут беру в сильном смысле — как вторжение иного, которое радикально переопределяет ожидания от будущего, самосознание и само желание. Это влюбленность.

Во влюбленности объект резко становится тем, в чем самосознание теряет себя. И через это оно переживает свой наиболее сущностный уровень — безосновность своего бытия. Истина своей жизни приходит в обострённо конкретном чувственном виде. Прежде бывшее опорой и казавшееся сущностнным становится ненужным и пустым.

Влюбленность происходит не по воле субъекта и делает его зависимым. Но вместе с тем, она порождает парадоксальное и жуткое чувство свободы, как сказано у Ницше в 'Заратустре' — 'лишь тот, кто стал пленником, может знать свободу'. Или даже более точно она выражается в песне Агаты Кристи про два корабля — ''непонятная свобода обручем сдавила грудь''. Это ощущение свободы при влюбленности приходит через радикальное разрушение прежних форм самосознания.

Влюбленность раздваивает самосознание — возникает Я, ощущающее себя пустым, страдающим и лишённым смысла, и появляется Я, наполненное смыслом и силой, но оно находится в другом. Это Я, пережившее вычитание из самого себя. Оно оказывается в тотальной негарантированности, в топосе чужой жизни, психики, склонностей. Влюбленному остается надеяться, что в этой бездне уцелеет, другой его подхватит. Это хорошо схвачено в письме Татьяны Онегину:

«Судьбу мою / Отныне я тебе вручаю, / Перед тобою слезы лью, / Твоей защиты умоляю…»

Поскольку мы говорим о взаимной любви, то с другим происходит то же самое. И когда они выяснили, что утраченное Я — это объект, который, не имея отношения к физическому выживанию, является странным образом необходимым элементом для продолжения жизни. Они справляются с этим взаимным вычитанием через отношения, возвращая себя друг другу, но это не приводит к обретению единства самосознаний. Вычитание из самих себя сохраняется, только теперь оно оказывается внутри их отношений. Это ведет к диссонансу и кризисам.

Если влюбленность — это раздвоение Я, то любовь — это попытка найти устойчивую точку в этом раздвоении.

Любовь как истина

Влюбленность разделена на два этапа — до признания и после. Период до, это раздвоенное Я, тут еще нет окончательного качественного перехода, но после жизнь самосознания необратимо меняется. Ален Бадью назвал это ''жизнью в истине любви''. (когда речь о взаимной любви, если нет, то самосознание подвергается травме и не вступает в любовь как в новую реальность, неразделенная любовь достойна отдельного обсуждения, но в этом эссе мы ведем речь исключительно о взаимной).

Любовь оформляется в реальность через акт признания. В момент, когда человек произносит «я люблю», он не просто выражает чувство, а утверждает его как истину, вводя новую реальность в свое и в чужое существование.

Влюбленные оказываются нанизаны на истину, но они не могут ее воспринять, ибо являются ее компонентами. Они не знают причины своих чувств, а точнее — между причиной и объектом любви нет разницы. (это сказал Славой Жижек) Влечение именно к этому человеку — это, в конечном итоге, напирающая данность без «почему».

При этом любовь — это жизнь вместе в социальном мире, полном необходимостей, случайностей, превратностей психики обоих партнеров. Этот процесс имеет точкой ориентира однажды случившееся признание в любви. И это то, что Бадью называет «верность истине» — это главное содержание любви. Это понятие смещает акцент с верности партнеру или своим чувствам на верность однажды случившемуся событию признания в любви. Акустически проговоренным словам. Это то, что породило нового субъекта и новую, преображенную реальность. В этом смещении акцента основная новизна теории Бадью.

Любовь пытается закрепиться в реальном, и в этом ей помогает секс

Секс как метафора

В отношении к сексу любовь похожа на карго-культ. Она использует его подобно тому, как этнографические народы использовали дизельные двигатели и прочие технические объекты. Дизельные двигатели нужны, чтобы самолёты летали, корабли плавали, и тд, а эти народы их используют для связи с духами. Секс нужен, чтоб желание вырвалось из абстрактной фантазии, став конкретным воплощением в физическом мире. Любовь задействует секс в своих интересах — чтоб реализовать фантазию о Единстве. То есть, любовь использует секс не по прямому назначению. Так же, как эти народы используют дизельные двигатели.

Для потребностей любви секс — это наиболее подходящий способ сделать актуальным то, что настойчиво сопровождает истину любви — фантазм о Единстве. Поскольку на уровне фантазма в любви присутствует соединенность, а на уровне практической реализации она остается недостижимой, то именно секс является способом временно этот фантазм сделать реальным. Влюбленные становятся физической метафорой фантазма. Можно сказать, что секс — это идеология любви; он создает эффект единства через соините. Этот эффект в напряжении страсти делается предельно реальным, а потом обрушивается в разделение. этом отношении секс — это ритуал в котором любовь стремиться реализовать свой фантазм.

Вместе с тем, секс — это встреча двух сцен воображения, которые, несмотря на физическое единение, остаются отдельными и мало что знающими о фантазме друг друга. Кроме того, партнер сталкивается с невозможностью целиком реализовать желание — эротические манипуляции с телом оказываются попытками вполне прожить собственное чувство и телесно испытать все его аспекты. Это всякий раз оказывается ограничено возможно и вызывает особую меланхолию. Потому что реализовать фантазм о единстве в полноте оказывается едва ли возможно.

Партнеры действуют из разных позиций. Женщина завладевает в мужчине стихией его желания, то есть бестелесным, мужчина завладевает ей как перформативным объектом, телом-вместителем его фантазма. Вслед за Аленом Бадью ''мужчину'' и ''женщину'' мы тут понимаем как два разных способа практиковать желание, а не как анатомический пол. В однополых парах действуют те же логики. Мужчина желает через экспансию на объект — на тело и все атрибуты, ему принадлежащие. Женщина желает прежде всего его желания, хочет, чтоб оно было обращено на нее. Она никогда не имеет полных гарантий, что его желание, которое бестелесно, целиком никогда не дано, пребывает как тайна внутри него, принадлежит ей. Она ждет постоянного подтверждения этого, повышает ставки в любви, требует предельной достоверности, тогда как он, однажды конституировав себя в паре, в дальнейшем сохраняет уверенность в том, что объект принадлежит ему. Мужское и женское могут содержаться частично в обоих партнерах, их соотношение может меняться с течением времени.

При этом, наиболее предельное в любви вовсе не секс. Об этом фильм Михаэля Ханеке о паре глубоких стариков — «Любовь». В нем процедура любви являет свое предельное, когда между влюбленными возникает угроза смерти. Когда внутри событийности любви возникает ее присутствие. Здесь влюбленные наиболее отчетливо испытывают напряжение связанности-разделенности. Для них становится возможным оглядеть и пережить из процесса собственного исчезновения то наиболее трепетное в соединенности, которое всегда было его истиной, и которое не было рельефно выражено до того, как болезнь и страдание тела его не проявило. В этом опыте смерть напирает на верность истине, делая ее особенно выраженной.

Желание в любви проходит трансформацию: оно сначала стремится к соединению, но потом сталкивается с реальностью и начинает менять свою форму.

Преобразование желания

Встреча акцентирует траекторию индивидуальной жизни и как бы выделяет ее из мира, придает жизни недетерминированность и тем самым ничтожит мир В фильме «Ванильное небо» это удачно схвачено в сценах, в которых пара сидит на крыше и смотрит вниз на ночной город. Это яркий образ, показывающий превосходство влюбленных над миром и отдаление мира от процесса любви. Любовь лишает мир его необходимости, как бы ослабляет его смыслы.

Влюбленные часто ощущают большую опасность — физически их жизням ничего не угрожает, однако они чувствуют, что жизнь поставлена на кон, из-под нее убрано основание. Прежде основанием был мир, как всегда имеющийся в качестве самоданного и гарантировавшего. Теперь их основой становятся чувства и динамический диалог внутри любви. Прочное основание они должны создать из собственной верности событию любви, зная при этом, что один другому не может быть абсолютно гарантирован. От этого опасность и страх. И мир негируется, отходит на второй план.

Реализовавшаяся «слабая вероятность того, что это возможно» усиливает счастье соприсутствия и делает правила мира как бы ирреальными. Как писала Ханна Арендт: «между влюбленными исчезает мир». Но они, тем не менее, продолжают жить в мире; мир становится тем, что, будучи отрицаемым, должен одновременно впускаться внутрь мира пары. Любовь требует умения поймать ритм двух психик и держать равновесие в машинерии чувственного и социального.

«Любовь, в отличие от дружбы, отключает нас от мира и погружает в пространство, не предназначенное для общественной жизни. Влюбленные создают своего рода микрокосмос, замкнутый на себе, где мир перестает существовать или, по крайней мере, отступает на задний план», — пишет Ханна Арендт. (Ad Marginem, 2020) Здесь описывается, как отрицание действительности стало разделено на двоих и создало пленку между парой и миром. В период влюбленности она толще, потом истончается, но не исчезает до конца.

Очень важно, что к любви тут относятся именно любящие, а особенности их психик относятся к внешнему миру по отношению к любви. Об этом еще пойдет речь ниже.

Другая сторона отношения любви с миром связана с чувством предельной уязвимости, она хорошо показана в стихотворении Линор Горалик — ''Как в норе лежали они с волчком/Как в норе лежали они с волчком/зайчик на боку, а волчок ничком/а над небом звездочка восходила/и над сном его звездочка восходила/ (М.: Corpus, 2013)

и во сне его мучила, изводила''. Важный момент — ''во сне'' — то есть то, от чего любовь скрывается, что ей угрожает, оказывается внутри нее самой. Это тонкий аспект, показывающий, что иногда действительность атакует любовь и извне и снаружи.

Библиография

Анри Бергсон. Два источника морали и религии. — М.: Канон+. 1994

John D. Caputo. Radical Hermeneutics: Repetition, Deconstruction, and the Hermeneutic Project, Indiana University Press. 2017, 33-46.

Мартин Хайдеггер. Бытие и время. Наука, 2019, стр 7-25

Ален Бадью. НЛО,

Ханна Арендт. Ad Marginem, 2023

Жак Лакан. Семинары. Книга XI: Четыре основные концепции психоанализа. — М.: Гнозис, 2020.

Эрих Фромм. Искусство любить. — АСТ, 2019, стр 221

Поль Пресьядо. Я монстр, который говорит с вами. 2020ю

Славой Жижек. Наслаждайся своим симптомом!. — М.: Гнозис, 2012.

телеграмм канал автора — t.me/tiicckkiiii