Перевод с польского Христины Сурты

Много лет назад я, молодой начинающий писатель, затаив дыхание, смотрел знаменитую литературную программу французского телевидения “Bouillon de Culture” (“Культурная кухня”), которая два часа шла в прямом эфире в прайм-тайм (нет, дети мои, это не фантастика). По краям студии — живо реагирующая публика, посередине на стульчиках — два-три автора. Иногда только один, если очень знаменитый. В кресле — ведущий, демиург Бернар Пиво[1]; он задает вопросы и управляет происходящим. Под конец демиург, заглядывая в листок, устраивал блицопрос знаменитости или наиболее достойного из гостей. Отвечать следовало быстро и не задумываясь.

Ваше представление о счастье?

Это и была так называемая “анкета Пруста”, сильно переработанная Пиво. Быть приглашенным на передачу, публично отвечать на вопросы — тогда это казалось мне необычайно почетным и внушало благоговение. Еще бы! Заявить во всеуслышание, как тебе хотелось бы умереть и с кем пребывать после смерти, что ты любишь в себе, а чего не выносишь, что в тебе самое экстравагантное, что ты ценишь в женщинах, а что в мужчинах, в чем раскаиваешься, к чему стремишься и какое твое любимое слово!…

Опросник Пруста без устали кочует по страницам мировой прессы и в массмедиа несколько десятков лет. Он — из спасительного резерва редакторских приемов на случай, когда прочее надоело или не производит должного впечатления. Об известной французской ипостаси опросника я уже упомянул, а в Америке его прославил журнал “Vanity Fair”, сделав своим spécialité de la maison[2]. Много лет (с 1993 года) в журнале публиковались ответы счастливых избранников, преимущественно американских: авторов бестселлеров, звезд эстрады и кино. (Все это было собрано в отдельную книгу[3]; недавно у нас вышел ее перевод.)

Собрание самых знаменитых в мире вопросов (кроме таковых о происхождении зла, о том, откуда и куда мы идем, о возможности существования иных форм жизни в космосе), подобно самолету “Конкорд”, является продуктом совместного франко-английского производства.

Первая, поныне актуальная, версия записана по-английски рукой Антуанетты Фор, дочери будущего президента Франции. В альбом француженки опросник попал из Англии, где разные его варианты были в ходу с шестидесятых годов XIX века. В Европе, прежде всего в Англии, в то время бушевала мода на всяческие классификации, категоризации, собирание курьезов, описания национальных или локальных особенностей. Выходили книги с названиями вроде “Англичане глазами англичан”, “Англичане/Французы о самих себе” и т. п. При новом повальном увлечении: раскладывать все по полочкам — опросник Пруста пришелся к месту. В историю же он вошел благодаря легенде о том, что это якобы — обращение urbi et orbi писателя. В действительности дело обстояло так: Пруст просто отвечал на вопросы Антуанетты, своей знакомой. Отвечал дважды: мечтающим о писательской карьере тринадцатилетним подростком, а потом, в 1890 году, двадцатилетним литератором. Ответы были опубликованы через два года после его смерти, в 1924 году. Этого оказалось достаточно, чтобы имя писателя прилипло к милым вопросам, которых он сам, скорее всего, никому бы задавать не стал. К примеру, Джойсу во время знаменитого, организованного Сиднеем Шиффом[4], ужина Пруст задал только один вопрос: “Вы знаете герцога Монфокона?”.

Ваш любимый писатель?

При сравнении ответов, прозвучавших в студии Пиво, с ответами из томика “Vanity Fair” ощущается разница культур, каковую мы привычно замечаем в любых сопоставлениях французского с англо-американским.

Почти все французы ищут bon mot. Англосаксы, особенно янки, склонны к большей серьезности, не избегают религиозных тем, хотя хорошая шутка важна и для них. “Без юмора никуда” — как поется в одной довоенной польской песенке. А уж американский писатель или комик (вот уж кто не любит копаться в себе) обязательно блеснет остроумием и красноречием. Французу же иногда случается честно в чем-то признаться либо с придыханием повторять общеизвестное о себе (Брижитт Бардо, например, непременно сообщает о своей любви к животным); впрочем, французский национальный дух ощутим всегда.

Угадывается он и в вопросах. Бернар Пиво, к примеру, отступив от оригинала, выпытывал у собеседника, какое у того любимое ругательство, а заканчивал допрос так: “Если Бог есть, что ты хотел бы услышать от него после смерти?”. Это собственный апокриф Пиво — в конце классического опросника было: “Ваше жизненное кредо…” (польский вариант: “Ваше motto…”) Французская безбожная корректность (“Если Бог есть…”) предполагает в ответе проявление французского esprit[5] и приглашает пошутить. Ведь как иначе, если не коротким bon mot, вовлекая в игру самого Господа Бога, ответить на вопрос, поставленный подобным образом?

В любом случае предпочтителен краткий меткий ответ. У французских писателей это в крови. Остроумие, лаконизм, часто — желание набросать портрет или автопортрет. Лаконичный жанр (сентенции, афоризмы, максимы) получил развитие в XVII веке, великом столетии французов. Еще у Паскаля в короткой фразе метафизический трепет сочетался с четкостью формулировки. Другие, прежде всего Ларошфуко и чуть более многословный Лабрюйер, сосредоточили внимание на человеке и общественных нравах; они безжалостно описывали, как человек при общении с ближними или один перед зеркалом, обманываясь и обманывая других, компрометирует себя неустанным притворством. Меткое и изящное перо Ларошфуко сеяло опустошение. “Нам всегда достанет сил перенести чужие страдания”. Никто позднее не писал так сжато и точно и не набрасывал верных портретов несколькими штрихами.

Французские классики XVII века предложили при отточенности формы глубину содержания. Салон века XVIII многое переделал на свой лад: появились очаровательные, не чуждые афористичности, но чересчур уж забавные безделушки, эдакие птифуры. От моралистической традиции остались склонность к портретированию и влечение к языковой виртуозности, а литература уступила место блестящей шутке, ловкой, но пустой словесной эквилибристике, восхищающейся собственной находчивостью. Маркиза дю Деффан о герцогине д’Эгийон: “Она похожа на статую: прекрасно выглядит на постаменте и чудовищно на мостовой”.

В жизни французского салона с его играми, составлением психологических портретов, с прекрасными, подчас гениальными, формулировками и молниеносными ответами на любые выпады можно усмотреть зарождение разнообразных вербальных развлечений, которые радовали человечество последние два столетия, особенно в предкомпьютерную эпоху.

Ради красного словца не пожалели бы ни матери, ни отца не только во французском салоне, но и в современной телестудии. Я знаю людей, готовых рискнуть карьерой (а стало быть, и всей жизнью) за вертящееся на языке словечко: они должны произнести его любой ценой и достойны восхищения, ибо, ставя на вербальное чудо, не ждут никакой корысти. Это замечательное племя заслуживает отдельного описания. Впрочем, отвечая на вопросы анкеты, никто ничем не рискует, разве что толпа будет разочарована не слишком забавным ответом своего кумира.

Ваше любимое занятие?

Конечно, анкета Пруста — светское развлечение в долгие, грозящие скукой вечера, детская игрушка, которую, дурачась, когда-то заводили в лондонском Челси-Виллидж или на скамейке парижского парка Тюильри, а сейчас — в редакциях глянцевых журналов. Впрочем, занятие это не хуже повторения чьих-то острот, рассказывания анекдотов или пения русских песен у костра.

Но опросник — еще и один из тысяч способов тестирования личности, в ХХ веке разработанных доморощенной поп-психологией, а иногда и серьезными институциями. Взять хотя бы анкету для получения американской визы с ее дотошностью… Да и кто из нас не тянулся за карандашом, чтобы отметить в глянцевом журнале свои ответы на вопросы той или иной психологической игры, кто не подсчитывал очки, не проверял по предпоследней странице, интроверт он или экстраверт, потенциальный убийца или жертва, лидер или ведомый, сексуально раскован или закомплексован.

Однако если поразмыслить, условно признав значительность опросника, то можно заметить, что иногда он затрагивает вечную и чрезвычайно важную тему: как описывать мир и прежде всего нас самих? Докапываться ли до сути путем кропотливого анализа, бесконечных интроспекций или ухватить целое в нескольких броских словах, в блестящем афоризме? Что лучше отражает сущность окружающего мира и нашей жизни: молниеносный ответ на вопрос наподобие “Что тебе ненавистно в себе самом?”, “Какими принципами ты руководствуешься?” — либо 30 страниц исповеди старого солдата или подростка?

Краткая философская и литературная форма — максима, отрывок, осколок — позволила создать столько необычайных и фундаментальных произведений (от немецких романтиков, включая Ницше, Лихтенберга и до Чорана и многих других), что нельзя пренебрегать ее новаторскими возможностями и верой в то, что о непостижимом целом можно судить по его малой части. Нас всегда будет манить соблазн разобрать по косточкам и разложить по полочкам собственное или всеобщее существование. Услышав тот или иной афоризм, золотую мысль, суперсентенцию, мы подумаем: “Вот оно!” — то есть на минуту поверим, что эти случайные слова и есть та самая наиправдивейшая правда, которую надлежит запомнить. А через час о ней забудем. Таков ритм нашего мышления: мечта то о мгновенной концентрации, сжатии максимума до минимума, то — о длительной экспансии, бесконечном обдумывании каждой детали и каждого “но”.

Ваша главная черта?

Возвращаюсь на землю, то есть к опроснику. Когда мы оказываемся в поле зрения телекамеры или нетерпеливого читателя “Vanity Fair”, то сразу попадаем в порочный круг: ведь, чтобы полностью раскрыться, нам следовало бы, собственно говоря, молчать. Публично обнажаясь забавы ради в скоропалительной медийной игре, мы вступаем на территорию социальной игры, располагаемся в пространстве диалога между подлинным мнением о себе и впечатлением, которое хотелось бы произвести. Между сутью дела, которую — кажется — нам временами удается ухватить, и видимостью, которую мы создаем. Между желанием исповедаться и побуждением представить себя в “выгодном свете”.

По большинству ответов в телепередаче Пиво и по многим из “Vanity Fair” заметно, что сейчас выгоднее не резать правду-матку, а произвести яркое впечатление. Именно к этому тяготеют в наши дни подобные развлечения. Лучше всего выглядят те участники, которые, хоть немного и раскрываются, однако не забывают, что они на сцене, а не в исповедальне. Рекомендуется: легкая самоирония (Джули Эндрюс, например, издевается над своим носом), искусное жонглирование словами вкупе с упоминанием кое-каких фактов из жизни.

Актер Пол Ньюмен упорно повторял одну и ту же шутку о двух галстуках: “В чем твоя экстравагантность?” — “Ношу два галстука”. — “Какие качества ты больше всего ценишь в мужчинах?” — “Два галстука”. — “Что тебе больше всего не нравится в самом себе?” — “Что у меня всего лишь два галстука”. Окей, Пол, два галстука, так два галстука.

Баптист Джеймс Браун чистосердечно (на это мало кто отваживается) ответил на все вопросы. Много было сказано о Боге и баптистской Церкви. Браун не любит лентяйства, в мужчинах ценит благородство, сожалеет, что мало знает об американских индейцах. Его любимый герой — предводитель апачей Джеронимо, любимые имена — библейские. Все это в целом вызывает уважение и наводит скуку. Поэтому поспешим перейти к более остроумным ответам. Самой лучшей, анкетой анкет, “Vanity Fair” признал анкету юмориста Фрэна Лебовица, который, отвечая на любой вопрос, обходился одним словом: “При каких обстоятельствах ты лжешь?” — “До”. — “Когда твой вид тебе больше всего не нравится?” — “После”.

Издатель сборника “Vanity Fair” сам указывает читателю на лучшие ответы, вынося в подзаголовки наиболее любопытные и вкусные. “Самое разрекламированное достоинство: 60 сантиметров в талии” (Лорен Бэколл, легенда Голливуда). “Самое экстравагантное во мне: моя карта Visa” (Тони Беннетт, эстрадный певец). “Любимое путешествие: последняя миля до дома” (Джонни Кэш, исполнитель музыки кантри) или “Отсюда до холодильника с пивом” (Пол Ньюмен). “В друзьях более всего ценю зарядное устройство для аккумулятора и буксирный трос” (Том Уэйтс, музыкант). “Мой девиз: ‘Крепость не сдавать, я иду!’ — это в школьном возрасте, а теперь: ‘Да пошли вы…’” (Майк Уоллес, тележурналист). “Когда и где я была счастлива: между двумя замужествами” (Хеди Ламарр, кинозвезда, изобретатель). “Что меня больше всего пугает: пересчет километров в мили” (Дэвид Боуи, рок-музыкант).

Где вам хотелось бы жить?

“Мне не хотелось бы жить в Америке, но иногда хочется. Не хотелось бы жить под открытым небом, но иногда хочется. Мне нравится жить во Франции, а иногда — нет. Мне не хотелось бы жить на джонке, но иногда хочется. Мне не хотелось бы жить с Урсулой Андресс, но иногда — да”, — писал Жорж Перек. Нет, нет, это не ответы французского писателя на опросник Пруста. Это — его эссе “О том, как трудно вообразить идеальный город”.

Иногда — да, иногда — нет. Не на том ли мы стоим? Что есть наше “я”, этот крест, это стойкое заблуждение, обременяющее нас всю жизнь, эта иллюзия прочности, надежности, субстанциальности? Сколько было попыток освоить понятие “cogito” в философии, психологии, литературе! Помните “Невыносимую легкость бытия”? Кундера представляет так называемый экзистенциальный код (экзистенциальные тэги, сказал бы я сегодня) своих героев. У Терезы: тело, душа, головокружение, слабость, идиллия, рай. У Томаша: легкость, тяжесть. Это ключевые понятия, открывающие путь к их воображению, к пониманию их действий, их образа жизни… Красиво, хотя, пожалуй, слишком складно и однозначно. Потому что ведь иногда — да, а иногда — нет. Но, по меньшей мере, это хотя бы попытка очертить “я” без участия психологии, без упрощенных, нудных разговоров о комплексах и вытеснении.

Трудно отделаться от устоявшегося представления об опроснике Пруста как альбомно-светском или медийном развлечении, увидеть в нем нечто большее. И все же одно в нем мне нравится: он возник и развивался в эпоху, когда зародился, формировался и вскоре стал агрессивно навязывать свою точку зрения психоанализ, который характеризует личность не на основе высказанного, а на основе скрытого. Я охотно оценил бы опросник выше, чем тот, вероятно, заслуживает, так как он приглашает к разговору о нас вне рамок психологии. В конце концов, все мы что-то в себе подавляем и что-то вытесняем, тонем в трясине семейных отношений, поддаемся тем или иным неврозам. Подсознание — наша тюрьма. Свободу мы обретаем только в слове, когда подыскиваем точную формулировку, недурно звучащий ответ или хотя бы незамысловатую шутку.

Ваше самое большое достижение?

Тринадцатилетний Пруст, отвечая на вопрос о качествах, ценимых им в женщинах, перечислил: мягкость, естественность, ум. В мужчинах — ум и благородство. Двадцатилетний Пруст ответил иначе. В женщинах — мужественность и искренность в дружбе. В мужчинах — очарование женственности. Умнеет, как видно, человек со временем.

С тех пор прошло много лет. Дождался, наконец, и я (это было в самом конце ХХ века): еженедельник “Wysokie obcasy” предложил мне ответить на прустовские вопросы. Большую часть ответов я не помню. Помню, что на вопрос, кем я хотел бы быть после смерти, изрек: “ Деревом в ее саду”. Возвышенным и поэтичным казался мне тогда мой ответ. Сейчас я не вижу в нем ничего, кроме вульгарного фрейдизма.

[1] Бернар Пиво (р. 1935) — французский журналист, интервьюер и ведущий культурных программ на телевидении, председатель Гонкуровской академии. (Здесь и далее — прим. перев.)

[2] Фирменное блюдо (франц.).

[3] “Vanity Fair’s Proust Questionnaire: 101 Luminaries Ponder Love, Death, Happiness, and the Meaning of Life”, 2009.

[4] Сидней Шифф (1868-1944) — английский писатель, переводчик, меценат; в числе его друзей были Джеймс Джойс, Марсель Пруст, Игорь Стравинский, Сергей Дягилев.

[5] Склад ума, остроумие; здесь: особенность мышления (франц.).