* * *

У Арносова земля ушла из–под ног. Аля, та самая: не самая первая, но самая большая (любовь всей его бестолковой жизни); та самая которая, нет, не та, но: жена, мать, дочь; та самая Аля сейчас сказала… Аля, которую Арносов полюбил ещё в 6 «В», сидя с ней за одной партой, «локти их соприкоснулись и всё». Нет, понял Арносов, «Всё!» это не тогда, «Всё!» это сейчас. Сейчас, когда Аля, та самая Аля, не самая, но… Аля, стоящая с мокрым полотенцем в руках, устало проговорила: «Арносов, уже всё…». «Вот, оно!» — понял для себя Арносов, — разошлись локоточки». И Земля словно ускорилась чуток, ноги Арносова заторопились вслед убегающей тверди, но с каждым его запаздалым шагом, подошвы все меньше касались земли, верхушек сирени во дворе мэрии, шей обезглавленных тополей, чугунных головы и руки, сохнувших штанов на балконе девятиэтажки, антенн рогатых , антенн круглых и… «Рогатых, — отметил Арносов, — Круглых». И тут же забыл про то: «Не до того!». Арносов чувствовал: Земля убегает все быстрее. Он уже замёрзал, уже хватал ртом холодный воздух. «Круглая!» — по детски, вдруг, обрадовался Арносов, заметив кривизну горизонта и понимая, что нечаянно уже пересёк пределы необъятной родины и проносится он уже над гладью морской. Потом воду скрыли облака и скоро, скоро Арносов, увидел чёрное небо и звёзды. И это ведь — днём! «Дело-то к обеду!», — вспомнил Арносов, видя уже третий восход Солнца за последние полчаса. Где-то, уже вновь — позади, внизу, у дома, осталась Аля, та самая Аля.

Аля стояла у подъезда их, с Арносовым, семейного гнездышка: третий этаж, малосемейка, с видом на гаражи. Аля стояла, не выпуская из рук полотенца, с которого все ещё капало. Аля стояла и раз за разом повторяла про себя недоговоренное: «… всё, стирку закончила, ты сходи за хлебом, я обед греться поставила».

* * *

На самом деле Арносов — это прозвище. В свои триннадцать с небольшим Аркаша Родинович Носов переболел Парижем, как простудой, давшей осложнения на всю оставшуюся жизнь. «Зовите меня Арно, — предложил Аркаша своим одноклассникам. Витька "Кабан» долго ржал: «Ар-р-р-нос! Но-о-о-с-с-с!!!» Впрочем, через пару месяцев седьмой «В» сжалился, пообвык, «погоняло» Арнос окончательно срослось с его впоне обычной фамилией и теперь да же Аля, та самая Аля, говорила: «Арносов то, Арносов сё».

«Сегодня днем, Арносова не то чтобы похвалили, но… «Но, верлибр!». В одной строчке, бок о бок шло его имя и… Арносов даже не знал толком, что это, но виду не подал. Нет, выяснять тоже не очень хотелось, а вдруг… Вероятно, этим стоило гордиться: скромно, недолго, но все же стоило. Сегодня Арносов гордился собой. Верлибр! Сегодня ему хотел забросить повседневное, надоевшее и никому, как давно кажется Арносову, толком и не нужное. Так он и порешил: сегодня больше ничего не делать, бросить все эти движения планет, рождения звёзд, все эти появления жизни в различных закутках нынешней вселенной. Он захлопнул книгу с звездным небом на обложке. "Верлибр! Он, Арносов и верлибр!»

* * *

«Арносов не любил банальщины. Вот шёл он по улице и от скуки начинал думать… И сначала: раз подумал, потом ещё подумал, потом… На второй, по счёту, мысли — останавливал себя Арносов, третьей: «Банально же». И мыслительный процесс Арносова замирал. Арносов шел и смотрел со стороны на себя, идущего, смотрящего со стороны на себя, идущего и смотрящего со… «Банально же, — останавливал Сорок второй Арносов Сорок первого, останавливающего Сорокового, останавливающего… Арносов не любил банальщины».

Как-то вечером Арносов взял с чужой полки книгу, чьё название говорило само за себя и было понятно даже Арносову: «Сборник крылатых фраз».

— А погадаем-ка мы на словаре! — высказал Арносов, как ему казалось , самую свою здравую идею за вечер.

Наугад открытая им, для него, страница поведала о «Козле отпущения», поведала она о том, как на бедное животное наложением рук списывали все грехи народа и отпускали в пустыню. И Арносова собственно не тревожила тяжесть чужих грехов, его больше все–таки волновала дальнейшая судьба козла. «–…и бежал козел, — вживался в роль Арносов, представляя их общий уже путь, — не чувствуя на спине груза своего, бежал он по пустыне, голодный, потерянный, до первой встречной волчьей стаи или, кто знает, может — до первого встречного вертела».

Круг гаданий замкнулся, снова книга в руках Арносова, стр. 382, второе, сверху: «Что и требовалось доказать».

* * *

Арносов не верил в Судьбу. И вероятно от того испытывал Ее: каждое утро опаздывая на работу. Еще две остановки и заалеет, меж серых бараков, здание бывшей овощебазы, место где иногда Арносову выдавали зарплату.

Маршрутка застряла в пробке, водила выражался все чаще очень коротко, понятно, и по делу.

— Дети же в салоне, — мысленно возмутился Арносов, рассматривая покорёженный дорожный знак на перекрёстке.

Маршрутка дёрнулась, заскрипела, ругнулась по-своему и забравшись на трамвайный путь понеслась вперёд. Арносов в эти минуты (08:25, за пять минут «до начала рабочего дня») уснул.

Во сне, как оказалось: нет у Арносова ни ног, ни рук, ни головы, ничего. Он, Арносов, висел в воздухе, в тесном пространстве «скорой помощи», аккурат над чьим-то телом. Простыня, так небрежно брошенная поверх, скрывала лицо и все до колен. Ноги были мужскими и определенно знакомыми. Машина стояла с заглушенным двигателем. Дверцы « скорой» открыты, а там, за ними: поле, солнце, трава шумит от ветра. Благодать, одним словом. На большом пальце левой ноги неизвестного висела бирка: маленькая, беленькая; висела она надписью вниз, и Арносову, не имеющими похоже и глаз, но определенно всё видящему, очень захотелось ее перевернуть. Арносову хотелось знать. Прочитать имя. Дату. Арносов не верил в Судьбу. Но был спортивный интерес.

«– Это же сон, — подбадривал себя Арносов, вспоминая, об отсутствии ног и рук».

И вот порыв ветра ворвался внутрь, крутанул Арносова, пошумел листами забытого глянцевого журнала и перевернул бирку, открыв взору — три строки врачебной тайнописи , в коих Арносов разобрал лишь число «34». И тут уж Аронсов, не сдержался, в мыслях, радостно хлопнув себя по несуществующему колену: « — А, Арносов! А я что говорил! Нет у нас Судьбы.! Даже во сне. Мне ведь уже сорок два! Сорок два мне уже, вот так-то, не предопре-…» Домыслить Арносов не успел, на трамвайном рельсе маршрутку чуток подбросило и Арносов проснулся. Он нервно глянул на часы: «08:26», перевёл взгляд в окошко: оставалось ещё полторы остановки. Арносов медленно вспоминал сон, радость того-Арносова, безногого и безрукого, показалось какой-то мелочной «– “Тридцать четыре”, — вспомнил Арносов увиденное на бирке».

Маршрутка опять ухнула на колдобине и ускорилась. Оставалось проехать ещё одну остановку на маршруте «334». Нет, Арносов не верил в Судьбу, тем более в сны, но… «– Извините! — крикнул он водителю,– Мне надо выйти, я пропустил! — просил и извинялся Арносов.

Тормоза заскрипели. Высказаться в адрес, выскальзывающего из салона Арносова, успели все. Все, включая присутствующих детей.

Арносов вышел, не доехав всего лишь пару кварталов до алеющей вдали бывшей овощебазы. На часах: «08:32», две минуты с начала рабочего дня. Арносов уже не спешил. Арносов не верил в Судьбу, но знал: выволочка от шефа предопределена.

* * *

Шел Арносов по Красному проспекту, вслед чьему-то разбитому носу.

* * *

Арносов весь вечер собирался: сесть за стол и начать записывать. Он хотел ухватить Происходящее: то, что ежедневно ускользало от прямого взгляда, долгого соприкосновения и честного разговора.

Аля, та самая Аля, дождавшаяся-таки, в свое время, когда Арносов спустится на Землю, сегодня вечером достала из коробок осеннюю обувь и бутылёк с пропиткой.

— Арносов…– сокрушалась Аля, — обувь твоя, всю мою жизнь — расползается и разваливается. Я устала Арносов. Я…

Арносов тихонько встал из–за кухонного стола, стараясь не спугнуть Происходящее с пределов чистого листа бумаги, и, сделав два с половиной шага, оказался в прихожей, рядом с Алей и ботинками.

— Арносов, вот смотри на мою обувь…

Арносов посмотрел: ровненькая пропитанная кожа, идеальная форма идеальных Алиных ботинок соседствовали с расхлябанностью обувки Арносова, впитавших ещё в прошлое межсезонье всю грязь, и соль дорог.

— Арносов, — Аля протягивала ему бутылёк с пропиткой, — Это же просто: обработал кожу и она не впитывает в себя грязь. Идёшь себе в снег, в дождь, с сухими ногами! Ты же всегда болеешь, Арносов, ну?

Арносов и правда представил, каково это: идешь через всю осеннюю хмарь и грязь, сколь много бы ее ни было, вся она скатывается с пропитанной кожи, скатывается, не оставляя следа. Можно идти по вечной нашей хляби не замаравшись и не промочив ног.

Арносов, кивнул, согласившись, и принял бутылёк из заботливых рук жены.

продолжение следует