В своем пассаже с анатомическим разбором феномена Лермонтова, Владимир Соловьев начинает с рассуждений о ситуации понятия сверхчеловека у Ницше. В этом зачине Соловьев воспроизводит пример качественного развертывания сверхчеловека, в котором есть одна оговорка, клюнувшая мой глаз:

Если человек недоволен собою и хочет быть сверхчеловеком, то ведь тут дело идет, конечно, не о внешней (а также и не о внутренней) форме человеческого существа, а только о плохом функционировании этого существа в этой его форме, что от самой формы не зависит. Мы, например, можем быть недовольны не тем, что у нас два глаза, а лишь тем, что мы ими плохо видим. А чтобы лучше видеть, нет никакой надобности человеку изменять морфологический тип зрительного органа, например, вместо двух иметь множество глаз, потому что при тех же двух глазах могут раскрыться у него «вещие зеницы, — как у испуганной орлицы».

Соловьев, как идеалист в платоническом плане совершенно верно акцентирует эйдетическое свойство качества, как главное, что определяет функционал человеческой композиции. В самом деле, человека, как и частность его зрения (в широком, метафизическом плане) определяет не морфологическая структура, не некая материальная форма, а само его качество или развертывание его сущности, благодаря, собственно которой, его глаз и видит. Однако, в пику основной идее в своей же статье “Жизненная Драма Платона”, здесь Соловьев почему-то явно пренебрегает вопросом о форме, которая и является моментом проявления искомой сущности сверхчеловека. Из этого короткого пассажа мы считываем, что проблема и препятствие для существа, которое стремится возвыситься над самим собой является его собственная неустроенность (или ощущение неустроенности) в некоторой собственной форме. Если таково легитимно в отношении так называемой внешней формы, которая проистекает и закрепляется в том числе и под чисто внешними влияниями, то совершенно непонятно, почему к ней так грубо примешивается внутренняя форма, о которой и пишет Соловьев. Мы знаем, что форма лукава. Под личиной какого-нибудь гниющего старика может скрываться голубокровный принц или без всякого лукизма под совершенно отвратительным внешне лицом, могут скрываться золотые качества благородства свободного человека. Действительно, внешняя форма, окутанная информацией, социальными стереотипами и нагруженная всяческими общественными понятиями подчас становится препятствием к рассмотрению той сущности, которая скрывается за ними. Внешняя форма видится издалека и для нее не нужны подлинно раскрытые глаза, поэтому Соловьев проводит четкое различие между внешней и внутренней формой, имея в виду, конечно не изнанку глазного яблока, а формальное соответствие качеству широты зрения. Тем не менее следует оспорить момент положенной независимости от формы. Безусловно, сущность или само качество является как независимое от любых форм, иначе нам пришлось бы мыслить страдательность и изменчивость самого качества или шире — сущности, из которой вырастают качественные определения. Форма внешняя, не только тело, но и впитывающая реакционная психическая оболочка может более или менее соответствовать сущности, хотя бы в попытке приближения и ощущения оной. Тем не менее, ситуация со внутренней формой совершенно отлична, так как находится она в принципиально противоположности сфере внешних бурь.

Чуть отступив, следует сказать о том, что в своем принципе зовется формой. Форма, будь то внешняя или внутренняя суть пространство чисто символического выражения и интеракции. Форма является тем, что указывает на сущность или, по-платоновски на эйдос (по существу им не являясь). Формы подвижны и изменчивы, при этом с так как именно форма образует пространство отличия и многообразие проекций сущностей в поле взаимоотношений. Вне формальных акцентов или очертаний идеи и феномены были бы в ситуации подвешенных абстракций, что в принципе тенденциозно и происходит в современности в режиме тотализации количественного эквивалента, породившего кризис форм. Безобразие актуальной повседневности в смысле этимологии суть изживание смысловых качеств, что порождает диссолюцию форм и дальнейшее впадание в ситуацию неразличения. Раскол и дихотомия тела и души — внешнее сперва теряет свое содержание, рассыпаясь в иллюзорных конструктах абстрактных и общих представлений, затем обращаясь в сгусток враждебных влияний, выступающих против наличия внутреннего как такового, или, что еще хуже, определяя его энергию на потребу сил внешней провокации. Таким образом внешняя форма становится некоторой химерой, порожденной реакцией на диктат тех или иных оргнанико-политических связей, архетипов и непреложных догм. Это все не ново, и пахнет пылью, поэтому оставим это, тем паче, что нас интересует именно момент внутренней формы.

Проблема размежевания формы на внешнюю и внутреннюю лежит в основе проблематизации общественных отношений. Сложные взаимосвязи внешнего и внутреннего начинают рваться и затираться тогда, когда общественный диктат достигает конечного успеха в построении атланта, который заменяет собой чистое пространство всевозможного. Прыгать по эпохам и рассматривать реализацию той или иной утопической ситуации противопоставления или сосуществования общества и индивида уже не имеет практического смысла. Единственное, что можно заключать вне идеологического контекста той или иной исторической линии — это постоянное противоборство тенденций универсального и отдельного, общественного и индивидуального, внешнего и внутреннего, женщины и мужчины, как угодно. Из этой борьбы рождаются миры, космические срезы, всяческие ориентиры и озарения. Соловьев также по-своему мыслил этот контекст, как идеальное снятие противоречий в режиме общества индивидуальностей, где одно якобы служит другому, получая от него постоянный импульс самопреодоления. Добрая мысль, но стоит ли вспоминать, чем кончаются идеи основания Царствия Божьего на земле или даже проектов по его предуготовлению? Тем не менее, следует констатировать, что общество живо в меру интенсивности своей борьбы с индивидами, с отдельным, с тем, что постоянно так трагически из этого самого общества выпадает. По крайней мере так бывало, до того времени, когда внутренняя форма существа растворилась, когда внешний псевдо-нарратив наконец-то смог абсорбировать внутренний порыв, поставив живую угрожающую мнимой целостности волю на свою потребу, выдав в ответ бледную копию. Так идеология съела идею и переварив ее выдала личностное пространство, в котором остаются бродить лишь одинокие немые тени, почти полностью оторванные не то что бы от собственной судьбы, но и от попытки всмотреться внутрь, в пространство несуществования в пику сконструированному кубу реальности. С этой точки зрения внутренняя фомра суть пространство чистого фантазерства, ведь и сама фантазия, которая когда-то была основным источником проявления реальности, теперь просто частная забава, которая никогда не может ни на что повлиять.

На самом деле вышесказанное является простой семантемой нытья, ибо видящий суть знает, что в любой момент можно перепрыгнуть на совершенно иную точку восприятия. В глубинном полюсе неисчерпаемости внутренняя форма оживляет миф и символическое пространство, снова погружая его в калейдоскоп движения, в пику усталости и общественной седации. Пространство — поле постоянной игры, поэтому относиться к нему серьезным образом означает уравнять его в претензии на некую истинность. Итак, как же можно рассуждать о внутренней форме? Попробуем сказать, что внутренняя форма есть суть символической игры. Ее смысл — сущность и индивидуальный центр, который находится в постоянном режиме ускользания от претензий реальности. Игрой, кстати я именую не привычную попытку девальвации происходящего, а скорее характер тех самых отношений, когда внутренняя форма сообщается с внешней. Если с внешней стороны все предельно серьезно, покуда безальтернативно, то активное влияние внутренней формы или интимного самочувствия на внешние проявления всегда походят на издевательство и юродство. Да и потом что есть внешняя форма, как не бесконечный маскарад в попытке найти адекватную само-репрезентацию перед глазами, которые смотрят сквозь тебя? Возвращаясь к теме — внутренняя форма есть внутренний ориентир исканий того отсутствующего индивидуального момента, постоянное приближение к которому и становится тайным путем его обретения. Как Ириней Филалет писал в символико-алхимическом опусе “Открытый вход в закрытый дворец короля”:

“Как сталь притягивается к магниту, и магнит поворачивает к стали, так и наш Магнит притягивает наше Железо. Таким образом, тогда как Железо это золотая руда, так и наш Магнит истинная руда нашего Железа. Скрытый центр нашего Магнита изобилует солью, которая есть соль — растворитель в Сфере Луны, и может обжигать золото. Этот центр обращается к полюсу Творца, в котором качество Железа улучшается. В полюсе сердца Меркурия, истинный огонь (в котором и есть остальная часть его Мастерства), плывущий через это великое море, может прийти к берегам обеих Индий, и направить ее курс по Северной Звезде , которую проявит наш магнит.”

Северная звезда, внутренняя форма, корабль и курс в никуда, на котором и кристаллизуются собственные качества вне акцентов и зависимостей, которые дискурсивно навязываются то из одного, то из другого утюга. Утопия? Фантазия? Наивность? Возможно, ведь среде в которой мы обретаемся только и нужно, чтобы подобные рассуждения сразу назывались таковыми (якобы) умаляющими и обесценивающими словами. Однако, что для одного утопично, для иного есть момент конкретного, по сравнению с которым все остальные нюансы столь же наивны. Пока есть ощущаемый магнит невыразимого, любая навязанная данность, суть просто точка из точек, пункт из пунктов, взгляд из взглядов, которые постоянно уравновешиваются с их альтернативами в пользу абсолютной несерьезности.

К чему бы весь этот толк? Если вернуться к изначальному тезисному высказыванию Владимира Соловьева, то становится понятно, что лишь и только внутренняя форма в пику внешним препятствиям становится искомым моментом в претензии на идею сверхчеловека. Соловьев пишет про неустроенность существа в своей форме, но таково относится как раз к акценту противопоставления данностей внешнего ограничения и безграничности внутреннего импульса к произведению смысла. Ведь если идеал Ницше есть преодоление в поисках сверхчеловека, то при приближении к своей искомой сущности, формальные оковы теряют свое давление и свое значение. Иначе бы мы постоянно, подобно иным критикам и поносителям фиксировались бы исключительно на здоровье Ницше, на его страдательных элементах, называя его просто сумасшедшим кликушей, теряющимся среди болезней и изнурительных бессонниц. Однако, останавливаясь и отталкиваясь от страдательной материальной формы, мы просто выстраиваем взгляд, который как раз таки и исключает в своей тотальности любую силу внутреннего порыва. Но импакт Ницше даже в этой мрачной действительности стрелой пронесся так, что с ним как минимум приходиться считаться и работать, а мысля дальше, видеть какие борозды дух оставляет на таком, кажется непрошибаемом пространстве утопающей в самой себе реальности. Вопрос так называемого становления сверхчеловеком, который поднимает Соловьев, есть как раз таки вопрос поиска внутренней формы, которая подлинно реализует и раскрывает это самое качество или сущность. Которая суть единственная инстанция, способная преодолеть порожденный разрыв с внешними ограничивающими влияниями.

А теперь к главному — если мы признаем внутреннюю форму, то как в пространстве символического, постоянно указывающего на то, что принципиально невозможно назвать или отобразить неким универсальным понятием, глаз там может быть любой. Так в символическом выражении, человек вполне может быть недоволен количеством глаз, которое в сути и указывает на искомое качество. Многие божества, даймоны и прочие сущности порой обладали большим количеством глаз, потому что в них они зрят все множество вещей из одного себя или, напротив, обладали одним глазом, видя все то же одно в бегущем параде многих. Так что та же самая функциональность глаз может быть выражена во внутренней, символической морфологии. Если мы говорим о двух глазах внешних, то так же и можем говорить о качестве внутреннего ока. Иными словами функционал или качество может быть выражено количественным символом, но никак не сводиться к нему. То есть качество, никогда не являясь количественным эквивалентом, может при этом быть отражено в количественном значении. Таким образом, мы указываем на то, что форма как раз таки изменяется и зависит напрямую от направляемого в неё качества. Глаз хорошо видит не потому что их много или мало, а потому что это его качество — хорошо видеть. Но чтобы отобразить это качество, мы помещаем идею хорошего зрения в символическое одеяние. Так один глаз может быть лучше двух глаз не потому что он один, а их много, а потому что один глаз может видеть все лучше, чем два глаза, которые не обладают этим качеством.