Настоящая статья — текст ещё совсем юного Делёза, написанный в далёком 1946-ом году для журнала Poesie. Статья стала первым из когда-либо опубликованных текстов Делёза, которому на тот момент было всего двадцать лет. Вдохновившись концептами Сартра и Турнье (интериоризация, экстериоризация, возможный мир и т.д.), Делёз не без юмора пытается реконструировать онтологию простушки с сопутствующими размышлениями о макияже, веснушках, родинках, бровях морщинах и «нежности женского стана».

Приятного чтения.

Женщина всё еще не имеет философского статуса. И это насущная проблема. Философии, говорящие о Другом, представляются странными, и нам с ними не так уж легко. И причина проста: мир, который они нам предлагают является бесполым миром… Этот недостаток, как кажется, заметил Сартр, когда упрекнул Хайдеггера в том, что он оставил «человеческую реальность» бесполой. И сам Сартр посвятил часть своей книги желанию, а другую — любви. Но этот прогресс является лишь видимостью. Потому что обладает полом тот, кто занимается любовью, — любящий, но совсем не любимый. Любимый сам по себе наделен полом лишь поскольку сам, в свою очередь, любящий. Мы находим здесь классическую иллюзию о взаимности сознаний: Другой просто-напросто является другим Я, лишь обладающим своими собственными структурами в том смысле, в каком оно само является субъектом. Я становится решением проблемы Другого. Как если бы лишь любящий был наделён полом, как если бы любящий наделял любимого противоположным полом: как если бы привычная любовь и педерастия ничем сущностно не отличались. Любящему навязывается видение противоположное любому искреннему описанию, в рамках которого именно другой как таковой, а не другое Я, которое предстает перед собой в своем собственном поле, является объективно любимым. Феноменология должна быть феноменологией любимого. В этом смысле мир Сартра является более разочаровывающим, чем другой [Хайдеггера]: мир объективно бесполых существ, с которыми мы хотим лишь заниматься любовью, мир абсолютно монструозный.

Основополагающий принцип: вещи не дожидались меня, чтобы возыметь свое значение. Или по меньшей мере, что с дескриптивной точки зрения сводится к тому же самому, я не осознаю, что они меня дожидались [дабы я приписал им значение]. Значение объективно вписывается в вещь: например, существует утомительное [du fatiguant]. Это огромное круглое солнце, эта крутая дорога, это утомление, доставшее до самых почек. Я здесь ни при чем. Это не я устал. Я ничего не изобретаю, я ничего не проецирую, я ничего не привношу в мир, я — ничто, и даже, и определено, не ничто: я лишь выражение. Я не прицепляю на вещи свои значеньица [petites significations]. У объекта нет значения, он и есть свое значение: утомляющее. Тем не менее, этот абсолютно объективный мир, этот мир без субъекта замыкает в себе принцип своего собственного отрицания, своего собственного изничтожения: объект среди других, но имеющий свою специфичность, объект объектов (le plus objets des objets), которого мы называем Другой. Другой находится в этом утомляющем мире и своей позицией и своими жестами, своей мягкой поступью, своим спокойным дыханием и своей непринужденностью, он может выразить мир, где нет утомляющего. Именно это мы называем Другой: «выражение возможного мира». Выражение отсутствующего внешнего мира. Выражающее без выражаемого. Мир, выраженный Другим, целая вселенная, коей является Другой, вписывается в категорию объектов, о которой Валери говорил: «Действие по представлению отсутствующих вещей». Действие по неявному представлению, но его достаточно, чтобы вытеснить в меня старую вселенную, затолкать ее мне в горло, заставить меня осознать, что это именно я в этот раз кто-то, кто устал. Магическая трансформация утомляющего в утомленного. Это я, и я один: слишком большая ответственность, она невыносима, идентична случайности, мне стыдно. Этот стыд, это осознание, которое разрушает любое объективное и ясное описание, это сознание Другого, эта застенчивость, этот скрытый гнев в отношении другого. Но является ли Другой лишь противником, ненавистным? Является он лишь выражением возможного внешнего мира? Не является ли это предложением о дружбе? Я превозмогу мою усталость, я превращу солнце, дорогу и саму усталость в стимул. Я безвозмездно пожертвую собой, я пожертвую этой усталостью, которая была столь дорога мне, ставшей моей, ставшей мною. В конечном счете реализую этот внешний отсутствующий мир, который Другой открывает мне, — одним словом, я буду в команде с Другим… но какой ценой она будет оправдана [дружба]? И каков взаимный смысл гнева и дружбы относительно аутентичного? Именно в этом проблема Другого. Но это не наша проблема. Мы говорили об этом лишь в силу того, что описание женщины не может быть произведено без обращения к Другому-мужчине.

И вот Другой-мужчина, определяемый не как некое сознание, не как другое Я, но объективно как возможная экстериорность. Всё иное — это женщина. Здесь необходимо быть недалёким человеком, придерживаться наивного образа: накрашенная женщина, которая терзает нежного подростка, женоненавистника и неискреннего человека. На лице этой женщины мы бы напрасно пытались искать выражение отсутствующего внешнего мира. В ней всё представлено. Женщина не выражает никакого возможного мира; или, скорее, возможное, которое она выражает, не является «внешним миром», это она сама. Женщина выражает лишь саму себя: автовыражение, невинность, беспристрастие. В равной мере можно сказать, что она посредник между чистым объектом, который ничего не выражает и Другим-мужчиной, который выражает нечто иное, чем он, — внешний мир. Женщина заставляет нас присутствовать при генезисе Другого, рождённого из объекта, при переходе от объекта к Другому. И, с другой стороны, мы можем явным образом разграничить её с Другим-мужчиной: я могу, на своих собственных глазах, высмеять Другого, грубо оскорбить его, отрицать возможность того мира, который он выражает, т.е. свести Другого к абсурдному механическому поведению. В действительности, мы называем «поведением» само выражение, отрезанное от возможного внешнего мира, который оно [выражение] скрыто обрисовывает, который оно выражает через отсутствие. Поведение — это выражающее, отрезанное от выражаемого; конечно, в случае Другого-мужчины, выражаемое отсутствует, но, тем не менее, оно есть то, к чему полностью стремится выражающее. Замкнутый сам на себе, отрезанный от выхода за свои пределы, Другой принимает абсурдный вид, сводится к непоследовательным жестам. Но женщина, напротив, пребывая в своём потрясающем присутствии, является кем-то, кого невозможно отрицать, кому невозможно нанести оскорбление; невозможно заговорить о другом. Это потому, что не существует внешнего мира; выражаемое — это выражающее. Женщина даётся нам в качестве неразложимого блока, это сознание. Сознание, определённое извне, объективно, как таковое, очень особое: оно не погружено в ситуацию, чистое сознание, которое выражает само себя, самосознание, а не сознание чего-то. Вся плоть женщины сознательна, всё её сознание — это плоть. Женщина является своей собственной возможностью. Она овозможивает себя (se possibilise).

Таковы её тайна и её грация. Было недостаточно чётко подмечено, что её грация определяется помесью тяжеловесности и лёгкости — такой помеси, где тяжесть оказывается наиболее невесомой, а лёгкость, напротив, в высшей степени грузной. Тело женщины — это триумф, выходящий за пределы плоти и материальности: «Нежность её стана, которая проглядывается несмотря на платье, обтягивающее обычные женские прелести: бедра, руки и все остальное, но главным образом подчёркивающее нежность её стана. Солнце заставит вашу кровь закипать, но затем ещё и две ярких сияния, размещающиеся на её теле: горло, а чуть выше него — то самое лицо, на котором её плотные губы всегда остаются сомкнутыми, и — осторожно! — её глаза, которые поют словно прекрасные зеленушки [это птицы]». Женщина сущностно воплощает материальность; но чем глубже она погружается в материальность, тем более нематериальной она становится и тем более пытается овладеть собой через выражение самой себя, становясь возможной отличительной чертой бытия, коим она является. Будучи вещью, она сознательна, но, будучи сознательной, она — вещь. Она есть возможность бытия и бытие возможного, сама плоть возможного: иными словами, невесомость тяжести и грузность невесомого. Такова её грация, это единство противоположностей, неукоснительное тождество материального и имматериального. Сознание её собственной тяжеловесности, её погружения в мир, её собственного веса (оговоримся о следующем: речь не идёт о том, что она стонет под давлением своего собственного веса, нет, обладание сознанием не означает переживание своей собственной тяжести в качестве некоторого значения, «слишком тяжело, но недостаточно», мы говорим о чистом сознании). Жионо говорит о нежности стана: сознание — это нежность. И опасность, которая нависает над женщиной подобно неграциозной тяжести, заключается в том факте, что она теряет его, это самое сознание, и теперь она сводится лишь к своему стану, к выходящей из своих границ материальности, расплывающемуся макияжу: итак, она — вещь. Но не будем говорить об этом, это крайне болезненно: женщина, теряющая своё бытие. Женщина — это сознание, но в то же время она не выражает ничего, что было бы внешним ей. Женщина — это бесполезное сознание. Безосновательное, автохтонное и недоступное сознание. Оно не служит ничему. Предмет роскоши.

Свойство предметов роскоши заключается в том, что они не особо нужны. Тем не менее, существует два способа быть бесполезным. Объект может быть столь точно выполнен, быть столь хрупким и ценным, что у него не будет применения, это ненужный объект, столь напрямую затрагивающий своего владельца, что последний не может основать своё действие на таком объекте: я, которое совершает действия, всегда может быть замещено, неважно кто это, ибо он никогда не уникален. По ту сторону Я, совершающего действия, предмет роскоши обращается к более глубокому, внутреннему и женственному Я — тому Я, которое могло бы радоваться своей изначальной бесполезности, словно рассыпанной по поверхности сигареты. Предмет роскоши, который используют для роскошного бытия: бытия в этот раз столь смутного, столь необъятного, что любое пользование им будет специфичным. В этом плане женщина космична. Она вещь и сознание, вещь в сознании, сознание в вещи. И в тоже время чистое сознание, как сознание себя, доводящее материю, которую оно затрагивает, до космического коэффициента, а затем в обратном движении выворачивающее материю через себя. Сознание женщины не открывается множеству отсутствующих внешних миров, а замыкается на материи, которую она овозможивает и универсализирует. Женщина — это конкретное всеобщее, она — это некий мир, но не внешний мир, но скорее изнанка этого мира, нежная изнанка мира, интериоризированный мир в концентрированной форме. Отсюда и проистекает необыкновенный сексуальный успех женщины: обладать женщиной означает обладать миром. Этот синтез бытия и возможного мы называем «необходимостью» женщины.

Моральное следствие: мы никогда не сможем сделать из женщины друга. И пусть наши юноши и девушки откажутся от этих лицемерных теорий. Дружба — это реализация внешнего возможного мира, который нам предлагает Другой-мужчина. Женщина не имеет внешнего мира, который она могла бы нам предложить. Женщина не выступает той, кто может жестоко подвергнуть отрицанию, посредством высказывания без сучка и задоринки, тот мир, который я недавно считал объективным, подвергнуть отрицанию тот утомляющий мир через замещение его другим миром, «где не было бы утомительного». По своей сути, она просто-напросто имеет власть сделать меня равнодушным к оставшейся части вещей, потому что она сама по себе есть некая вещь, находящаяся вне отношения с другими вещами: она — мир без экстериорности. Именно это мы имеем в виду, когда говорим: эта женщина желанна.

Что существует противоречие между другом и любимым — хорошо известный факт. «Эта женщина желанна», но это не я проецирую на неё это значение (давайте вспомним предложенный выше основополагающий принцип), не я желаю её, это она возникает в качестве желанной. Но внутри мира, центрированного вокруг неё, мой друг может, напротив, найти её презренной и отвратительной: он обнаружит возможный мир, где она не достойна любви. Таков знаменитый конфликт между любовью и дружбой. Реализую ли я этот внешный возможный мир, который мне открывает Другой?… Женщина чувствует это, чувствует этот конфликт, в связи с чем будет одно из двух: или она попытается поссорить меня с моим другом, или попытается соблазнить его, навязать ему выражение мира, где она желанна, свести его к глухому миру, существующего рядом со мной соперника: соперника, к которому я буду ревновать, но не друга, который теперь будет существовать лишь в оппозиции миров. Всё озвученное — предлог для бесчисленных романов.

Итак, запомним упомянутую оппозицию между женщиной и Другим-мужчиной. Тем не менее, может ли женщина выразить внешний возможный мир? Может ли она, подобно Другому-мужчине, предложить утомляющий мир, не-утомляющий мир и т.д.? Это будет сказано лишь единожды: в этом не заключается роль женщины, в этом [выражении возможного мира] она потеряет свою сущность. Когда мужчина испытывает удовольствие при виде женщины, выражающей внешний мир, тогда я называю его садистом (безобидные формы садизма, включая сюда наиболее тонкие и зрелые формы садизма, в рамках которых мы навязываем женщине маску страдания и страха в качестве выражения горестного мира).

Лишь один пример: морщины у Другого-мужчины (удивлённый лоб, который морщится, чтобы лучше видеть, понимать и выражать возможный мир, внешнее сопротивление к проникновению; широкие и продолговатые морщины, хорошо обрисованные и отделённые друг от друга одинаковыми по размеру жировыми складками, удобство морщин на лбу) нужны для этого. Но морщины на лбу у женщины связаны с противоположным! Это тысяча беспорядочных и столь несуразных трещинок, они внезапны, но быстро отступают, впрочем быстро появляются вновь, но немножечко ниже в виде движущихся порезов, словно нанесённых ножичком, или же в виде мятой бумаги; мы могли бы поплакать над немощью лба в плане его невозможности равномерно корчиться, но это и смешно и трогательно (смешно и трогательно: любопытный альянс между словами, который всегда приходит на ум). Садист говорит женщине: Сядь и наморщи свой лоб!

Дьявол во плоти. Кажется, словно женщины желают философии Другого, лишенного пола. Именно сами женщины бегут к своей потере, они хотят выразить внешний мир, все возможные внешние миры, подняться на уровень Другого-мужчины, превзойти его. В этом деле они теряют свою сущность. Над женщиной нависает двойная опасность, которая, впрочем, независима от всякого вопроса о возрасте: будучи «слишком старыми» они сводятся к невыразительной вещи; будучи слишком «молодыми» они хотят быть как Другой-мужчина. И это стоит повторить ещё раз, необходимо быть простушкой: их место не во внешнем, женщина принадлежит дому, внутреннему. Жизнь внутреннего и внутренняя жизнь: всё то же слово.

Различается два вида макияжа. И для начала можно сказать о макияже поверхностей, состоящем в своей основе из тональника и пудры. Этот макияж состоит в том, чтобы сделать поверхность абсолютно гладкой, «незначительной» в этимологическом смысле этого слова*, невыразительной, предохранить её от погруженности в конкретную ситуацию, от любых меток внешнего характера (морщины, шрамы и т.д). С другой стороны, существует макияж отверстий: здесь речь идет о том, чтобы изобличить всякую интериорность. Либо внешнее интериоризируется: черный цвет, который очерчивает глаз, продавливает взгляд, делает его внутренним относительно самого себя. Либо внутреннее экстериоризируется, но удерживая по ту сторону своей экстериоризации свое бытие внутреннего: губы, окрашенные в красный цвет, являют собой выход на свет насыщенного внутреннего, и этот красный, кажется, погружается вовнутрь. Красный, какой он есть, — тот красный, что всегда еще дальше, под кожей, под поверхностью, которую он окрашивает в розовый; таким образом, макияж отверстий завладевает даже поверхностями. Но не только губами, но и ногтями: даже здесь красный простирается, простирается настолько далеко, что мы теряем абсурдную привычку оставлять полулуночку белой.

Проблема бровей возникает ровно в тот же момент, что и проблема смычки двух макияжей. У женщины волосы маркируют размножение, внутренний избыток, неисчерпаемое внутреннее плодородие. Не в этом ли более или менее заключается смысл волос в целом? В таком случае, почему женщина занимается эпиляцией? Это потому, что вопреки всем видимостям, брови являются меткой экстериорности или же скорее меткой границы между внутренним и внешним: ниже размещается интериорность глаз, выше — экстериорность лба. Но женщина стирает границу между внутренним и внешним. Вероятнее всего, она пытается свести внешнее к внутреннему, удостоверить примат внутреннего, откуда и возникает удаление волос. Посредством эпиляции производится смычка двух макияжей.

Другой знак внутреннего изобилия — родинка. Что же касается веснушек: «Не думайте, будто это недостаток. Они придают лицу свой цвет. Кажется, что кожа с веснушками принадлежит более редкой природе, как это бывает с ценными разновидностями дерева». Я не понимаю, почему женщина стыдится веснушек и старается сражаться с ними посредством макияжа, но, напротив, культивирует, или долгое время культивировала родинку. Это не может объяснятся иначе, нежели как ошибка женщины по поводу её собственной сущности. Веснушки касаются мистического и идеального порыва. Какая рогатка могла бы создать такую гибкую траекторию? [Une trjectoire souple de quel lance-pierre?] Они также походят на всплывающие из глубины пузырьки, которые вырисовываются на поверхности, но не лопаются, не имея объёма и возможности лопнуть. Совершенно напрасно протягивать к ним руку, за них нельзя зацепиться, ведь они не выходят за пределы цветения на самой поверхности, размножение без плотности, раздражающий шарм: мы видим веснушки, но не можем их потрогать, их контуры являются визуальными, а сами пятнышки находятся вне досягаемости: невозможно схватить их пальцами, нащупать их, заставить их выступить. Тем не менее, они тут, в моей досягаемости, никуда не убегают, незыблемы и беспристрастны. Веснушка примыкает к отражению Нарцисса или же к мукам Тантала: в моей досягаемости, но вне досягаемости. Это безразличное и неумолимое присутствие, которое мы можем видеть, но не можем трогать, я назову ноуменом. Ноумен в действительности является символом внутреннего во внешнем, который по ту сторону своей экстериорности удерживает своё бытие внутренним. Но также в пределе именно макияж стремится стать ноуменальным: мы можем это увидеть, но не можем притронуться. Интериорность, она неприкосновенна. Не портить причёску, не прикасаться к макияжу. Вербальная защита, изрекаемая женщиной, по ту сторону слов приоткрывает истинное онтологическое значение макияжа. Напротив, не нужно доверять родинке, которая обладает толщиной, позволяет к себе прикоснуться и не является ноуменальной. И, помимо этого, лишь родинка не существует в группе, принадлежит ясно выраженной черноте. Если кратко, она подготавливает и провоцирует «ироническое» переворачивание; вместо того, чтобы лицо имело родинку это родинка «имеет» лицо, всё лицо организуется вокруг родинки. Катастрофический эффект, который веснушки, ввиду своей множественности, своей изысканной лёгкости и своего совершенства, неспособны спровоцировать.

Секрет есть не что иное, как спрятанная интериорность. Размещенный на границе внутренней жизни он, тем не менее, не является самым интересным аспектом: что думает женщина, в особенности, что заставляет её смеяться и что никогда не поймет мужчина. Застенчивость перед женщиной, и та, другая застенчивость, которая вдохновляет Другого-мужчину, являются крайне различными: женщина не похожа на Другого, не открывает нового мира, она просто-напросто смотрит на меня, думает обо мне что-то, и её мысли заставляют ее смеяться. Смущение охватывает меня, смущение от намёков, интерпретаций и секретов, которые я не узнаю, шушуканья не в мою честь. И мои попытки соблазнения были лишь желанием впечатлить женщину, свести её интерпретацию к чистому выражению, к зеркалу, где я обнаружу себя таким, каким я хочу быть; таким, каким я неукоснительно себя считаю. На другом полюсе размещён жестокий садизм, в котором речь идет о том, чтобы уничтожить все секреты, коими обладает женщина. И тем самым уничтожить секрет, коим она является… Поскольку, если женщина в качестве субъекта имеет свои секреты, то в качестве объекта она — сам Секрет и намёк. Секрет — это все те категории вещей, которые мы не говорим вслух, и которые по природе должны быть поняты с полуслова. Для детей это не просто некая категория вещей, но всё, абсолютно всё, есть секрет: секретные алфавиты, подмигивания, они понимающе толкают друг друга локтями, ничто ни о чём. Это намёк в чистом виде: форма без материи. И эти же дети, с другой стороны, абсолютно восприимчивы, имеют наивное сознание, отражают и выражают разного рода вещи, которые они даже не пытались интерпретировать: та самая материя без формы. Но приходит половая зрелость, и это встреча формы без материи и материи без формы; и это касается женщины. Подростки понимающе толкают друг друга локтем, не без причины, когда мимо идет женщина. Секрет воплотился, форма секрета материализовалась, материя оформилась. Отныне секрет — это Женщина, и всё, что касается сексуальности. Это скандал. Отсюда и рождается комплекс полового созревания, который своим тяжким влиянием нависнет над всей нашей жизнью; жизнью захолустья, портовой жизнью.

Ложь — сохранённая и защищённая интериорность. Хорошо известно, что женщина невероятно лжёт. Но действительно ли это ложь? Или утверждение некой женской истины? Бывает два вида лжи. Для начала внутренняя жизнь защищается от любого прихода агрессии извне, воображаемая секреция выделяется, чтобы перенести наиболее тяжелые явления внешнего, речь о систематическом отказе от любого внешнего определения (см. Женщина и её возраст). С другой стороны, куда скорее, чем отдать свою внутреннюю жизнь влюблённому, который её требует, женщина, перед тем как её экстериоризировать, предпочитает её деформировать, искажать её, почти уничтожить её: таковы гарантии любви.

Сон — это интериорность, которая предлагает себя. Это вновь сущностная интериорность — та, которую мы потеряли, когда нанесли макияж, но это более не спрятанная или предохранённая от любого внешнего посягательства интериорность. Напротив, это интериорность, которая выставляет себя напоказ, полностью отдаёт себя внешнему, но в качестве внутренней и неприкосновенной. Почему мы потеряли её? Теперь я это знаю. Взгляд — один из сущностных элементов женской личности и макияжа. Именно он заставляет нас покинуть сущность, и влечёт нас к ментальной интериорности, вторичной и производной: лжи и секрету. И вот опять эта женская сущность, которую мы собираемся лучше понять, потому что именно сейчас глаза закрыты. Больше нет необходимости соблазнять; она спит. Эта чистая идентичность материального и имматериального, бытия и возможного, она провозглашает себя словно сердце, которое бьется; грудь, которая приподнимается. Теперь женщина находится в моей досягаемости. Найдется ли опыт макияжа, который доступен, но вне досягаемости? Что значит эта интериорность, которая выставляется наружу в качестве внутренней? Когда хорошо подумаешь об этом, то кажется, что, как таковая, интериорность никогда не сможет возникнуть вовне, никогда не покажется: мы имеем дело с тем, что скрывает внутреннее и покрывает его. Дабы сконституировать тотальную интериорность, я напрасно пытался нагромоздить вокруг этого тела одежду на другую одежду, как и стены за стенами вокруг дома: единственная стена и единственное одеяние, которое мне дано — снаружи, но по определению не внутри. Но не доверяйте антиномиям, ибо они ложны. Простой жест уничтожает их. Нагромождение одежды есть лишь упрямство, наивное впадение в ошибку. Никогда женщина не является более внутренней себе, чем когда она нага: когда она спит, полностью отдаётся внешнему. Сущность женской жизни в следующем: в пределах досягаемости, но вне досягаемости. Секрет, но секрет сущностный, ни ментальный, ни плотский: ноумен. Случайный секрет, коим мы обладаем: у нас есть секрет, мы его защищаем, обносим его стеной, защищаем от всего внешнего, которая заставила бы его испариться в его качестве секрета. Он секрет лишь в той мере, в какой он манифестируется для Другого в качестве нехватки, которую надлежит заполнить, узнать что-то, что мы не знаем. Напротив, женщина, которая спит, является секретом, но не секретом ментальным или плотским, но возможностью секрета, бытия секрета, полностью рассыпанного в экстериорности и хранящего своё бытие секрета по ту сторону этой экстериорности. Секрет без материи, который не прячется. Здесь нечего узнавать; это нерушимо, потому что по сути тут нечего рушить кроме тела.

Тем не менее, не может ли эта интериорность быть развязана, распутана, разрушена? По меньшей мере посредством воздействия любящего лаской. Но стоит откинуть эту последнюю надежду. Ласка не является чем-то, что разрушает, но воплощает. Мы часто упоминали интериорность, которая сдается внешнему в качестве внутреннеего. Или скорее внутреннее является углублением внешнего, его скручиванием самого себя. Это отрицание содержания, вогнутое содержание. Таким образом, мы идем дальше. Речь теперь не только о секрете без материи, без различения формы и материи, секрете секрета, секрета самого секрета, но о чем-то по ту сторону, о секрете без какого-либо содержания: таков идеальный предел, к которому стремится женщина, но никогда его не достигает. Но никогда она не бывает к этому ближе, нежели чем под воздействием ласки. И это не нужно путать с грубым облапыванием. В действительности именно ласка отрицает любое содержание, без остановки производя складку экстериорности, вводя её саму в себя, делая её внутренней относительно самой себя, очерчивая изящный и пластичный сгиб. Ласка по сути выражает синтез бытия и возможного, то самосознание, которое делает плоть лёгкой, единство материального и нематериального, внешнего и внутреннего. Таков неутомимый жест скульптора любви. Тем не менее, если посредством ласки, как акта, любящий может приблизиться к женской сущности, то это потому, что женщина сама по себе является бытием подобным ласке, секретом без содержания. Но здесь бытие никогда не реализуется и всегда удерживается на более низком уровне посредством оставшейся части бесконечно возрождающейся экстериорности, которая вновь надо ласкать. Не существует тотальной имматериальности, чистой интериорности, без содержания, которое надлежит вновь ввести на сцену. Впрочем, эта тотальная негация содержания была бы крайне разочаровывающей. Чем она была бы на самом деле, если не водой, отражением? Этот образ уже приходил нам на ум: веснушки, отражение Нарцисса, ноумен — что мы можем видеть, но не можем трогать. Но женщина теряет все: тотальная интериорность, реализуемая в отражении не имела бы собственного существования, не существовала бы иначе, нежели в референции с отражаемым. Было бы крайне опасным реализовывать идеал, описываемый через отсутствие, заполнять пробелы пунктирной линии. Женщина растворилась бы в чистой интериорности, она обратилась бы в воду. Любящий найдет в ней свое отражение, но женщина, сведенная бытию в качестве ласки, теряет в ней свою субстанцию. К счастью бытие подобное ласке всегда лишь нечто, что вырисовывается пустом промежутке, направляя руки любимого, как если бы оно руководило нанесением макияжа; чистое отсутствие, которое учреждает необходимость ласки как акта. В равной мере, женщина нуждается в любовнике. Любовник, который ласкает её, и это всё. Таков [её] истинный онтологический статус: бытие женщины никогда не реализуемо, не может реализоваться без противоречия, без распада. Её бытие существует лишь форме акта, осуществляемого другим. Женщина ни объект, ни субъект, она более не только то, что мы имеем, но всё еще не что-то, что бытийствует, она — это порыв объекта к субъективности. Ни объект в мире, ни субъект в возможном мире. Она не субъект, она не достигает бытия: бытие описываемое лишь в пустом промежутке, нереализованное бытие — отсюда последний аспект грации, а вместе с этим и причина смешной нужды защитить женщину, которую испытывает мужчина.

Но полностью ли ласка исчерпывает любовь? Конечно, она учреждает её возможность. Но любовь, по ту сторону ласки, ставит совсем другую проблему: непристойное. Оно составляет часть динамики женщины или, если угодно, ее моральное описание. Таким образом, мы покидаем область описания сущностей.

Перевод — Архипов Никита

Другие переводы - La Pensée Française