Владимир Степан. «Счастье»

Перевод с белорусского Елены Маркович

Час назад Митя Безручко еще нес стекло.

Январские бело-синие городские пейзажи при каждом шаге выскальзывали из плоскости стекла. Люди, хрустящий снег, заборы, синее небо, деревья, стены и сами здания менялись ежеминутно. Выглядели, будто увиденные в стремительном полете — прозрачные, изменчивые, двоящиеся, но в то же время ясные и колючие. Если мужчина останавливался, то и пейзаж в большом стекле застывал, казался написанным немецким художником Лионелем Файненгером. Тем самым, который несокрушимый Кёльнский собор с пятиконечными звездами рисовал.

Но нес то стекло Митя Безручко давно, час назад.

Теперь он сидел на белом табурете, в длинной кухне, на седьмом этаже общежития и смотрел на свое отражение в большом стекле, которое поставил к стене напротив. Кроме себя, пола, застланного серым линолеумом, четырех электроплит, умывальника и белых столов, в стекле отражался потолок, две лампочки и половина большого безобразного серого окна. Серым, как облако дыма, оно было потому, что его затягивал мутный плотный целлофан, прижатый, а потом наспех прибитый к раме рейками. Целлофан заменял выбитое стекло. Под белоногой табуреткой, стояла черная сумка с инструментом.

А два часа назад Мите было совсем плохо, и жить не хотелось.

Он проснулся. Голова сильно болела, руки-ноги не слушались. Он долго пил воду, а потом равнодушно смотрел на помятую пачку, в которой осталось только две сигареты. Но есть на свете добрые люди, которые не дадут умереть.

Сорокатрехлетний мужчина стоял посреди комнаты, слушал, как под горлом стучит сердце. Неожиданно затрещал телефон, а потом трубка, когда он брал ее непослушной рукой, полетела на пол. Не разбилась…

Ему звонила Маргарита и просила помочь, предлагала подзаработать. Отказываться не получалось. Митя сказал пересохшим ртом: “Сто пятьдесят тысяч, я сегодня занят!” Маргарита не спорила, согласилась, так как дело срочное и ей некуда деваться. Митя решил побриться, посмотрел на свое измятое лицо, потрогал трехдневную, кое-где седую щетину, плеснул на глаза воды, прижал мокрые ладони к щекам, но бриться передумал.

Когда стоял в дверях с сумкой на плече, позвонила бывшая жена. Недовольно, с издевкой напомнила, что у младшей дочери сегодня день рождения. Он уверенно сказал, что знает и даже пообещал прийти с подарком. Сказал и сам удивился, ведь только сейчас понял какой день. Прошедшие понедельник, вторник и среда выскользнули из жизни, как и не было их…

Митя отдохнул, отдышался, так как на седьмой этаж пришлось идти, а не ехать на лифте. Встал и стянул вязаную шапку, положил на то место где сидел, а сумку поставил рядом. Разостлал на сдвинутых столах суконное одеяло, разгладил ладонью, разровнял, подложил под одну из ножек картон, убедился, что столы не шатаются, и аккуратно положил на одеяло стекло. Оно еще не успело нагреться и приятно леденило ладони. Достал из бокового кармана сумки стеклорез, подушечкой указательного пальца потрогал ролик. Вытряхнул из пачки последнюю сигарету. По привычке хотел закурить перед работой, но передумал и пристроил сигарету за ухо.

Четверть часа открывал оконную раму, ведь ее давно, може, даже с лета, не открывали. Сделал это дело и почувствовал, что устал. Но и на этот раз курить последнюю сигарету не стал. Только в пальцах повертел да понюхал. Три раза, чтобы не ошибиться, перемерил рулеткой раму и стекло. От большого листа нужно отрезать с одной стороны четыре сантиметра, а с другой три с половиной. Митя решил начать с короткой. Еще раз, измерил стекло, черкнул огрызком синего воскового карандаша, и снова перемерил. Скинул бушлат, а потом подумал и поставил его в угол. Шапку положил на воротник, чтобы под руками не путалась. Послюнявил большой палец и провел по стеклу, от края до края. Линейку заменяла длинная ровная рейка. Стекло и металл сошлись, поняли друг друга. Сначала захрустело стекло, а потом пронзительно завизжал ролик. На стекле осталась линия, белая и ровная, как натянутая, но несколько растрепанная нитка. Митя тихонько сдвинул стекло, так, чтобы его край висел, и начал снизу постукивать стеклорезом. Наконец звук изменился, по стеклу побежала трещина — темная нить под белой. Узкий, больше метра, кусок стекла отделился, оторвался, а потом переломился в руках. Митя не удивился, хотя и ахнул.

У него был хороший музыкальный слух, и он начал петь.

Он любил петь. Тихо, про себя. Если кто-то был рядом, то не пел. Но теперь он один, сам с собой, за закрытыми дверями, а потому и запел. Мелодия звучала сложная, откуда пришла к нему, он и сам не знал. Если бы ему сказали, что это музыка Доницетти (Spirto gentil), то он бы и не удивился. Пусть себе и Доницетти. Песня звучала печальная, светлая, а местами трагичная. Митя пел без слов — мелодию.

Он развернул стекло, чтобы было удобнее резать. Вытащил из рулетки металлическую ленту, поставил на стекло три штриха, рулетка втянула ленту с едва различимыми цифрами. Теперь он не пел. Прижал к стеклу рейку и с быстрой осторожностью и уверенностью прорезал стекло. Аккуратно подбил и оторвал узкий край. Обломал плоскогубцами острый кусочек на самом краю и снова негромко запел.

Тара-рыя-яяяяяяяя… Тара-ара-рыя-рыя-рыя…

Надел бушлат, натянул шапку. Взял из сумки большую стамеску с широким лезвием, молоток, плоскогубцы и подошел к окну, затянутому плотным целлофаном. Начал отрывать рейки. Холодный целлофан с шорохом сползал на пол. Митя оттолкнул его в сторону, к умывальнику, в который из крана с будничным однообразием падали тяжелые капли.

За окном, как в скромной рамке, сверкал бело-синий солнечный пейзаж. В него врезались с трех сторон острые осколки стекла. Пейзаж был такой яркий, что глаза зажмурились и заслезились. Частные дома с белыми крышами, кирпичные пятиэтажки, дорога, машины, люди. Много белого и синего. Митя смотрел на радостный, веселый и холодный пейзаж, но даже не улыбнулся. Быстро и осторожно принялся вытаскивать куски стекла. Боясь, чтобы какой не выскользнул из пальцев и не полетел на улицу, на тротуар. Открыл раму. Сейчас это сделать было несложно. В длинном помещении кухни мгновенно стало холодно, как на улице. Митя застегнул бушлат. Он начал торопиться. Работал быстро, но аккуратно.

Он не боялся высоты. Совсем. Мог ходить по крыше, мог сбрасывать снег, сдвигая фанерной лопатой к краю, а потом сталкивать. Мог сбивать сосульки, которые бахромой висят рядом с жерлами водосточных труб. Ему даже нравилось стоять близко к небу и смотреть на город. На маленьких людей, машины, деревья. Нравилось, что рядом только птицы и снежная пыль.

Когда смотрел на город, опять тихонько запел. Но на этот раз, он выводил партию Нормы (Casta diva), торжественную и лирическую. Остановился на высокой ноте. Поставил табуретку под окно, открыл раму и стал тщательно и осторожно отрывать штапик. Кое-где штапик прилип, присох, и работа требовала большого внимания. Митя умел работать. Это неправда, что фамилия всегда соответствует человеку. Руки у Мити есть, руки хорошие, умелые.

Когда штапик лежал на узком подоконнике, Митя соскочил с табуретки и ножом подчистил каждую рейку, отковырял белую краску. Если бы была наждачка, то он не поленился бы и прошелся ею по рейкам, но наждачки в сумке не нашлось, а потому пришлось поскрести лезвием ножа. Повыдергивал из рамы погнутые ржавые гвоздики и высыпал их в пластиковую урну.

Подготовился к главному действию. Но курить и сейчас не стал. Аккуратно поднял со стола стекло. Отражение комнаты кувыркнулось, потолок упал на пол, а пол взлетел. Поднес стекло к раме, приложил нижний край, поставил и медленно поднял. Стекло встало на подготовленное место. Придержал его ладонью, взял с подоконника три гвоздика. Два зажал зубами, а третий приложил к раме. Некому было помочь. Большое стекло всегда лучше вставлять, если кто-то помогает…

Забил стамеской один гвоздик, потом второй. Стекло держалось. Третьим прихватил стекло сверху. Вздохнул с облегчением. Осталось самое простое и приятное.

Приладил штапик с той стороны, где не было гвоздика и начал прибивать. Петь не получалось, так как во рту гвоздики…

Закрыл окно. Прижал раму. Повернул железную ручку, достал ее, и закрыл верхний замок. Пейзаж за стеклом застыл, выглядел, как изображение на полотне. Только теперь Митя заметил на указательном пальце большую каплю крови. Он слизнул ее, капля появилась вновь. Он догадался, что зацепил палец острым уголком стамески, забивая предпоследний гвоздь.

Маргарита осмотрела окно, коснулась ладонью запотевшего стекла. Вниз глядеть сорокалетняя женщина не хотела. Митя взял со стола деньги, аккуратно перегнул три бумажки, спрятал в карман рубашки, застегнул пуговицу. Указательный палец, там, где царапина, обертывала синяя изоляционная лента. Такая же синяя, как тени на снегу.

Маргарита вновь обозвала малохольным придурком того мужчину, который три дня назад пришел в общежитие и выбросился с седьмого этажа. Митя разговор о самоубийце не поддержал. Блондинка с редкими волосами ушла. Митя слышал, как цокают каблуки в длинном коридоре общежития. Потом стало тихо. Он собрал инструменты, ссыпал осколки стекла в пластиковую урну. Приставил к стене стул, сел и закурил. Ему было хорошо. Он был благодарен тому незнакомому мужчине-самоубийце.

P.S. Детские красные варежки стоили сорок тысяч, красный шарф шестьдесят, три бело-синие пачки сигарет “Премьер” четырнадцать тысяч семьсот рублей. Пенсию инвалид Дмитрий Николаевич Безручко получит через три дня.