The Lost of Us.

The loss of Us.

«Мы ли как Солнце — иллюзия ли…

Были ли, мы ли?

Мы, солнце, иллюзия ли…

Мы-солнце — иллюзия, сон.

Мы солнечная иллюзия

Познание через движение, нас солнца, иллюзии нас…

Мы. Солнце. Иллюзия. И я. И мы. И ты.

Ты тебя.

Вся наша комната залита горизонтальным солнцем, льющимся в единственное не окно, но дубовое окнище — в окно оно, в окно-в-себе нам! Во всевидящее солнцем и всюдусмотрящее нами око во всю «стену» всей наружной стены, горизонтальным солнцем заливается тотально и неостановимо, как поэтический бетон, в нашу распахнутую всей дырой-в-стене-глазом окна на юг опалубку комнаты, в наш плывущий, вне мира за окном, мир, глиняный-кирпичный стакан на боку из шести плоскостей — наш «дом» видимый нами отовсюду и неоткуда. Солнце вливалось протекало и лилось в это всё, лавиной любви и жизни, из заоконной февральской морозной ясности, заливало-созерцало, катализировало нас до краёв своим одноглазым циклопическим жаром света, разглядывало теплом астрономической руки.

То было, и есть до сих пор окном с перекрестьем в виде густой буквы Т — телоцентричная функция-литера — Телограмма тенью — Телоцентричным прицельным «Т» скользящем по всему, Теневым знаком «Т» по тебе, по полу, по нам, по стенам, логографически указывающей мне на тебя, на твоё; на тело, которого мне так не хватает теперь, и как я понял не хватало всегда: до тебя, после тебя. Фантом боли — отсутствие тебя, неостановимо скользящей годами в пустоте комнаты и по пустоте во мне Т-тенью, теневым намеком на Твоё отсутвие — на нехватку тебя рядом.

А помнишь — эти наши марты — в этом вездесущем вяжущем, горизонтально текущем солнце? Это даже какой-то и не интенсивный свет, а коэнтенсивный цветосвет и его пламя на нас, этакий альтернативный газ-воздух-свет, светопись, свето-нетень-а-рефлекс-и-цвет, вселенского гелиоцентрического счастья, в котором леталось, дышалось, в котором все замирало, как в светящейся вязкой янтарной смоле, в котором кружила пыль, как стаи стрижей, как чаинки в чае-мёде — неистово медленнее чем… — казалось бы… — просто должно — должны были все и всё двигаться, неистово вязче, чем в кажимости воздуха — будто бы само время останавливалось, опешив, ослепнув от солнца и созерцало себя и нас в этом своём сгущении в безвременье нас, сщурясь, стараясь привыкнуть что бы опять равномерно и непрерывно скакнуть и пойти — зашагать дальше, а пока сщурившись протирая глаза, удивлённо озиралось на нас, на себя растворившееся в нас, на себя задержавшееся у нас, вскользь, вопреки реальному миру дня за окном, явно звучащему, явно работающему, буднему, гудящему и кричащему детскими голосами идущему дню дня за окном. Какого-то дня какой-то недели в неделях, в нашем неделимом дне, неделимого дня Нас, живущего в нас тогда.

Я был счастлив, безмерно счастлив, просыпаясь с тобой в этом причудливом телоузле, в этих причудливых телесных узах — узлах — в этаком «теле» нас, в вензеле нас, ласкал тебя, закручиваясь и ввязываясь, связываясь с тобой, вплетаясь в тебя — смыслополагая «нас» через тебя и себя, пропуская первые и вторые, и пятые пары, целые дни, занимаясь любовью — узлясь всё утро дня, всеми утрами-днями, я постоянно хотел тебя и хочу тебя до сих пор, войти в тебя, и врасти в тебя, стать тобой с собой, стать тобой собой, собой и тобой в тебе, собой и тобой в «тебе» нас.

За тем окном, как и сейчас за ним, есть и была лучистая, трескучая ледяная зима, а в нашей комнате, такой «той» комнате, как и сейчас такой просто комнате тропики: минимум плюс двадцать три градуса — солнце припекало и грело, занималось с нами любовью своими лучиками, будучи невербальным третьим «интертекстуальным» — физически ощутимым, ощущаемым, тактильно ощутимым, греющим и ласкающим третьим — но без запаха, или половых признаков, без тела «прямого», с телом косвенным — фигуральным, мы были с ним вечными февральскими свингерами, свингующим февралём весны, свингующей в феврале весной, солнце являлось, как будто бы почасам, оком-рукой в окно, стучало курантами лучей чуть позже девяти утра — вливалось в наше узление фигуральным и ярким, динамическим горячим агогическим скользящим пальпирующим нас, наши тела — третьим, трансцендентным телом, трансцендентным третьим, бесхитростным и заботливым латеральным третьим, вечным астрономическим коллатеральным и идеальным третьим — для всех алеаторических нас таких же как мы, для вечных и фигуральных нас, молчаливым и ласковым катализатором, не наблюдающим, а слизывающим, соучастником с нами во всём, как наши ладони, мои ладони, было нашей пятой всевидящей ладонью, вторым мной на тебе, в тебе, с тобой, во мне… светлым пресветлым до сщура и капающих капелью слёз — Неотъемлемым диегическим проучастником, режиссёром и декоратором, миметическим автором, архе-автором создающим фотогеническое, кадрическое этой сцены, того мира где-то там, этого мира где-то сдесь-и-сейчас творимого в этом абзаце письма, прочитываемого и перепрочитываемого мной и тобой, где я тебя любил. Где я тебя любил? Фотографировал — фотовпитывал. Где и когда-то мы жили тогда, и я поедал тебя в «нас» глазами, светочувствительным глазами, как руками, руками как глазами и глазами как руками, плёнкой чувствительной к прикосновениям света, как ладонями и языком-как-ладонями тебя, себя в тебе, нас, кожу нас, слизистые нас, слившееся «нас», слившееся мы, слившееся в нас, сияние этого всего, и в нашей герметичной комнате с огромным окном в мир и солнышищем в нём, за ним и перед ним, в нас, всюду, видимый нами-мной отовсюду и из неоткуда теперь. Тогда я снял лучшие свои кадры, самые пронзительные, интимные и откровенные, самые сложные в своей откровенной простоте и сложившееся в этой простоте откровенности — анатомической, поэтической почти биологической явленности, проявленности, в этом телосвето блуждении в скульптуральной всесвязности. Эрратического эроса. Эрекции эрративной обоюднотелесной обоюдной сложности, силлабической смежности, минимум двухтактной сокамерности, со-и-около сопричастности.

Я замирал всем телом тела от возбуждения и благоговения перед, над и под тобой, тобой стонущей, испытывающей оргазмы, нанизывал собой на себя созерцающего тебя — твои янтарные и жемчужные бусины разноликих, разномассных оргазмов, позирующей, спящей, смеющейся, шьющей, у меня темнело в газах от радости и возбуждения, от откровения, от немыслимости и чудности происходящего со мной, от неверия и/но реальности, от неверия в эту производимую нами, тобой со мной реальность; со мной и тобой — длящейся и свершающейся реальности нас, длимости тебя у меня — сна на яву.

А что на самом деле помнишь ты? Помнишь ли ты вообще хоть что из этого, того, тогда, сейчас?

Что на самом деле думала и хотела, тогда, ты тогда? Я не знаю. Я даже не могу и представить.

Что хотелось тебе и что было важным, что нужным, витальным, периферийным? Я не помню тебя вообще, я помню тебя во мне, тебя мной, тебя со мной, мою тебя, а какая была ты-тогда, какая ты-теперь? Каково тебе вообщее?

Чего ты боялась? Что тебя возбуждало? Что нравилось? Что ты делала потому что так хотел я, а что потому что так хотела сама? Что хотели МЫ? Были ли вообще все эти мы, все эти мы «нас»? И что это такое — мы?

Где это всё? Где всё это где?

Годы всё это стерли? А это всё, это что? Я всё это помню, как будто сейчас длящееся, своё всё, но тебя твою я не знал и тогда, как и не знаю её сейчас, и понял, ужаснувшись совсем, это не так давно, многотысячный раз разгадывая этот парадокс нас, эту идеальную длимость тебя у меня, нас без нас, нас со мной и тобой, но нас без Тебя и Меня. Возможно, нет ничего более отчужденного, вечно отчуждаемого и вечно чужого, холодного и непонятого, чем особенные, особенно любимые, особенно если единственные, любимые до дрожи бывшие, кто-то точно умеет дружить с ними, я не умею совсем, по крайней мере, я не умею с тобой, хочу уметь, хотел бы уметь, но как можно уметь если я всё еще там с тобой, той дрожью хочу тебя, я теперь — осколочно и аффективно, расщеплено и невротично, безостановочно и не логично, созависимо, безответно, болезненно и сказочно странно. Всё что я помню, не имеет отношение к тебе тебя, тебя тебя в этом нет, это только моя ты, не твоя, увы, не «мы» нас, мои «мы».

Как ты представляла, что Мы и как Мы, как мы-жить? Как тебе примерять это самое мы?

Как тебе, а не мне, хотелось то жить, мы-быть?

Кто те мы — выколотое дыхание, безглазое эхо нас? Прокол в моём беспомощном настоящем? Те «мы» — это проколотые мы по-отдельности, нанизанные и соединённые каким-то неведомым остриём желания, лучом солнца, «мы» это боке нас в окулярах моей такой дальнозоркой такой близорукой памяти, воображаемая иллюзия, воображаемые означающие означающих. «Мы» не существовали, а мы существуем, сосуществуем…

Почему тебе так странно настойчиво хотелось примерить фрейдовское имаго: костюм маленького «габитатного» человека, ты невротично на этом настаивала, болеть этим устаревшим и удобным вирусом, просидеть — проболеть никуда не рвясь, на одном месте, в одной точке — в идеальной коробочке эскапистского конформизма, всю жизнь вопреки своим глазам? Будучи одареннойв н-мерной степени, будучи явным не нейротипиком, как можно было не хотеть захватить и предвосхитить захваченным весь мир, даря ему свой дар? Кто или что украло у тебя на всегда ту «тебя»? Родители, я, мы? Их ничтожное ничтожество, рабски рабское гоголевское, тишайшее или трусливое — по отношению к миру неучастие — соучастие, к Миру, к достижениям, к настоящему и звучащему голосу и своей роли в нём? К самости, радости, личному, действованию, уверенности? Когда ты потеряла себя, ту которую я придумал, которую я приобрёл в тебе, тебя в которую я верил, в тебя ту с которой я выдумал нас, ту которой ты была ли, могла быть, стать? С которой я хотел жить, летать. Я черпал безмерные силы в нас, заряжался от нас, силищей жить, бежать, свершать-совершать, неужели я черпал всё это не из нас, а из той, или не той тебя, вычерпывая до дна — вычерпал до дна? И видимо я прошел, потому что я шел, а ты нет, тебя и себя с тобой, тех нас не видимо на сквозь и черным ходом в будущее вышел. Один.

«…Так долго вместе прожили мы с ней, что сделали из собственных теней мы дверь себе — работаешь ли, спишь ли, но створки не распахивались врозь, и мы прошли их, видимо, насквозь и черным ходом в будущее вышли».

И это ж всё было, как минимум жизней пять или шесть для меня назад, так давно, что кажется детство было не раньше — но позже всего этого в-текст-выкристаллизованного, возможно потому, что менее интуитивно в своём самосохранении отчуждаемо, менее отчуждённо, и даже более вероятно, чем это всё — чем та наша комната, заполненная до краев, за края ведомого и неведомого, за края, ведомые и неведанные солнечным нерасчленимым, не расчленяемым ни перцептивно ни сенсорно интуитивным нас-троих-телом, тернарным телом «Мы», ни поэтически, ни анатомически, ни фигурально не расчленяемым, не расчленимым, ибо солнечным, радикально связанным и триалектичным. Нас троих — тебя, меня, солнца, тебя-меня-солнца, существующих для меня в прошлом настоящем и будущем. Троих трёх тех — симультанно и неразделимо в одной комнате, в одном кадре, в двух телах — во всей Тебе для меня, всеми «ими, нами, мы, нас, они» в тебе. Горячим теплом весны в ледяном «феврале» того настоящего, в прямом и фигуральном смысле, в фигуральном и прямом смысле всего, весны, нас, меня в тебе, и «весны» в ледяном феврале тогда… Твоими оргазмами, моими ‘нас’ и ‘тебя’ кадрами, моими планами, жизнью которой не было? Которой то и не было ли? Что бы все это понять, это всё надо было на всегда — потерять, или иметь на всегда par excellence, как сон наяву, или слишком явный сон, как сон днём, как сон сна? Или это всё было потерянно еще или уже тогда, придуманнопотерянно, потеряннопридуманно, перепридуманно перепотерянно? Ослепленно и вспенено солнцем, выгнуто как оргазмическое тело, твоё тело (конечно же тело тебя, телотебя, для меня тело — это всегда тело тебя, женское тело, обнаженное тело, тело рядом, и тело где-то вообще — лишь твое, которое было моим, стало моим, тело, открывшее мне тело, теломир и мир тел, телоцентрический мир и тело другого), выгибаемо, вспышечно. Разово, точечно, как заведомо не длимое? Где же ты? И где же я для тебя? Был тога и где я для тебя сейчас?

Что такое писать ладонью голоса о тебе он нас? Как кричать под водой о помощи? Перебирая воспоминания, как пылинки перебирает солнышище — ладонями рисницами — спицами лучиками — возбуждённо бережно равнодушно, и так явно, так ясно бессмысленно — этот текст — как фотография, с примесью интенции и возбуждения, эвиденционально явно перепроявленная, слишком яркая, чрезмерно явленнная. Ризома телесности желания и голоса — самопознания через самодвижения, трансфигурацию я в местоимения, в особенные местоимения мы, нас, нас-тебя, в наше-мы, и в мы-без-нас. Как и постоянная моя игра в прямое и фигуральное, генетализированная детализация, детализация генетализированая, смазка от возбуждения, как собственно, и переход бесконечно замедленный и стремительный от кунилингуса к проникновению — в значение, в зачатие: семиозис и сигнификация, телесная игра слова, парапраксис и коитус, автопоэзис перепутанный, и мной и вами с почти фигуральной аутофелляцией? Игра в значения прямые и фигуральные, «мы» нас, те мы, которых не было у «нас» тех, вечный пат прочтения, Ролан Бартовская скорее, а не Гегелевская мечта: фигуральное в прямом, прямоё в фигуральном значении — почти степени означивающей слово, слова идущие в одной строчке, почти подряд, закрученное в самоё себя, как ДНК письма, «ген» изображающей речи, поэтической речи влюблённого — переплетенные тропы в фигурах, фигуры из троп, фигуральные и прямые мосты. Семасиографическое письмо в письме, фотограмматология, гибрид Дерриды, Ирвинга Пенна и баритовой бумаги, удерживаемый, пойманный страничностью, идеальным, строгим силком ‘кодекса’. Фигура серпентината письма — фигура кручения в письме, — твое тело скрученное — фотограмматологической операцией, пойманное, — фотопоэтической транслитерацией перекодированное в письмо, мной, «мной» с тобой: в телописьмо для телопрочтения, телоскручения, телораскручивания, желания и возбуждения. Жест эрекции в эрекции жеста. Ты неотделима от «нас», я неотделим от «тебя», но нас не было и нет, тех нас, той тебя, тех «мы» нас. Перепрыгивание кавычек — перепрыгивание отражения отражения и ирреального в урреальное, амальгамизицация, гальванизация, самоспенивание повествования, как это делает мозг с памятью, лингам письмом письму, телописьму. Искажения искажений, слово, а еще лучше слова в обоих, а значит почти противоположных значениях, мерцающих одно в другом, самоотскакивающих, возводящих и так уже двусмысленность, радикальную диалектичность, двойственность, нас в нас, их в них, в разы. Эхо отражения, эхом эха, шуршащие буквы, шуршащие тела букв, сплетения, логографическое переплетение миров. Всех возможных «я и меня» в тебе, и всех тебя в нас, зазеркалье написания и не написания, светописьма и светопрочтения, перепрочтения, полиморфное многоголосие слов, влага слов. Слова. Как та моя Ты, как вода, амфолит — текучий многоголосый поток эмерджентным бинарным письмом.

Было ли все то? Или я всегда был один? Как и ты. Как и тот наш «дом» нас видимый отовсюду и «неоткуда».

Где же ты? И где же я для тебя? Был тога и где я для тебя сейчас?

Как нам и кто Мы без нас? Кто мы без них — тех нас?

Пётр А. Корень, в феврале, но с весной, о весне в феврале.

https://www.instagram.com/pistolet_clebard/