Тезис 1. [Преамбула]

Из книги Д. Харауэй «Оставаясь со смутой»

• «Греческое „горгона“ переводится как „грозная“, но, возможно, это возвышенное, патриархальное восприятие повергающих в куда больший трепет повествований и разыгрываний порождения, разрушения и упрямой, неотступной земной конечности. Potnia Theron/ Melissa / Медуза воплощает образ бездны, и это становится ударом для гуманистических (в том числе техногуманистических) образов Антропоса Нового времени, устремлённого вперёд и взирающего на небеса. Вспомните, что греческое chthonios означает „земной/мирской“ или „пдземный/подводный“ — питательный terra-нский бульон для <…>. Хтонические силы — это определённо не небесные боги, не повод для Олимпиады, не друзья антропоцена и капиталоцена. Их путь далеко не окончен. „Приземлённые“ могут собраться с духом и перейти к действию».
• Горгоны — могущественные крылатые хтонические существа, лишённые собственной генеалогии; их хватка ветвиста и тентакулярна; у них нет устоявшейся родословной и достоверного вида (рода, гендера), хотя их изображают и о них рассказывают как о женщинах. В старых версиях мифов горгоны связаны с эриниями (фуриями) — хтоническими силами, которые мстят за преступления против естественного порядка. В поднебесных областях эти функции выполняют полуженщины-полуптицы гарпии.
• Олимпийские божества считали смертную Медузу чрезвычайно опасным врагом, угрожающим порядку преемственности и власти небесных богов».

Тезис 2. От власти к политике

В греческой мифологии Медуза Горгона — наиболее известная из трёх сестёр горгон, существо с женским лицом и змеями вместо волос; согласно мифу, взгляд на её лицо обращал человека в камень, что делало её одним из самых опасных из существующих чудовищ, и именно этот её образ явственнее всего запечатлелся в истории.

Однако постструктуралистская оптика подарила нам ценный зум: дискурсивно греческая мифология сформирована из андроцентричной перспективы патриархатной маскулинности. Феминистским философиям это открытие позволило предпринять ревизию мифа о Медузе Горгоне с позиции новых материализмов. Что, в свою очередь, на поэтическом уровне позволило разглядеть в ней сторонницу и защитницу обитателей земли, земных. Пожалуй, Э. Реклю мог бы здесь добавить, что именно поэтому патриархатные дискурсы и принялись представлять её в клеветнически монструозном, разрушительном свете: история власти сложилась так, что маскулинность оказалась не только верной жрицей метафизики, но и надёжной маткой Левиафана. Именно в ней, по мысли Ф. Перльмана, призвана вызревать смерть всего земного, служащая величию и вечности «небесного», внемирного и кратического — теологии, капитала и государства.

В лице этой [подлинной] Троицы можно было бы различить достойного врага — если бы этот враг действительно был достойным. Однако в пользу тезиса об онтологическом уродстве власти говорит не только её эстетически неприятный нарциссичный цинизм, но и её собственная — тщательно скрываемая — глубинная несамотождественность. В самом деле, мы не знаем исторических эпох, когда кратическое упустило бы возможность предать собственные притязания на укоренённость в Логосе (надменно противопоставляемую низкому, «органическому» характеру земного) и избежать если не философских противоречий, то хотя бы мелкого жульничества. Так погибла махновщина, так погибла Испанская революция.

История Медузы Горгоны — нетривиальное, но бесспорное и впечатляющее дополнение этого ряда.

Во-первых, вспомним, что, согласно мифу, изначально Медуза была прекрасной девушкой, которую однажды, превратившись в птицу, изнасиловал Бог Посейдон. И сделал он это не где-нибудь, а в храме богини [войны] Афины, куда Медуза бросилась в поисках убежища. Что же случилось дальше? За осквернение храма боги разгневались… на Медузу. И приказали Афине наказать её [может ли онтологическая полифония власти, насилия, теологии и войны звучать ещё более красноречиво?]. Тогда Афина превратила волосы Медузы в змей и сделала её лицо настолько ужасным, что только один взгляд на неё превращал смотрящего в камень.

Таким образом, даже и эта главная способность Медузы — фактически составляющая суть её мнимой монструозности — изначально оказывается именно вменённой, и притом — в результате хитрых ритуалов и сговоров власти.

Однако есть здесь и ещё один примечательный сюжет: обращение в камень. Вообще камень — это предельная степень статики; материя, пригодная для строительства храма, памятника и вообще всего, что прославляет вечность и бессмертие (в своём мнимом совершенстве противопоставляемые мимолётной и «несовершенной» жизни).

И здесь нам как нельзя лучше помогает перспектива феминистской рефлексии: именно из неё становится возможным предположить, что способность Медузы обращать в камень всё, что противопоставляет себя ей, структурно выглядит как знание, полученное из опыта соприкосновения с властью. По всей видимости, такое знание и оказывается способным различать её сущность и предъявлять ей то её собственное отражение, которого она не хочет видеть и не готова за собой признавать; а поскольку онтологически власть синхронна материи камня-вечности, то зеркало, поставленное перед ней, обнажает именно эту её потайную часть и — как пойманного с поличным преступника — лишает её возможности продолжать прикрываться мнимой соприродостью живом миру — тем самым как бы сталкивая её с собственной смертоносностью. В самом деле, не так ли поступают все освободительные философии с различными системами власти? В этом смысле Медуза фактически оказывается тем же, чем феминизм — для патриархата, деколониальное искусство — для инерций колониальной власти (тщательно скрывающей свои чуланы даже и по сей день), а экозащитные движения сопротивления — для глобальных корпораций.

Но что происходит дальше? Если бы внутренняя непротиворечивость и самотождественность действительно были так дороги системам власти, как они об этом заявляют, надменно прикрывая ими свои притязания на господство и иерархии, то следующим шагом должен был бы стать честный поединок, в котором они могли бы продемонстрировать истинное, сущностное превосходство собственного оружия — и доказать несостоятельность своего противника. Однако даже в эти навязанные самой собой игры (казалось бы, столь значимые, с точки зрения имиджа) власть никогда не играет честно. И примеров том в истории — великое множество.

История Медузы здесь — хоть и призрачно таится как бы в шве «настоящей» реальности, но всё же не составляет исключения. В самом деле, её убивают среди ночи, и притом — отнюдь не в честном поединке, но самым подлым из возможных способов: её же собственным оружием, добытым с помощью обмана. Так, заставляя её спросонья отразиться в медном щите, Персей, её убийца, — фактически вводит её в заблуждение, вынуждая ошибочно распознать на мгновение себя как противостоящего Другого, и направить своё оружие против себя самой. Не так ли работают и все прочие системы власти — от патриархата до комиссародержавия или власти корпораций? Что смогли доказать Персей и его сторонники это победой? Вероятно, действенность и локальную эффективность подлости как сущности власти и основы политики. Но точно не гносеологическое, онтологическое, или хотя бы эстетическое превосходство небесного мира над миром земных.

Одна из легенд о Медузе Горгоне гласит, что из потока крови, пролившегося в океан в результате её убийства, появились кораллы. Сегодня, в эпоху гибели коралловых рифов от рук продолжателей дела богов, есть ли у нас ещё надежда сберечь дыхание защитницы земных и само их последнее прибежище?

Тезис 3. Сны военного времени

Ноябрь в Сакартвело — месяц злого лесного духа Чинки, месяц воробьиных ночей и страшных бурь, завывающих по ночам в долине реки. На краю одной из таких предзимних ночей, снится мне на моём изгнанническом чердаке, такой вот сон.

Власти Петербурга выпускают распоряжение: сбить все барельефы и уничтожить любые другие изображения Медузы Горгоны по всему городу — и заменить их изображениями Марса. Среди осеннего тумана я потерянно бреду по маршруту своих любимых Горгон — и всюду спотыкаюсь взглядом о шрамы сколов на стенах. Один из них — на стеле возле некоего военного учреждения где-то на Невке.

Обойдя стелу, я замечаю двоих мужчин (явно гражданских): они беседуют о судьбе противостояния земных — Левиафану. Разглядывая стелу, я изо всех сил прислушиваюсь. Но — то ли пристальностью, то ли длительностью — выдаю себя, и они обращаются ко мне вопросительно. Я пытаюсь объясниться, и тогда один из них с раздражением и азартом перебивает меня: «О войне говори на немецком, это — язык войны». Пауза. С реки ползёт туман. «Это — язык Гёте», — наконец, рассерженно возражаю я на немецком. «Мефистофель — фигура модерна, он проводник Левиафана и войны», — не отступает мой собеседник. «Но и Мефистофеля уже постигала эта же участь», — вовремя нахожусь я, вспоминая, как в 2012-м году власти сбили на Петроградке барельеф Мефистофеля, оказавшийся аккурат напротив креста храма-новостройки. Тогда на его месте был аккурат такой же шрам.

Но мысль уносит меня дальше: в самом деле, Мефистофель — это фигура дьявола в том смысле, что он вместе с земными и против теологии Левиафана? И тогда эпизод с уничтоженным барельефом понятен именно как акт возмездия Левиафана.

Или же он дьявол в смысле враждебности всему живому через бюрократию, администрацию и академию Левиафана? И в этом случае он и сам враг земных.

Напряжение этих размышлений выбрасывает меня из сна — обратно на чердак в привокзальных трущобах Тбилиси.