Паоло Пазолини, говоря о мультилингвизме крупнейшей итальянской поэтессы XX века Амелии Росселли, назвал её поэзию “плодом опыта космополитизма” [1]. Поэтесса часто цитировала эти слова, горько добавляя: “Космополитизм — то, что выбирают. Мы не были космополитами, мы были беженцами” [2].

Говорить о языковом беженстве или хронологическом сиротстве (обращении к разным срезам итальянского или французского языков в поэзии Росселли) сегодня, когда беженцы гибнут по всему миру, кажется невозможным. Поэтому я обращусь к ещё одной черте её поэтического мира, которая может объяснить лингвистическую пестроту её поющих, дрожащих, срывающихся текстов — ярости.

Героиня стихотворений Амелия Росселли гневается по двум главным причинам. Первая — она опять влюблена, и влюблена болезненно. Она чувствует, что её предают или не отвечают тем же. Вторая — обездоленные страдают на глазах у всего мира, а он к ним равнодушен. Иногда эти поводы соединяются в один — Бог, к которому героиня направляет всю свою любовь, подводит её, доверяет власть богачам, не прислушивается к её боли. Требование социальной справедливости переплетается с молитвенными формулами.

Для описания своего разочарования Росселли часто выходит за пределы одной грамматической системы. Ей тесно и неудобно в одном и том же алфавите; она сопротивляется закону языка, потому что чувствует, как он не удовлетворяет нужды её героини. Это вытеснение (displacement) подталкивает её к лексическим маргиналиям: редким словам, архаизмам, диалектным выражениям. Она с легкостью ходит между узусными границами (значит, и поэтическими традициями), потому что главная ноша — боль от несправедливости этого мира и трудности связи с (божественной) любовью — делает остальное неважным.

При переводе Росселли на русский язык переход границ, напротив, стал для меня важнейшей задачей. Я старалась идти в ногу с героинями этой удивительной поэтессы — то есть летала, спотыкалась и “падала, трепеща, в Его объятия”.

***

ничего

это пустыня, в которую ты меня переносишь, и

ложные лики того собора, что ты называешь пылом

Бога

увенчаны смертельными шипами. И если верная

пристань твоей ночной свечки сломается,

вини судьбу, тёмную ночь и

свои бедные

вытесненные причины.

***

И затем приспособиться к моим непредвиденным обстоятельствам, посему

я переехала, теперь я не цветок,

нежно висящий там, где были ивы, и мне не нужна твоя нежность

а с ней я борюсь жестоко, потому что у меня больше нет

нежности. Если захочешь погладить мою могилу нежными руками

положи камень из железа и тяжести на белую плиту, что меня

покрывает, и ты напишешь

стих, что завершит

это напряжённое сравнение. У меня теперь нет

ни шерсти во рву, ни нежной веры той, что касалась руки твоей для

понимания сейчас уже нет нужды, луна достаточно полна она

как старшая сестра, я её смертносному лучу по-дьявольски теперь

следую, освещая края своего существа по нежному лугу

где, страдая и осторожничая, гребут

завтрашние мертвецы. Больше я не буду ходить с

тобой по проторенным тропам между керамическими могилами и 

роса может обжечь мои ноги, уседевшись я

смеюсь и плюю в откровенные лица юношей, убитых по твоему

приказу. Разве не было в этом моей и чужой жестокости не эти ли

вытянутые ноги, не эти голые и тщедушные спины

под травой. Не достигнешь ты цели своей, пока не пройдёшь

по моим тесным и трудным каналам.

***

из твоего о ничто — мир и ничто

слово твоё, держит его на оси

диагонали шаг неграмотного. А за всеми словами стоит истинный

учебник. Лето улыбается, сладко шурша мягкими

листьями зелени, но неясность сюжета мне неизвестна.

И моё ожерелье идеалов (флот бьётся, а люди мужчины

давят цветок, о котором знала только земля) — мечта

реальнее, чем твой засахаренный свет, спрессованный в машине сегодня.

***

Была, летала, упала, трепеща, в 

объятия Бога, и пусть это был последний вздох

моего существа, и пусть волна наградит меня

за этот трудный союз, моя кровь,

и от этой высшей лжи

смерть превратилась в пурпур, а я,

что поодаль стою от перепалок моих друзей

от беспокойства о смерти

наслажусь, наконец, возрастом разума;

и тогда все белые цветы Ривьеры, и 

тяжесть Божья

бьют по моим темницам.

***

О, ласточка, полная благодати, придумывает свои слова и свист

свободный от каждой плантации

с тобой бы я танцевала далеко за пределами точных гнёзд, я бы познала

милосердную высоту. Если бы вновь

объявились земные заботы, если бы стих мятеж, если бы твоё

упало перо

на землю

дай мне хоть помечтать! равнодушие и пусть

белокурые тираны (и дом сумасшедших)

присматривают за твоим горячим дыханием (твои белокурые тираны)

***

Некоторые мои туфли такие узкие, что причиняют мне мучения

можно сравнить с твоим

топором из жемчужин любви. А твои злые слова

это воспитаннейший бык в спортзале не я граблю

сентиментальные хоры они грабят сами себя

из корзины: плоские туфли мо г

Ут! возвращайся бери

и склонность соединять самых истовых

знаменосцев

***

бог, что сжигает всё между фургоном и жалостью,

великий салями великая вселенная о ты единое существо с 

острием столь тонким что я цвет меняю при одном

взгляде на тебя, но человек с его разнообразными бедами

(о великое множество целого!) меня

держит в связи такой растущей и сложной,

настолько винящей, что я отступаю от каждой

привычной привычки

так как привычки мои видели слишком много в мире который раскинулся

как длинная мука между гор, берегов, деревьев, абрикосовых, каждый

вид

слюны у твоих ног, и ты, ничего не понимающий и не (и не

способный) соединить всё множество превратностей в

единый бич божий, поскольку

он прячется за тенью

***

и чего эта толпа хотела от меня, если не

моего жгучего уничтожения, или меня, просящей

богов поиграть, облапанная,

как бедная шлюха, вверху и внизу

по тёмному коридору–о! омойте мне ноги, стряхните

яростные обвинения с моей

откинутой головы, отклоните

ваши обвинения и уничтожьте всю

мою трусость! : я бы не нарушила тонкий слой,

не сломала бы растущую бритву, нет, клянусь, не хотела бы

прорваться через ваш ехидный

хохот! — но у града нет иного призвания кроме

как служить, а влажный восточный ветер этого

вечера надёжно хранит

бережёт от моих

разочарованных львиных рыданий: больше не буду бегать

за каждой красотой, — красота побеждена,

и больше

не буду гасить тот огонь, что вспыхивает, как

старый ствол

в дупле которого ласточки свили насмешливое гнездо, игра детства

неисчислимые муки, неисчислимые муки сочувствия

***

В контурах жизни сохранилась пульсирующая рутина

меняющиеся атмосферы, трагические реалии, растворяющийся

звон колоколов, сдерживаемая ярость и восклицания

радости. В атмосфере скуки жил солдат

мещанин и бунтарь из крестьян.

Римлянин по происхождению, он подходил к красавицам с

тонкой, двусмысленной улыбкой на круглых и решительных

губах.

Вопреки общественному мнению она лежала в постели

из грязи и милостыни, убеждённая, что она хуже

всех обогатившихся девиц в кругу прожорливых мужчин.

На море, в деревне, в семье.

Ссылки:

[1] P. P. Pasolini, Notizia su Amelia Rosselli, “Il menabò di letteratura”, 6, 17 settembre 1963, ora in F. Fusco, Amelia Rosselli, Palumbo, Palermo 2007.

[2] Intervista citata da Francesca Caputo, Cercare la parola che esprima gli altri, in A. Rosselli, Una scrittura plurale. Saggi e interventi critici, Interlinea, Novara 2004, p. 9.

11.09.2025