По мотивам Владимира Бибихина

«Благодаря слову поэзии и мысли простор тишины, место мира как-то еще присутствует в информационную эпоху, когда кажется что дело мира окончательно проиграно и все захвачено механическим разглашением» Владимир Бибихин

I

Лес, υλη, это первоматерия, не принявшая покамест форму вещи; еще не осуществленная возможность, владеющая широтой способности принять. Hyle — это строевой лес, сырой материал, вещество, гуща. Лес таит в себе укромность, но не сокрытость. То, что сокрыто от взора — томится в ожидании. Лес же не скрывает, он принимает, но только тех, кто готов войти и увидеть. Чтобы войти в лес, нужно покинуть культурную ойкумену, цивилизацию, город, быт. Чтобы увидеть лес и лес услышать, нужно повернуть окуляр зрения на сто восемьдесят градусов, нужно встряхнуться и отпустить груз повседневного. Лес говорит с нами на многозвучном и многозначном языке. Здесь он шуршит ростом трав и листвы, там — гудом насекомых и присутствием зверей. Хвоя дышит смолой. Мох прелостью земли. Укромность леса, первобытный уют флоры и фауны — это зов прошлого, утерянного человеком. Чтобы открыть его, нужно совершить усилие, необходимо встать и прийти. Так бытие разливается перед нами в собственной несокрытости, когда мы смогли преодолеть самих себя и измененные шагнули в укромность. Для человека лес — это символ. Предельная смысловая общность, отсылающая к естеству бытия человеком и слитности с миром еще не оформленным, не превращенным в предмет.

Древесина в руках человека из живой материи становится материалом, корабельной мачтой, столом, домом, предметом быта. Она возделывается, как земля, чтобы принести плоды для человека, став предметом. В лесу она еще неразличима, она есть как способ бытия живой материи. Как тайна и дух иного.

Глядим на лес и говорим:

— Вот лес корабельный, мачтовый,

Розовые сосны,

До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,

Им бы поскрипывать в бурю,

Одинокими пиниями,

В разъяренном безлесном воздухе;

Под соленою пятою ветра устоит отвес,

пригнанный к пляшущей палубе,

И мореплаватель,

В необузданной жажде пространства,

Влача через влажные рытвины хрупкий

прибор геометра,

Сличит с притяженьем земного лона

Шероховатую поверхность морей.

А вдыхая запах

Смолистых слез, проступивших сквозь

обшивку корабля,

Любуясь на доски

Заклепанные, слаженные в переборки

Не вифлеемским мирным плотником,

а другим -

Отцом путешествий, другом морехода,-

Говорим:

 — И они стояли на земле,

Неудобной, как хребет осла,

Забывая верхушками о корнях

На знаменитом горном кряже,

И шумели под пресным ливнем,

Безуспешно предлагая небу выменять

на щепотку соли

Свой благородный груз.

Осип Мандельштам

II

У предмета два лица, две стороны, как у медали или монеты.

Вокруг очага — точки опоры — собирается космос, древнегреческий полис — ойкумена организованного и окультуренного пространства обитания человека. Огонь очага выхватывает из темноты предметы скарба. Правда, они были вещами до того, как человеческая рука коснулась их, сделав. Теперь эти предметы — техническое оснащение, вторая природа, в которой обосновался человек разумный, homo faber. Предметы — части космоса, ойкумены, противостоящих хаосу внешнего мира, завыванию ветра в ночной степи и грозовым раскатам — гневу богов. Вещи манят человека, как будто желая стать предметами, желая получить назначение, почувствовать тепло руки, распрощавшись навсегда с естеством пребывания в мире, где не были они еще различены пытливым взором и отъяты от целого. Это первая сторона предмета — его символическая природа, предмета как продолжения человека. Именно отсюда в быте слышится и проговаривается бытие. В малом порядке обустройства жилища отражается порядок большой. Эллины хорошо поняли эту сторону предмета.

Натруженные смотрением глаза глядят, но не видят. Картинка сущего с его бесконечным количеством благ и предметов затерта, как старая фотокарточка — цвета поблекли, исчезла глубина. Предметы, являющиеся свидетельством инородного человеческого присутствия в лоне природы, отпечатком подковы в застывшей глине, начинают множится с неистовством, граничащим с безумием. Вот вторая оборотная сторона предмета. Он, детище человеческого усилия, страдания, жажды жить, становится забвением самой жизни, причиной угасания возможности мыслить, ощущать, быть. Он превращает жизнь в подделку, красивую, но полую.

Как полноводные реки в иных местах глубоки и неистовы, в других же мелки и кротки, так и предмет соединяет в себе две ипостаси.

III

Лес стоит открытый, но чтобы в него войти, необходимо что-то с собой совершить. Мнимая сокрытость должна превратиться в тайну, то, что манит и обогащает, освобождает и дарит полноту присутствия. Искусство хранит тайну, оно не терпит механичности, конвейера, машинности. Искусство, которое можно взять и объяснить — плохое искусство. Во времена концепции, идеи искусство балансирует на грани омерщвления, превращения в безделушку, в товар, имеющий цену. Предмет искусства не может иметь цену — он бесценен, потому что в предельном смысле отсылает к вещи мира, к самому миру, к его языку — тишине.

«Слово поэзии, мысли, веры полновесно, тем не менее оно не тяготит. Информация как правило более или менее достоверна. Искусство невероятно: даже видя, не веришь своим глазам, что такое может быть. Его невероятное присутствие однако ощутимо увеличивает нашу свободу. Его весть раздвигает простор мира <…> Он существует не по способу еще не занятого пространства, а по способу существования вещей искусства, хранящих тишину мира» — пишет Владимир Бибихин.

Тишина, которую хранит и дарит нам искусство, есть тишина того, что укромно лежит за внешностью и осязаемой вещностью произведения: слов, метафор, цветов, линий, нот. Схожа ли эта тишина с той самой, что бережно несет в себе лес? Приводят ли событие искусства и событие леса к одному источнику тишины, к тому месту и времени мира, где мы совершаем скачек из автоматизма существования в подлинность присутствия? Да, отвечаем мы. Искусство — предел человеческого в человеке, апофеоз языка и техники, гармония, возникающая из хаоса, только на первый невнимательный взгляд отлично и далеко от природы. А природа только на первый невнимательный взгляд это хаос и ничего более, она это по правде превозмогание хаоса на пути к гармонии, к естеству и свету, к творению как вечному движению мира. Природа для человека — источник, аналог, праформа, в которой видит он отголосок и образ собственного существа, сокрытого внутри, ждущего осуществления, жаждущего сбыться в чудодейственном событии искусства. Искусство свидетельствует о мире.

Сегодня человек, точно так же как он вынужден приходить в лес и обнаруживать его голос тишины, совершив над собой усилие, должен приходить к искусству. В эпоху публичности, открытости и всеобщего безразличия, когда информация притупляет способность видеть из–за обилия зрительных образов, изображений, когда художник вынужден мириться с исчезновением зрителя, читателя и слушателя, когда случилась не смерть автора, но смерть созерцателя, искусство вынуждено возвращать сакральность жеста, становиться местом паломничества, местом, которое художник не предъявляет на обозрение слепых и глухих, но бережно охраняет в укромности. Чтобы ощутить и понять лес, нужно совершить поступок — прийти к нему. Чтобы ощутить и понять подлинное событие творения — нужно совершить поступок — прийти к нему. Труд зрителя забыт и обесценен. А между тем, он равнозначен труду художника; творец преобразует себя, достигая просторов свободы создателя, свидетельствуя об этом в произведении, а вместе с ним преображается и зритель, пришедший по тайному зову к пределу, где открывается бескрайние просторы красоты.

2016