Мы стояли на склонах котловины, поросших травой, тысячелистником и диким шалфеем. На дне, на свободном от людей впалом пятачке, женщина зажмурилась и растопырила руки в стороны, словно хотела поймать больше ветра. Обнаженные её плечи покрывали татуировки, алая юбка касалась травы, так что, вероятно, при ходьбе она сбивала подолом цветочную пыльцу.

Внезапно она опустилась на траву и принялась легко поколачивать землю сжатым кулаком, что-то нашептывая.

«Обернись! — прогудел низкий женский голос из толпы. — Оставь землю, лучше обрати свою силу на воздух, который стал таким скудным из–за предков. Они выпили всю его сладость, заполонили его, роятся вокруг, как мухи. Скажи им: пусть расходятся».

Тогда горгулица встала на ноги, долго молчала, застыв взглядом. Мы все, кто были в толпе, тоже затихли. Потом появились звуки. Сначала они капали раздельно, как конденсат с набрякшего потолка. Потом сила их возросла, слова хлынули. Мама крепче сжала мою руку. Всё кругом застыло. Со всех сторон стягивались и смыкались отрицание и недовольство, но это не мы, облепившие впадину, были их источниками.

Я не понимала слов, потому что ни одно из них не имело значение само по себе. Но собравшись в архипелаги они оказывали воздействие на пространство, золотыми стежками прошивали смыслы на ткани континуума. Мне показалось, горгулица выразила состояние каждого духа и каждой души, всем дала почувствовать тот дисбаланс, который уже зарождается в сердцевине мира, медленно нарастает. Потом из её рта выплыла, словно облако, глубокая благодарность, а потом потянулись печальные ленты предстоящего, неизбежного расставания. Вокруг всё расчистилось и посветлело.

*

Это началось еще в моем детстве: предки перестали уходить. Они теряли свои тела, но оставались на Земле. Помню, как умерла моя бабушка. У нас не было денег на кремацию или место на кладбище. Мама позвала подруг, они пришли в платьях, полностью поглощающих свет, надели венки из черных цветов и принялись за дело. Они ни о чем не спорили, не обсуждали, не советовались, просто двигались в завораживающей тишине — черные фигуры в слабой, мутной заварке осеннего солнца — словно всегда знали что именно и как нужно делать.

Разложили посреди комнаты складной праздничный стол, который обычно доставали только на новые года и дни рождения, застлали его красной скатертью и уложили сверху бабулю. Расчесали обмелевшие, белые ручьи её волос, разлили их по красному. Нарядили в цветочное, девичье платье и вложили в руки букетик садовых ромашек. Истончившиеся бабушкины груди почти стекли с грудной клетки и едва выделялась под легкой тканью, её худые плечи даже сейчас, когда она лежала, смотрели вперед.

Женщины встали кружком вокруг стола и сцепили руки. Мне отчаянно хотелось чтобы мои холодные пальцы оказались в чьих-то теплых ладонях, хотелось войти в круг. Но я оцепенело наблюдала за ними, не могла пошевелиться даже чтобы немного согреться, ни то что о чем-то попросить. И всё таки я заставила себя и открыла было рот, но тут это началось. Тихо, почти шепотом, они монотонно загудели, как будто катали во рту тягучую скороговорку. Я не понимала ни слова. Помню, как страшно мне стало. Словно женщины, включая мою маму, больше не были прежними. Говорили на другом языке. Жили в незнакомом мире. И в тоже время глыба священного, торжественного чувства росла внутри меня.

На несколько минут женщины замолчали. Тишина показалась мне еще важнее, еще значимее, чем предыдущие звуки. В тот миг я словно начала понимать её. Услышала еле уловимое шелестение смыслов, ежесекундно возникающих и гаснущих в ней.

Потом женщины запели. В той песне были обычные, известные мне слова, но они проскальзывали сквозь сито ума. Меня смывало величественным потоком радости. Тихая, великая радость общей музыки.

После мы закопали бабушку в саду под яблоней. Мама сказала, что душа её попадет в мир вечно цветущих полян, лугов и светлых лесов и бабушка будет гулять там с подругами: собирать цветы, петь песни, танцевать и смеяться.

Ночью мне снились кошмары и мама разрешила спать у неё под боком, на её полутороспальном диване.

А когда утром мы с мамой вышли в кухню, то обнаружили бабушку готовящей завтрак. Она уже всколотила тесто для блинов, как всегда по субботам, и возила по горячей сковороде кусочком сала, наколотым на вилку. На ней было старое бесформенное платье и растянутая кофта.

Потом мы жили почти также как прежде: бабушка готовила завтраки, варила варенье, развешивала постиранное белье и наводила порядок в шкафах, ухаживала за цветами в палисаднике и в подъезде, ходила по магазинам с сумкой-тележкой, выискивая скидку или просто лучшую цену на продукты. Только теперь она не ела, не пила, не спала и не разговаривала. А еще была немного прозрачной, но мало кто кроме нас замечал это: кому в том мире могло придти в голову рассматривать старух. Единственное, что можно было от неё услышать: тихую безысходную песню на неразборчивом языке.

Чтобы чем-то занять ночные часы, бабушка начала вязать. Когда у каждой из нас появилось по свитеру и шарфу, которые были нам не нужны, мы стали по утрам, пока бабушка возилась с завтраком, потихоньку распускать её вязание. А она ничего и не замечала. Годами она вязала один и тот же синий свитер — прилежно, еженощно. Остановить её было невозможно. И постепенно мы сжились с этим, не зная, как освободить бабушку от её оков, ведь мы не могли изменить её жизнь, оставшуюся далеко в прошлом.

Даже потом, когда появились горгулицы и речавки, они не властны были над прошлым.

Поначалу поползли извивающиеся шепотки: бабуля вернулась из–за того, что её не похоронили по-нормальному — на кладбище, с крестом и попом.

Но приходили новые смерти, забирали тела и возвращали обратно призраков. Похороны были не при чем, почти в каждом доме завелся свой покойник, и шепотки умолкли.

Помню, как в те дни стал популярен интернет-мем «Не влезает». На картинке был изображен переполненный поезд метро с надписью «ад», японский oshiya изо всех сил пытался впихнуть в вагон еще несколько человек, но безуспешно.

Позже мы узнали, что тот, другой мир стал непригоден для смерти. Там произошла какая-то катастрофа, которая уничтожила цветущие луга и прозрачные леса, уничтожила всё, что было. Были ли умершие люди виноваты в катастрофе или она просочилась в тот мир из нашего — неизвестно.

Покойники всё прибывали и не все были такими кроткими и неизменными, как наша бабушка. Толпы их шатались по улицам, лезли в общественный транспорт, слонялись по офисам и магазинам. Сначала они заходили только в привычные для них места, но постепенно это изменилось.

Мертвые стали врываться на заседания парламентов и государственных комиссий, на закрытые переговоры и тайные совещания. Они выхватывали из рук важных чиновников папки, электронные устройства и микрофоны, взбирались на трибуны и столы, принимались хором петь свои заунывные, скорбные песни. Они срывали сделки, дорогие запонки, плотные шторы секретности.

Последние закоулки приватности превращались в проходной двор. Отныне ты не мог гарантировано уединиться даже в собственном туалете. Они могли появиться внезапно или таиться в углу, поджидая момента. Тебя могли сфотографировать, снять на камеру, транслировать в прямой эфир в любом момент твоей жизни.

Напиваясь наглостью всё больше, мертвые стопорили целые заводы, останавливали течение нефтяных рек, прекращали работу по опустошению земных недр.

Они коверкали пьесы, высыпая на сцену всем скопом, бегая между рядами по залу, мельтеша перед глазами туда-сюда. Перед самой печатью они меняли содержание книг, так что под обложками университетских учебников по физике выходили раскраски для пятилеток, а вместо «7 навыков высокоэффективных людей» и «Психологии влияния» истории о депрессивных лисятах и комиксы про котиков.

Они срывали уроки в школах. Ломали установленный режим, приходя в детские сады во время тихого часа, раскидывали конфеты и конфетти, стаскивали одеяла, устраивали настоящий балаган с завываниями и плясками. Они расстраивали утренники и перетасовывали подарки. Дети, еще не умеющие читать, доставали из–под елки оформленные на их имена дарственные на заводы по производству туалетной бумаги или рыбных консервов, бархатные коробочки со странными побрякушками: государственными наградами и президентскими медалями. Поднимался рёв. Взрослые вместо своих дорогих игрушек получали водяные пистолетики, конструкторы и наборы для творчества.

Мертвые заходили в рестораны и устраивали настоящие погромы с битьем посуды и переворачиванием столов. Совершали налеты на фешенебельные магазины, и украшали деревья в парках худоплечими вешалками с изящным кружевным бельем, бриллиантовыми колье, бананами, конфетами и палками салями.

Никто ничего не мог с ними сделать. Они плясали свои пляски смерти там, где хотели. Они проходили через любые двери, были неуязвимы для дубинок и пуль, хотя с легкостью могли обчистить оружейный склад или обезоружить целые роты.

За одну ночь магазин швейцарских часов превращался в террариум, банки открывали свои хранилища и вместо золотых слитков обнаруживали неопорожненные детские горшки, владельцы ювелирных магазинов — пачки дешевых презервативов вместо обручальных колец.

Вы могли проснуться от песни будильника и обнаружить, что вся ваша квартира завалена свежими цветами, а стол накрыт к завтраку, а могли вернуться с работы и найти голые стены с неприличными граффити.

С каждым днем мертвецов прибавлялось. Самоубийство стало действенным способом бунта. Смоляное солнце хаоса пылало всё ярче и ярче, пока в один миг мир не вспыхнул ослепительно и безвозвратно.

Городская сумасшедшая в норковой шубе и жемчужной диадеме забралась на брошенный прямо поперек дороги автобус и возвестила: «Город пал! Да здравствует всесильная Олимпиада Леонидовна!». Никто из зрителей не знал никакой Олимпиады Леонидовны, но все поняли, что нечаянная вестница имела в виду.

Вскоре начали происходить необъятные вещи. Новости выплескивались из хаоса, словно пузырьки воздуха из кипящего супа. Сначала появились речавки. Белоголосые женщины — так их иногда называли. Словно некоторые из нас овладели истоками речи, услышали скрипы земли и холодное пение её соков, потрескивание невидимых виртуальных частиц, вспыхивающих и затухающих в пустоте, восприняли покалывающие звуки космической пыли. Их слова стали причудливо исполняться. Предсказывают ли они будущее или ткут его из новой, открывшейся им энергии звуков, — этого нельзя было узнать. Постепенно они научились двигать песчинки неживой материи, выхватывать энергию возникновения виртуальных частиц, прежде чем те успеют аннигилировать, смогли менять реальность. За ними одна за одной по всей земле, словно когда-то нефтяные скважины, стали появляться горгулицы. Черноголосые женщины. Горгулицы понимали всех живых существ: заговаривали деревья, убаюкивали животных, вели беседы с духами. Это они узнали, что случилось с миром мертвым. Это они помогли восстановить его и уговорили предков вернуться в земли, готовые принять их и жить с ними в согласии.

*

…Когда женщина на дне котловины закончила и мы вышли из той крайней сосредоточенности, в пространстве которой звучали и совершались её пропевы, а потом по цепочке поднялись на равнину, то увидели как вереницы мертвых истекали за горизонт, словно осенние клинья гусей. Солнце село и начинало темнеть. В кронах биолюминесцентных кустов и молодых, недавно высаженных деревьев, занималось тусклое, зеленоватое свечение. Мы с мамой вернулись домой и без задних ног провалились в сны.

Утром мы вышли на кухню и поняли, что бабушка ушла вслед за остальными. На столе лежал готовый синий свитер и записка, смысл которой мы разгадали не сразу. «На этот раз я связала настоящую вещь.» — сообщала крупная, счастливая надпись, сделанная пузатым бабушкиным почерком, который я знала только по этикеткам с банок с закрутками.

— Довязала всё таки, кочерга упрямая… — пробормотала мама. Но по голосу я поняла: ей больно от того, что бабушка ушла в далекое окончательное. Ушла целиком, со всеми своими душами и телами.

— Примеришь, может? Прощальный…

— Вот сама и примерь!

Свитер маме был великоват. Она как-то ссохлась с возрастом, стала меньше меня.

Мама подошла к зеркалу, и на мгновение застыла с испуганным выражением лица. Потом стала всматриваться в отражение всё внимательнее, и лицо её таяло, как в те мгновения, когда я обнимала её и говорила, как сильно люблю.

— Я вижу её! — воскликнула вдруг мама. — Она смеется! На поляне, среди цветов! Она свободна, свободна!

Я глянула в зеркало, но никого, кроме мамы и самой себя не увидела. Тогда мама сняла свитер и протянула мне. Она моментально догадалась, не знаю как: может, потому что знала бабушку на двадцать пять лет дольше меня?

Я увидела свеже-зеленые холмы на горизонте, у их подножий начинался цветущий, танцующий на ветру луг, тянулся к самым моим ногам. На передней кромке, прямо передо мной, покачивалась сиреневая планета дикого лука, я было протянула к ней руку, но ударилась пальцами о поверхность зеркала. В отдалении несколько фигур шли в сторону холмов. Я пыталась узнать среди них бабулю и тут одна из идущих — в цветочном платье, с солнечными волосами — обернулась и помахала мне. Я автоматически подняла руку в ответ. Увидела ли она?

— Да здравствует всесильная Олимпиада Леонидовна… — мамин шепот вернул меня обратно в нашу прихожую.

Мы встретились глазами. Мамин взгляд сиял теплой, внутренней речью, в нем была такая сила и столько жизни, что у меня защипало в глазах. Мы обнялись и обе заплакали.