Роман Сергеевич написал рассказ в жанре дневникового докуфикшн про своих школьных друзей — братьев-близнецов Сашка и Сержка, погибших два года назад при невыясненных обстоятельствах. Получилась своеобразная отповедь истлевающим 1990-м. В рассказе всплывают невидимые герои и жертвы эпохи первоначального накопления капитала, доступных наркотиков и разнонаправленных аффектов — Белый, Пипо, Зрел, Шляпа… — кто-то стал заложником «злой дозы», а кто-то навсегда «застрял» в этом времени и презирает современность. Сашок был как водится непризнанным художником. Сержок был фотографом. Они родились и умерли в один день. Отдельно стоит посмотреть на графику Александра Котова. Она очень коррелирует с духом «потерянного поколения» микрорайона юго-запад г. Санкт-Петербурга.

40 дней Сашку с Сержком. Звонит школьный друг Денис (Деня), жалуется: снятся братья мне каждый день не могу спать, просыпаюсь по нескольку раз за ночь, давай сходим в церковь. Забились на вечер, пришли в церковь Иоанна Кронштадтского на Ленинском проспекте, а там служба в разгаре. Церковь маленькая, тесная, народу набилось много. На входе локтями толкутся, но по православному, незлобливо. Нашли коробочку с записками за упокой. На стенде правила заполнения — на сорокоуст надо писать новопреставленным. Начал писать и думаю родились с разницей в несколько часов, умерли тоже в несколько часов, жили вместе все время, впишу обоих сразу, начал было писать, но чуть осекся — поймал себя на мысли, что чуть было так и не написал — Сашок и Сержок. Будто надгробия погибших братков из 90-х, типа «Витек ты будешь отомщен», или «Димону от пацанов». Но Сашок и Сержок не будут отомщены, так как и сама месть уже давно подверглась процессу энтропии и необратимо рассеялась по постсоветским панельным спальникам. Я подумал и написал раба божьего Александра и раба божьего Сергея. Деня рядом косится на мою бумажку, списывает. Пошли внутрь — там не протиснуться, но нам надо к церковной лавке — в угол, протиснулись, все молятся, локтями задевают нас, шикают, тут же матушка со шваброй подтирает серую жижу талого снега. Встали в очередь, стоим, впереди в роскошной шубе молодая женщина от нее приятный аромат, вынимает 5 тыс. купюру, расплачивается, матушка за кассой долго считает сдачу, шелест купюр сливается с баритоном батюшки, женский хор подпевает, матушка слюнявит пальцы и продолжает считать. Молодуха делает вид, что не смотрит на сдачу, водит глазами по витрине с дорогими иконами в позолоченных окладах, наконец очередь доходит до нас. Нам пожалуйста за упокой две записки, вот — , просовываю бумажки в окошко. Матушка читает, потом кивает рядом сидящей смотри говорит сколько раз говорили не писать раба божьего целиком, так как батюшка при отпевании сбивается — имен много, почерк у всех разный не всегда разборчивый — пишите просто р.б. или ничего не пишите. Каждое имя с новой строки. Ощутив себя на уроке чистописания, я сконфузился и попросил свечку. Берите вот за 20 40 и 60 и 100. Подумав какую взять — 20 вроде как не серьезно — по нищенски — друзья все–таки, 100 как то пафосно слишком она толстая и большая — пойду с такой сейчас ставить все будут смотреть, думать, вот какой важный идет со свечой огромной. Деня хоть и списывал, но нареканий со стороны матушек в лавке не получил, так как догадался записать рабов божьих один раз во множественном числе. Купили свечи по 60 как нестыдные, но и неброские. Уф. Похоже на получение номерков в налоговой. Теперь дело за малым. найти куда поставить свечку чтобы по правилам за упокой, а не за другое что-нибудь. Но народ вдруг на колени начал вставать и батюшка с кадилом в обход пошел. Но тут, видя как мы мнемся, гладколицая матушка подошла и шепотом подтолкнула к рядом стоящему подсвечнику с распятием за ним. Вот, говорит вам за упокой, ставьте сюда. Я конец свечки погрел над огнем и поставил, Деня посмотрел и также сделал. Поставили. Стоим, уходить сразу как то не с руки, вроде слишком по бюрократически получится, даже перекреститься толком не успели. Решили постоять на службе немного о братьях Сашке и Сержке подумать и помолиться про себя, чтобы Дене сниться перестали, а мне, чтобы чувство вины, что смирился что не изменить ничего, что редко в последнее время выдергивал их куда-то.

Но верующие все прибывали, а мы оказались незаметно на проход вытеснены. Только о своем задумаюсь, перекрещусь, глаза закрою, ладан вдохну, в батюшкины молитвы и хоровое пение вслушаюсь, как сзади матушка со шваброй раз по ногам. Прижался к старушке рядом, а у той локти острые, она начнет мелко креститься, так прямо мне под ребра ими тыкает. Потом снова настраиваешься, вспоминаешь как мама рассказывала, надо беса с левого плеча смахнуть, отогнать все мысли все посторонние и на молитве сконцентрироваться. Концентрируюсь. Поплыли у меня образы Сашка и Сержка, сидим вместе в сауне под Сортавалой на даче у их родителей, купивших ее у каких-то проворовавшихся местных воротил по дешевке, сидим, накурившиеся в хлам, а по радио финал чемпионата мира по футболу передают 1998 года. Там Франция Бразилию без шансов побеждает, диктор все время кричит: Зидан, смотрите что вытворяет с мячом Зинедин Зидан, блестящая вертушка Зидана, Зидан вездесущ! И вот это Зидан в ушах у меня все сильнее зашкаливает, превращаясь в один большой нойз — ззззззззз, но тут матушка меня снова шарк по ногам — не стой в проходе. Снова настрой с таким трудом выстраданный на нет сходит, Зидан уходит, образы Сашка и Сержка тают. Вижу, Деню тоже бедного между подсвечников зажали, еле стоит, глазами мучительно поддержки ищет, взглядом встретились, кивнули, решили выйти. Вышли, колокола как раз в самый транс вошли, заливаются. Внутри как то легко стало, колокола будто массажируют все нутро, а воздух свежий жадно в легкие устремляется, вентилирует после духоты, остановились глубоко вдохнули, колокола дослушали. Смотрю Деня порозовел, ну, говорю я ему вот она материальная физиологическая практика — служба эта, ладан, опьяняющий за счет ацетата инценсола, мерцание свечей в полумраке, умиротворяющее и расслабляющее за счет попадания в диапазон альфа и тета ритмов, колокольный звон, своими низкочастотными вибрациями оказывающий психотерапевтическое воздействие или хоровые песнопения, гармонизирующие психофизиологические и духовные состояния человека. Да. Дух это кость, как писал Гегель.

Многозначная пауза прервалась простым: ну что, теперь надо бы помянуть, а то на 9 дней не встретились. Ты звонил Белому? Да, говорит Деня, он со смены пришел в 6 утра. Отоспался наверное уже. Белый — большой бодипозитивный чувак, работает вышибалой в клубе. Белый — реальный преданный рэпу с 90-х человек — его комната — настоящая тотальная инсталляция, в которую можно водить экскурсии по истории быта постсоветского рэпера, причем все плакаты и мебель так пропитались запахом ганджубаса, что можно их брать и нюхать. Звоним Белому, забиваемся в стекляшке — рюмочной при универсаме, куда мы с братьями часто хаживали, когда еще все вместе жили на юго-западе. Белый подруливает, он все время на стиле — огромная красная куртка дутая , красная бейсболка, широкая я поначалу думал баскетбольная, но оказалось хоккейная майка какой то японской команды скорпионс. Белый говорит как фристайлит и фристайлит как говорит. Годы общения в среде, годы улицы дают знать, никакой баттл не нужен — Белый баттлится будто дышит, и вообще презирает весь этот хайп с баттлами. Разве это баттл, говорит Белый — заученные телеги читают без битов и еще текста забывают. Не баттл, а хуйня какая то. Настоящий баттл — это встретились два эмси, им включают бит, они начинают под него отношения выяснять, фристайлом трут что почем. Белый рассказывает, что домой неожиданно приехала мать — Любовь Ивановна — завхоз школьной турбазы, мозги ебет теперь бесконечно, так что поспать не дала толком со смены. Но Белый доволен — сегодня была жирная ночь: два концерта — и оба электронные, а рейверы — не то что панки и поп-рок, эти все на позитиве, волыны , ножи и баллончики с собой не носят. На колбасерских вечеринках Белого бывает и дорожкой угостят и травы подкинут, а хавчик так вообще стабильно. В этот раз Белому достался целый пакет мороженного. — Так оно же по дороге растаяло небось, — удивляюсь я. Белый презрительно фыркает, ну и хуй ли, я его обратно в морозилку закинул. Вот пожрал уже и вернусь пожру — люблю мороженное особенно после того как накур отпустит. Стекляшка оказалась закрыта. Ищем бары. Не осталось на районах и рюмочных даже. Не в стоячке же братьев поминать — это самый задрипанная стоячая забегаловка на трамвайной остановке. Идем на Петергофское шоссе, там бар Родничок. Название ничего хорошего не предвещает, но внутри на удивление опрятно и тихо. Типичная постсоветская рюмочная — на плазме — «Джентельмены удачи», по стенкам картины в стиле «Пиросмани» со сценками из народной жизни, натюрморты с бутылками пива жигулевское и сосисками с горошком — все вместе будто собрано для воспроизводства ностальгии по еще тому — советскому — застою посреди этого — путинского. Заказали по сто грамм водки и шаверму на тарелке. Выпили не чокаясь.

Белый начал рассказывать: Скучно без них. Как были не приспособлены ни хуя они к жизни, таки и не приспособились. А я то, чувак, застрял в 90-х. и ты знаешь мне там хорошо. Раньше куда то стремился поехать вырваться добиться чего то, а сейчас понял — мне пиздато в моих 90-х. Молодежь теперь приходит ко мне на хату — не верит глазам своим, просит рассказать, показать. Ну я все им рассказываю, весь расклад как есть, я же живой свидетель, хранитель, можно сказать. Ну вот на районе кто остался? Белый начинает перечислять, делая жесты руками, подобно тому как смахивают карту за картой с колоды:

Блик? Умер от цирроза, у него полный букет гепатитов и вича. Пипо? Говорят грохнули. Ванюшкин? Пропал хуй знает куда. Троф? Сидел, потом я его не видел. Ярик? Два раза сидел, сейчас в дурке лечится. Зрел? Хех, Зрел пару лет назад приходил, звонится в дверь, стоит в робе зэковской, я думал сбежал что ли, нет говорит, типа опустили его на шмот (думаю, ну снова пиздит, будет разводить сейчас). Я говорю, Зрел сколько ты меня разводил уже и снова пришел, ты че вообще иди давай. Погрустнел, но ушел. Потом я видел его с собачкой и бабой какой-то, потом с собачкой и разбитой челюстью. Потом снова не видел. Опять в тюрьме говорят. Шляпа еще. О Шляпа — отдельный номер, недавно видел его набриолиненный выходил из тонированного мерина. Как откинулся с зоны — просто небо и земля изменился. То ли его там в оборот взяли, то ли по ЗОЖу крыша поехала.

В какой то момент, слушая речитатив Белого, я не заметил, как сам вошел в раж, задавая наводящие вопросы и уточняя детали. Таким сборщиком материала ощущал себя лефовец Сергей Третьяков, когда, интервьюируя китайского мальчика, взамен героической агиографии изобретал жанр биоинтервью. Но все–таки Белый — не китайский мальчик, его разговаривать не нужно, он сам будто ритмическая речевая биомашина, говорит — только успевай записывать. Белый даже признается, что ему часто советуют, записывай свою речь, хоть на телефон, хоть на диктофон, а он отвечает, слишком я ленив для этого, да и зачем мне это, завтра наговорю такого же еще больше. Вот говорит, недавно стал замечать, что говорю рифмами, что рифмы сами меня находят.

Я припоминаю как Борис Парамонов говорил о Пушкине: была у того действительно безыскусная простота, которую поэзией делало само движение языка, Пушкин как бы невзначай набредал на рифму. Белого не впечатляет аллюзия, он доедает жирными пальцами шаверму и косится на плазму, на которой выплясывает в наряде жар-птицы то ли Киркоров, то ли Басков. Деня долил остатки водки из графина по рюмкам. Мы снова выпили. Я с непривычки после годичного курса терапии антидепрессантами от панических атак, почувствовал, как простое прозрачное отупляющее водочное тепло разливается по моим членам, делая те вялыми и разбалансированными. Немножко осоловело я вперился в масляное цветовое пятно на одной из висящих напротив картин. Пятно расползалось в абсолютную абстракцию, из которой не рождалось более никакого фигуративного образа, никакой аллегории и аллюзии. Может быть, это поминальный ритуал вкупе с алкоголем достиг своего эффекта и на какое-то время избавил меня от назойливых всполохов памяти.