В издательстве libra готовится к печати двухтомник неопубликованной прозы Райнера Марии Рильке, посвященной колонии художников Ворпсведе. Этот эпизод — мимолетный, всего лишь фрагмент «лет странствий», между путешествием в Россию и увлечением Роденом. Но без него нельзя понять становление Рильке, не только как поэта (стихотворения, написанные в Ворпсведе, станут основой многих его стихотворных сборников), но и как теоретика изобразительной культуры. Именно в Ворпсведе Рильке встретил Клару Вестхофф, будущую жену и мать Рут Рильке. Перевод дневника выполнила Вера Котелевская, стихи перевел Егор Зайцев.

9 сентября

Воскресенье. Позапрошлым вечером я был у белокурой художницы. — Сначала я говорил о настроениях в Ворпсведе, какие они тягостные, сколько в них печали; потом я сказал, что одно в особенности жутко меня поразило: насыщенные цвета, которые держатся без солнца, когда уже нигде не сияет свет. Это было в дни с серым небом, с которого тихо падал дождь: но ничто не поблекло и не помутнело, наоборот. Лишь еще ярче зазвучали все краски: фиолетовый обширных плоскостей вересковой пустоши приобрел теплые бархатистые оттенки, и коза, что брела через пустошь, была белой, будто из слоновой кости. Совершенно отдельно от белесого неба разворачивалась земля в своих пестрых, живых красках, и даже ее дали не тонули в тумане. Темно-коричневая, покоилась под облаками крыша огромной мельницы, и ее мощные руки чертили отчетливый крест. И то, что не могло бы воздействовать издали, казалось, придвинулось ближе: хижина, красная с зелеными наличниками, с мшистой соломенной крышей, большой каштан, на котором в листве ясно угадывается светлая кожура плодов, темнеющий кустарник в тени у входной двери и одна-единственная красная георгина в нем, рдеющая от зрелости.

Краснее не бывало красных роз,
чем в этот вечер, дождь его терзал.
Твоих волос я нежность вспоминал.
Краснее не бывало красных роз.

Подлески не темнели зеленей,
чем в этот вечер, дождь его одел.
Я вспоминал, как вырез платья бел.
Подлески не темнели зеленей.

Белее не были стволы берез,
чем в этот вечер, дождь его ласкал.
Твоя рука, красива и тонка…
Белее не были стволы берез.

В воде открылась черная земля
в тот вечер, мокший на моих глазах;
так я узнал себя в твоих глазах.
В ней отразилась черная земля.

«Да, я смеюсь гораздо реже с тех пор, как я здесь, — сказала юная белокурая художница. — И все же в Париже я тосковала по родине. Поначалу Париж был для меня слишком чужим, но даже когда мы там обжились, нас часто охватывала сильная тяга к болотам и пустоши, как только от кого-то из крестьян приходила открытка или кто-нибудь посылал нам первые подснежники». — «Но весной даже здесь должны быть радостные настроения?». — «Радостные? Скорее, трогательные. Она приходит так мягко, ничем уже не прерываемая и не сдерживаемая, но с такой невыразимо светлой зеленью…»

Позже к нам присоединяется Клара Вестхофф. Она рассказывает: «Недавно вечером выхожу я на луг под большие каштаны. Уже заметно смеркалось. Я вижу: бегут дети, и нечто темное, согбенное, гонит их перед собой в дом. Вот-вот опустится ночь и каштаны затихают. Это темное существо внезапно снимает с себя что-то, и его фигура меняется. Теперь виден горб, но различается и голова, оно оборачивается ко мне и пристально всматривается, очевидно, так же любопытствуя, как и я. Я чувствую, оно смотрит на меня. И из бесформенного темного тянется ко мне невероятно худая рука, она все–таки достает до меня, хотя я нахожусь совсем не близко, и, в то время как рука держит меня, оно говорит: „Ты не узнаешь меня, и я не узнаю тебя в сумраке“. Некоторое время я молчала, и темное тоже молчало. В его словах была какая-то странная тяжесть, будто они означали много больше. Тут я быстро сбросила с себя оцепенение и познакомилась со старой женщиной.

В этом же дворе (там находится моя мастерская) есть еще один персонаж. Она маленькая, выглядит старой, тело ее совсем бесформенное и как-то опадает вниз. У нее нервная болезнь. Сгибается только правая рука, и кисть лежит тыльной стороной плоской ладони на бедре. Никогда не увидишь, чтобы она шла — всегда только стоит в разных местах. Ей поручено присматривать за детьми. Неподвижная и немая, как столб, стоит она посреди играющих детей и смотрит пустым взглядом поверх всего, что ее окружает… С этой я тоже подружилась. Она будет моей ближайшей соседкой». Вот что рассказала Клара Вестхофф. И я думаю: осень, вся зелень сошла. Остались лишь глубокий коричневый болотных почв, который всегда выглядит словно омраченный большими, невидимыми вещами, черное дерево мостков через каналы, которые застыли, как черное стекло. Голые деревья. Желтая листва вокруг корней и вечный ветер в ней. Стволы берез, неописуемо светлых, как металл…

И среди всего этого — темная старуха с длинными тощими руками. Это просто осень? Нет, это много больше. Это смерть. Смерть на болоте. Как легко это, должно быть, — встретить ее здесь. Ничего особенного не должно быть в ее облачении и походке. Просто придет мужчина, темный, как все, крупный, широкоплечий, с тяжело свисающими кистями рук. Его уже давно приметили идущим по узкой тропинке рядом с черным каналом. Он идет и идет. И задумываешься, когда он еще далеко: как мне уклониться от встречи? Слева болото так близко, что тропа, бегущая вплотную к нему, раскачивается и шатается, и после каждого шага передает увядшим придорожным травам маленькие короткие волны. С другой стороны канал. Можно прислониться к ближайшей березе и пропустить его; да и болото наверняка выдержит еще пару шагов; на худой конец, вода в канале едва по плечо… Но напрасно обдумываешь все пути-выходы. Это ведь произойдет иначе. На скользком мостике не шире доски, под которым дрожит от малейшего ветра бесконечный канал, встретишься с ним лицом к лицу. Борьбы не будет, ибо он слеп и пойдет дальше, дальше, как будто тут никого и не было… Вот что вынести бы им из ландшафта.

Если где-то и есть место пляске смерти, то именно здесь. Иногда в болоте находят трупы. Во времена Древнего Рима в этих краях существовало наказание за измену: обнаженная женщина ложилась лицом и грудью в черную болотную топь, и грузные слуги затаптывали ее ногами. Несколько лет назад нашли такой труп, полностью сохранившийся. Тысячи лет выражали эти черты страх и ужас, не разлагаясь. Лишь под руками нашедших тело они разгладились. Прах погребли на церковном дворе Ворпсведе рядом с маленькой церковью, в чьи колокола однажды звонила Клара Вестхофф, празднуя наступление вечера*.

* Жители Ворпсведе восприняли неожиданный колокольный звон на башне Ционскирхе в пять часов пополудни отнюдь не в шутку, а как знак начинающегося пожара — к зданию приехала пожарная команда. Об инциденте даже сообщала 16 августа 1900 г. местная газета. Нарушительницам порядка чудом не был выписан штраф — свой «штраф» они отработали, украсив интерьеры церкви. Она украшена маскаронами в виде головок ангелов (работа Клары Вестхофф) и растительными мотивами, выполненными Паулой Беккер.