«Камни в Иуду надо кидать осторожнее — слишком к нему близок Иисус».

Дм. Мережковский

Размышляя над разного рода версиями и гипотезами, тем или иным образом трактующими чудо воскресения Христа, мы пришли к следующему предположению: на кресте вне всякого сомнения был распят сам Иисус из Назарета, но воскресшим Иисусом оказался никто иной, как Иуда Искариот

Именно Иуде, самому одаренному своему сподвижнику, Иисус доверил операцию по извлечению собственного тела из гроба и последующее явление ученикам в образе воскресшего Учителя. К какому-то моменту Иисус стал отчётливо понимать, что ему не избежать расправы, что Синедрион рано или поздно добьётся его умерщвления; он вполне оcозновaл и то, что позиционирование себя среди простых иудеев в качестве Мессии и Сына Божия не приносит должного эффекта и не ровен час может вызвать подстрекаемый Синедрионом самосуд со стороны приверженцев традиционной веры, включая месть изгнанных из храма торжников и стоящих за ними всё тех же священнослужителей. Ведь этим последним своим поступком Иисус лишил на время заработка как самих торговцев, так и жречество, издавна сделавшее религию средством наживы. Возвращение в родную Галилею также не сулило ничего обнадеживающего, ибо Иисуса там помнили как рядового плотника и первую же попытку возвращения в родные края в мессианском качестве восприняли скептически. И вот, в ответ на растущий в Иудее гнев, Иисус решается на предельно отчаянный шаг — пойти на публичную казнь, демонстративно умереть и при участии своего самого верного и одаренного соратника Иуды Искариота нанести сокрушительный удар по древнему коммерциализированному обрядоверию жителей Иудеи — умерев, воскреснуть, наказав тем самым не признающих его мессианство снобов-священников, членов Синедриона. Ведь еще никто и никогда не воскресал из мертвых! (Воскрешение Лазаря, которое, скорее всего, было выведением его из кратковременного коматозного состояния, было актом, совершенным Иисусом как Мессией, лишь доказывающим божественность последнего, тогда как последующее после казни воскресение самого Иисуса должно было свершиться без чьего-либо видимого участия, т.е. волею Бога-Отца).

Мы обходим явно напрашивающийся вопрос, подразумевала ли затеянная назареями во главе с Иисусом радикальная религиозная реформа в Иудее изгнание всего состава Синедриона из Иерусалимского храма с последующим приходом на его место в качестве нового священноначалия самой группы назареев с их обновленной религиозной доктриной, что могло стать вполне естественным исходом имевшей место схватки между старым духовенством и пришедшими из соседней провинции новоявленными толкователями Священного Писания. Мы также обходим вопрос, как и почему в тридцатилетнем галилейском плотнике Иисусе, сыне Иосифа и Марии, проснулся дар целительства и вспыхнули мессианские амбиции, полностью изменившие образ жизни Иисуса и сделавшие небольшую группу назареев его убежденными сторонниками и последователями. При этом, нет никаких сомнений в том, что основой веры в собственную избранность (в древнеиудейском дискурсе тождественную богоизбранности, сиречь мессианству) служило для Иисуса его происхождение, возводимое к легендарному царю Израиля и Иудеи псалмопевцу Давиду. Но здесь же необходимо высказать другое важное предположение, ключевое для всего дальнейшего повествования, а именно: Иисуса с присоединившимся к группе назареев единственным из всех не галилеянином Иудой Искариотом объединял общий для них обоих дар суггестивного врачевания. Именно эта вдруг открывшая в возрасте тридцати лет способность, вероятно, и пробудила в самом Иисусе ощущение собственной исключительности и острую потребность реализовать своё, связываемое с родословной, мессианское призвание, а с другой — не могло не вызывать ревности, отторжения, гнева со стороны верхушки консервативного духовенства Иудеи. (Особняком стоит история обезглавленного целителя-одиночки Иоанна-Предтечи, послужившего ориентиром группе назареев во главе с Иисусом для прихода из Галилеи в Иудею, Иоанна, первым в Иудее предпринявшим попытку изменения религиозной практики врачевания страждущих на прямые безобрядовые суггестивные методы).

Итак, готовящимся принесением себя в жертву Иисус намерен был прокричать в адрес Синедриона и скептически настроенной части толпы следующее: теперь, когда я воскресну из мертвых, вы неминуемо уверуете в меня, а через меня примите и мою простую, свободную от сотен запретов и условностей веру в Отца моего — невидимого Бога! Я и ученики мои, мы, гонимые вами целители из Галилеи, мы, а не вы, реально исцеляем больных одним своим словом и появлением, одним своим взглядом и прикосновением, без шаманских обрядов и строгого выполнения нелепых предписаний. Мы наделены особой благодатью, но вы не верите в нас, вы отрицаете нас, вы отрицаете меня, и поэтому я, учитель и врачеватель Иисус, потомок царя Давида, вынужден сотворить самое неизъяснимое и самое окончательное своё чудо — воскреснуть после смертной казни из мертвых!

Как практикующий целитель Иисус доподлинно знал и понимал, что есть такое смерть, и в собственное воскресение не верил, и, как всякий живой человек, боялся казни: «Да минует меня чаша сия…» Но желание произвести невиданное, ошеломляющее впечатление на жителей Иудеи взяло вверх, и Иисус намеренно спровоцировал и ускорил свои арест и казнь. Помимо самого чудесного воскресения нужно было выбрать и наиболее подходящее время для его совершения — отмечаемый иудеями Песах стал для этого идеальным моментом. Презрительное молчание уже пленённого Иисуса в ответ на сакраментальный вопрос прокуратора Иудеи Понтия Пилата «Что есть истина?» подразумевало лишь одно: не задавай, римлянин, мне своих бессмысленных вопросов, ибо не тебе знать, что и ради чего совершается мной, и ни ты, и никто другой не может и не должен помешать исполниться задуманному.

Иисус, будучи лидером группы альтернативных галилейских целителей, отдавал должное тому уникальному дару внушения, которым в его команде обладал только Иуда Искариот. Поэтому Иисус не сомневался в том, что лишь один Иуда сумеет убедить и учеников, и весь народ Иудеи, но, главное, заклятых оппонентов Иисуса — членов Синедриона, в том что именно казненный Иисус из галилейского Назарета есть Царь Иудейский, есть Мессия, ибо именно он, Иисус, согласно пророкам, воскрес из мертвых! Отсюда проистекают и три события: первое из них — это граничащее с театральностью и адресованное исключительно Синедриону поцелуйное предательство Учителя Иудой за тридцать сребреников; второе — столь же нарочитый возврат Синедриону в храме полученных тетрадрахм; и, наконец, третье, адресованное уже всему народу Иудеи, — скоропостижное самоубийство предателя, инсценировкой которого сам Иуда обеспечил алиби своему последующему быстрому появлению в облике Иисуса, алиби, необходимое на случай, если кто-то вдруг распознает в нем Иуду Искариота. Уличившему в воскресшем Иисусе Иуду, сказали бы тотчас, что за чушь — Иуда же мертв, он предал Равви за деньги и со стыда удавился! Да, он «удавился», чтобы следующей же ночью извлечь из гроба тело Иисуса и явиться близкому кругу в облике Учителя.

При этом невозможно обойти стороной закономерный вопрос: каким образом Иуда ухитрился сымитировать суицид? Удавил ли он вместо себя какого-то, скажем, недавно умершего или даже находящего при смерти бездомного, которых в древнем Иерусалиме было предостаточно? Тут стоит отметить, что в быту бородатые ближневосточные мужчины во многом внешне походили друг на друга, и после повешения трудно было бы опознать не-Иуду в трупе висельника с сопровождающими странгуляционную асфиксию трупными пятнами, экхимозами век и конъюнктивы глаз, общей одутловатостью и синюшностью, да и сама личность Иуды после казни Иисуса вряд ли могла склонить кого-то к тщательному опознанию останков самоубийцы. В «Деяниях апостолов» имеет место и вторая версия суицида: "…и когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его", из которой следует, что Иуда мог вспороть какому-то бездомному мертвецу живот и бросить труп на видном месте, но версия из Евангелия от Матфея с удавлением выглядит более правдоподобной.

Вызволив из гроба и надежно спрятав тело Иисуса, Иуда вернулся ко гробу и стал дожидаться первых гостей. Охранники-римляне, скорее всего, сами и оказавшие Иуде под воздействием очередного внушения физическую помощь в отодвигании закрывавшей гроб тяжелой глыбы, к моменту появления жен-мироносиц спали мертвецким сном. Так что женщин Иуда встретил в одиночестве, сидя на отодвинутом камне. Но Иуда не спешил повергать мироносиц в трепет появлением воскресшего Иисуса, и сначала сделал пробный шаг: он предстал перед ними в обличье ангела. Внушение и тут сработало. Наивные впечатлительные женщины поверили в чудо мгновенно — перед ними ангел, сообщающий им о том, что Иисуса во гробе нет. Возможно, что изначальное явление скорбящим женщинам в образе ангела было придумано и для того, чтобы, в случае провала, остальные ученики сочли женский пересказ чудного видения банальным принятием ими желаемого за действительное. Однако, можно предположить, что всё произошло спонтанно: занимаясь в одиночку извлечением из усыпальницы, перетаскиванием и перезахоронением тела Иисуса, Иуда не заметил, как наступил рассвет, и тут неожиданно ко гробу стала приближаться группа женщин, в ответ на что находчивый импровизатор Иуда решил разыграть перед пришедшими своего рода иммерсивную миниатюру в образе говорящего ангела. Так или иначе, подготовка грядущей ошеломляющей новости прошла более чем успешно, и дальше был сделан решающий шаг: проверка силы внушения на ту же, уже подготовленную группу вновь пришедших ко гробу — на Марию Магдалину, Марфу, Марию Клеопову и Сусанну, а затем и мать Иисуса Марию. И вот, наконец, Иуда смело предстает перед ними в образе самого воскресшего Иисуса!

Стоп… Тут нельзя не остановиться на самом факте погребения Иисуса не в общей яме для казненных преступников, а в отдельной гробнице, цинично приуготовленной еще живому Иисусу другом Пилата, членом Синедриона, но и якобы тайным последователем галилейского целителя Иосифом Аримафейским, человеком весьма состоятельным. Здесь же заметим: феномен денег болезненным образом разлит по всему Евангелию, имеет своего рода аддитивно-аффективную окраску, и участие в описываемых событиях странной фигуры человека с деньгами Иосифа Аримафейского, а с ним еще и некоего Никодима, не менее мутного персонажа и тоже человека с деньгами, может наводить на мысль и о заказном характере всей этой бесчеловечной инсинуации с распятием и воскресением, в которой Иуда играет лишь роль наемного исполнителя и координатора-модератора. Стояли ли за распятием и воскресеньем в качестве заказчиков и «промоутеров» состоятельные иудеи Иосиф и Никодим, либо они были лишь жертвами очередного «разводняка» на покупку дорогой гробницы, провернутого мастерами суггестивного воздействия, Иисусом и Иудой, сказать предельно сложно. Данный вопрос требует своего отдельного тщательного исследования, потенциально способного изменить в корне взгляд на самою природу евангельских событий, включая и излагаемую нами же здесь точку зрения… Но вернемся к событиям, которые начали происходить непосредственно после того, как Иуда предстал перед группой женщин в образе воскресшего.

Даже если теперь воскресший Иисус не совсем похож на себя прежнего, даже если голос его звучит как-то иначе, то это вполне объяснимо: он был подвергнут страшным истязаниям, затем распят, у всех на глазах умер на кресте, и тут вдруг ожил после смерти, несомненно, что вслед за этим в облике воскресшего могли и должны были произойти какие-то изменения. Итак, женщины верят этому, и теперь они потрясены до глубины души. «Не прикасайся ко мне!», — из осторожности говорит «воскресший» поначалу не узнающей в нём Иисуса Марии Магдалине, опасаясь, что тактильный контакт «сбросит» мгновенно включённое внушение, и Магдалина распознает в мужчине не Иисуса, а другого человека (это еще раз навлекает на мысль об особых личных отношениях Иисуса и Марии Магдалины, что, впрочем, в текущем дискурсе несущественно).

Как только Иуда в роли воскресшего Иисуса понимает, что ему удалось убедить женщин, он, пользуясь случаем, делает еще один подготовительный шаг — предстает во время трапезы в качестве воскресшего двум шедшим вместе с ним в Эммаус попутчикам, живо обсуждавшим быстро распространившийся слух о воскресении галилеянина, и, поняв, что внушение срабатывает безотказно, смело является как воскресший Учитель одиннадцати ученикам, в том числе, физическому двойнику Иисуса Фоме (Близнецу). Двойник отказывается верить в воскресение Иисуса, ведь тайно он уже сам лелеет надежду подменить воскресшего Учителя в будущем, используя свое внешнее с ним сходство. Но Иуда упреждает намерения Фомы. Чтобы прилюдно лишить Фому всяких надежд выдавать себя за воскресшего Иисуса, Иуда просит вложить пальцы ему в раны. Фома повержен! «Господь мой и Бог мой!», — вырывается из его дрожащих уст… Теперь и он, как и все, верит, что Иисус воскрес. Здесь необходимо подчеркнуть, что раны на теле Иуды действительно могли возникнуть как реально вскрывшиеся стигматы, так как обладая сильнейшим даром внушения, Иуда не мог не быть подвержен и сильнейшему сопереживанию, и в процессе извлечения тела своего убиенного друга из гроба, вероятно, был настолько потрясен и испуган нанесенными тому увечьями, что у него самого в каких-то схожих областях тела временно открылись раны, чем он умело воспользовался, лишая Фому последних шансов не верить в воскресение Иисуса.

В качестве отступления, позволим себе еще одно предположение: все акторы признания Иисуса воскресшим оказались под воздействием психостимулирующих препаратов пролонгированного действия типа хаомы; это могло случится как накануне казни во время «тайной вечери» путем вкушения учениками из рук Учителя хлебов и испитьем ими вина, так и в Эммаусе, где «воскресший» Иисус в лице Иуды также накормил двух своих собеседников хлебом, в след за чем на глазах у них как бы испарился, что может говорить о резко изменённом у собеседников под воздействием некоего психостимулятора сознании. Стоит подчеркнуть, что одну из особенностей действия психостимуляторов, психиатрия определяет как символическое мышление — психопатологический симптом, проявляющийся в расстройстве мышления, при котором больной придаёт понятиям аллегорический смысл, совершенно не понятный другим, но имеющий для больного исключительное значение. Именно так, символически, в качестве самосбывающегося ожидания, под воздействием психостимулятора (возможно, эфедры в качестве прекурсора, смешанной с опиатами и каннабиноидами) и могло быть истолковано появление Иуды как ожившего после казни Иисуса и в сознании двух мужчин в Эммаусе, а затем и в сознании всей группы назореев — в обоих случаях в сознании, заранее разогретом ошеломляющей вестью о воскресенье Иисуса и ожиданием увидеть воскресшего воочию. В свете сказанного, не следует исключать, что психоактивные средства употреблялись самой группой назореев регулярно, включая Иисуса. Возможно, именно отсюда отчасти проистекают обращенные к толпе его полные пафоса и назидательности эмоциональные речения и проповеди, а также периодическое называние себя Сыном Божьим. (Отметим, что психостимуляционный дискурс никак не умоляет роли и значения главного — суггестивного воздействия на людей, которым, как говорилось выше, в полной мере обладали оба, Иисус и Иуда).

В какой-то момент Иуда понимает, что бесконечно манипулировать сознанием окружающих чревато провалом и разоблачением, возможно ощущает, что это слишком утомительно и опасно для его собственного душевного состояния; предстать же открыто перед жителями Иудеи в образе воскресшего Иисуса еще более опрометчиво, ибо в народе всегда найдутся те, кто не поверит в обман, и тогда быстрой и жестокой расправы со стороны разъяренной толпы не избежать. Поэтому Иуда приходит к решению остановиться, ибо те, кто уверовали в воскресение Иисуса, понесли эту весть в народ, и она уже достигла соседнего Дамаска. Безусловно, новость эта достигла и целевой аудитории — Синедриона, но, правда, не произвела должного впечатления на просвещенных атеистов-священнослужителей. (Здесь же на полях заметим, что традиционно проповедуемая иудейским священноначалием вера в единого невидимого бога в когнитивном плане равносильна неверию в него, что, начиная с Эпохи Просвещения, характерным образом проявилось в пантеистических и откровенно атеистических взглядах интеллектуального авангарда Европы, находившимся в неразрывной культурно-исторической связи с христианством как одной из трёх аврамических религий, признающих единого бога невидимым и неизреченным).

Как же себя вести дальше? Чувство меры и осторожность не подводят природного «интуитивщика» Иуду: избирательной единичной жертвой внушения становится лишь один из членов Синедриона фарисей Савл, отправившийся в Дамаск развеивать распространившиеся слухи о воскресении Иисуса и изобличать уверовавших в его божественность, дабы выдать их Иерусалиму. Иуда, то ли сам уже унося ноги из ставшего явно небезопасным для него Иерусалима, то ли прознав о смертельно опасной для новоявленных дaмaскских нaзореев миссии Савла, нагоняет последнего по пути в Дамаск. Савл никогда до этого Иисуса воочию не видел, в лицо его не знал, поэтому и являться ему в облике Иисуса бессмысленно, Савл вряд ли поверит, чтоб перед ним воскресший Иисус, атаковать же на вербально-слуховом уровне куда эффективнее. Савл ошеломлен внезапно постигшей его слепотой и голосом говорящего с ним воскресшего Иисуса! Безусловно, слепота Савла является преувеличением, и в данном случae, скорее всего, имело место внезапное расстройство зрения, когда глаза застилает пелена, всё двоится, троится, становится верх дном. Как же этого удалось добиться Иуде? Ответ мы находим в первоисточнике: данное событие с Савлом произошло уже на подходе к Дамаску, который с Иерусалимом разделяет более 300 км., и вряд ли у Савла, даже перемещавшегося не пешим ходом, а верхом на осле, хватило бы провианта, воды, вина, чтобы на исходе длинного пути не пополнить запасы у придорожных торговцев или попутчиков и не утолить прямо в дороге жажду и голод. Кем-то из этих торговцев или попутчиков и мог оказаться Иуда. Так что версия с применением сильных психостимулятором в сочетании с внушением полностью работает и здесь. В Деяниях говорится, что «люди же, шедшие с ним, стояли в оцепенении, слыша голос, а никого не видя. Савл встал с земли, и с открытыми глазами никого не видел. И повели его за руки, и привели в Дамаск. И три дня он не видел, и не ел, и не пил». Зaметим, что отсутствие желания в течении нескольких дней есть и пить типично для сильной интоксикации.

Страх и благодарность за «чудесным образом» вернувшееся ему спустя три дня в Дамаске нормальное зрение делает истового гонителя назореев столь же истовым приверженцем веры в воскресение Иисуса. Если не получилось заставить поверить весь Синедрион, то удалось заставить поверить одного из самых ревностных противников Иисуса и секты назореев. Да еще какого — гражданина Рима, говорящего на греческом — практически на родном языке одной из самых крупных иудейских диаспор древности. Итак, дело сделано. Программа-минимум выполнена. Теперь уже ничто не остановит в Иудее и за её пределами распространение веры в Иисуса из Назарета как в воскресшего Мессию. С превращением Савла в апостола Христа Павла — фанатичного поборника веры в воскресение Иисуса — собственно, и берет начало эра христианства как веры в человекобога Иисуса из Назарета.

Иуда смотрит на результаты своих стараний и с удовлетворением констатирует, что так или иначе сумел добиться того, что стояло в общем плане с его ближайшими казненными единомышленниками — Иоанном (Крестителем) и Иисусом. Ценой жизни двоих из трех соратников удалось подорвать моральный авторитет и духовное всевластие Синедриона, внушавшего народу Иудеи ужас и страх перед невидимым племенным богом сотнями запретов и предписаний и собиравшему на этом немалые барыши. Ведь именно они с Иисусом силой всё того же суггестивного воздействия (которой, скорее всего, они сами искренне принимали за «дар божий») исцеляли людей без всяких предписаний и обрядов и, чаще всего, бесплатно в отличие от книжников и фарисеев, наживавшихся обманом на несчастьях полунищего порабощенного супостатом населения древней Иудеи. Молодые целители дали бой своему идеологическому противнику и победили.

И все–таки, каким образом этот локальный религиозный конфликт, спровоцированный в далекой римской провинции тремя молодыми людьми во главе с Иисусом, стал одним из генеральных религиозно-нравственных и культурных трендов развития текущей цивилизационной каденции? По-видимому, глобальный масштаб данное событие смогло обрести именно потому, что Иудея в то время была хоть и отдаленной, но неотъемлемой частью центра мировой цивилизации — Рима, в свою очередь, питавшего свои мировоззренческие корни в колыбели мировой философской мысли Элладе. Возникшая на основе потрясшего современников воскресения казненного Иисуса вера в возможность прямого общения человека с невидимым демиургом мироздания — единым богом-творцом, вера эта, спустя несколько десятилетий после казни Иисуса и удачно инсценированного воскресения, благодатным дождем пролилась на ниву греческой платоновской философии, к тому времени, уже несколько веков как «беременной» идеями единобожия. А ведь платоновская философия была еще и проповедью любви-агапе, которую, апеллируя к жертве Христа на Кресте, христианство расшифрует позже как жертвенную любовь к ближнему. Смерть галилеянина Иисуса, распятого римлянами на кресте, станет высшим воплощением греческого идеала жертвенной любви, отсылающей к платоновскому кумиру — эллинскому христосу Сократу. Не прошло и ста лет после казни Иисуса, как воспитанный на платонизме греко-римский подвижник Иустин Философ с упорством и одержимостью, достойными Сократа и Иисуса, ценой собственной жизни оформил пересказ о чудесах целительства, смертной казни и воскресении Иисуса из Назарета в стройное и продуманное вероучение, которое и стало одной из самых могущественных мировых религий — христианством. Иустин разделил участь предшественников, был приговорен Римом к смерти и вместе со своими единомышленниками обезглавлен.

Обезглавленный Иоанн Предтеча, распятый Иисус из Назарета, «удaвившийся» Иуда Искариот, обращённый в назорея и затем тоже обезглавленный Савл-Павел, наконец, обезглавленный Иустин Философ — вот пять ключевых имен, которым своим содержанием обязаны христианское миросозерцание и христианская нравственность, проповедующие победу над смертью через любовь-агапе — жертвенную любовь к ближнему. Вызов смерти, смело брошенный две тысячи лет назад в Иудее бродячими целителями, стал путеводной звездой всей нашей человеческой цивилизации, теперь практически одержимой идеей бессмертия, в частности, ищущей сегодня своего практического решения радениями трансгуманистов.

…Но как, спросят многие, могла сложиться дальнейшая судьба Иуды Искариота? А давайте предположим, что за именем Иоанна Богослова, любимого ученика Иисуса, кроется все тот же ближайший его сподвижник Иуда, взявший за псевдоним имя их обезглавленного соратника-предтечи. Если предположить, что автор Апокалипсиса дожил почти до столетнего возраста, и что это был никто иной как суггестивный режиссер кульминационных событий трагической евангельской новеллы, становится более понятным, откуда в сознании древнего старика возникли те нестираемые мифопоэтические образы, которые завораживают нас уже девятнадцать веков подряд. Скрывая себя под чужим именем, он прожил один на один с драмой своей молодости порядка шести с лишним десятков лет, в один из этапов жизни будучи сосланным на затерянный в Эгейском море полупустынный остров Патмос. С каждым годом воспоминания о тех потрясших его самого давних событиях обрастали всё большим количеством дорисовок, красок и всяческих метафизических смыслов. Почти отшельнической образ жизни на острове невольно делал самое актуальное событие далёкой молодости всё более значительным, неизбывным в личной судьбе.

Несомненно, что рядом с загадочным древним старцем, прямым свидетелем чудесного воскресения Иисуса, при этом обладающим удивительным даром врачевания и еще какого-то неизъяснимого воздействия на людей, находился некто помоложе, кто желал унаследовать и этот дар, и все сопутствующие знания, одним словом, принять из первых рук эстафету избранности. Ему как самому чуткому слушателю (по преданию его звали Прохор), вероятно, и было доверено внимать излагаемому устами старца Откровению и записывать его. Макабрическая инсценировка с мнимым воскресением, адресованная изначально нескольким членам Синедриона и небольшому по численности населению Иудеи, к финалу долгого жизненного пути фактического со-исполнителя этого действа получила на глазах у последнего по мерками древнего мира вселенский охват, и Книга Откровения как послание адресована старцем уже сразу семи христианским общинам, находившимся далеко от Иудеи, в Малой Азии. Известно, что к концу I века н.э. в чудо воскресенья Иисусa Христа верили сотни тысяч людей в разных частях Римской Империи и далеко за её пределами. Ждали ли такого масштабного результата одарённые целители и религиозные революционеры из Галилеи во главе с Иисусом, когда вступали в опасную схватку со священноначалием Иерусалимского храма в Иудее? Сейчас уже невозможно достоверно ответить на этот вопрос.

Одно можно констатировать с полной очевидностью: в богатом метафорами и полном иносказательности фантасмагорическом тексте Апокалипсиса через образ жертвенного Агнца отчетливо и последовательно проводится уже оформившийся к тому времени в начатки христианского вероучения изначальный замысел самого Иисуса — принесение себя в жертву, которая дарует верящим в его воскресенье как Сына Божия надежду на их соборное блаженное бессмертное существование вместе с Иисусом в трансцендентном Новом Иерусалиме невидимого Бога-Отца. И пока всё большое число людей проникалось верой в божественность Иисуса, будучи потрясёнными вестью о его воскресении из мертвых, второго содетеля этого отчаянного перформанса всё сильнее терзали угрызения совести: ведь тогда, много лет назад, с азартом увлекшись исполнением дерзкой затеи, именно он мог остановить своего друга и учителя, врачевателя и утешителя больных и убогих, от принятия жутких унижений со стороны разъяренной толпы, страшных пыток и мучительной смерти на кресте от рук хладнокровных палачей. Книга Откровения изобилует повергающими в трепет ипостасями зла и фата-морганами смерти, отражающими столь чаемые человеком, этой слабой и немощной тупиковой ветвью приматов, звероподобие и звериную силу. Весь Апокалипсис, от первой до последней буквы, есть страстный обличительный монолог и безотзывный обвинительный вердикт злобной и жестокосердной натуре человека. К этому добавим, что редчайшая и до сих пор малоисследованная возможность глубокого суггестивного воздействия одних людей на других, как правило, сопровождает обладателей этой способности повышенной психической лабильностью, в том числе, запредельной впечатлительностью, имеющей порой свои осязаемые психосоматическое проявления (такие, как уже упомянутые выше стигматы), но также позволяющей рисовать сознанию неведомое будущее в невероятно ярких психоделических образах…

Казалось, этим стоило бы завершить наше рассуждение, оставляя его самые дискуссионные тезисы строгому суду читателя. Между тем, отметив выше, что Иуда был в силах отвести своего учителя и друга Иисуса от пути на Голгофу, но не сделал этого, мы не имеем права проигнорировать резонно возникающее подозрение, а не сам ли Иуда склонил Иисуса к радикализации конфликта с иудейским священноначалием, приведшей к казни на кресте? В таком случае, именно с подачи Иуды в какой-то момент Иисус мог поверить и в возможность своего воскресения, и мы слышим те последние, произнесенные на халдейском, полные душераздирающей досады и отчаяния слова распятого: «Элои, Элои, лима сабактани? — Бог мой, Бог мой, за что ты оставил меня?" Какие цели, в таком случае, преследовал Иуда, единолично взявший на себя последующую инсценировку с воскресением Учителя? Не было ли это просто безрассудной полумальчишеской игрой с тем даром внушения, которым в полной мере обладал только он один, Иуда? Или это было исполнением воли коварных заказчиков, преследовавших свои цели во внутреклановой борьбе Синедриона? И не здесь ли сокрыто тогда всё то извечное презрение, которым христианская традиция навсегда наградила образ Иуды, вопреки наивному евангельскому сюжету, не столько предавшего Учителя за тридцать тетрадрахм, сколько искусно подтолкнувшего его к фатальной развязке, а затем разыгравшего, как мы предположили выше, и собственное предательство, и собственное самоубийство и, наконец, воскресение убиенного? Увы, никто и никогда уже не даст нам ответа и на этот загадочно скорбный вопрос…

2014 г.

См. наше:

МИРОВАЯ КРИМИНАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И СКОЛЬКО БУДЕТ СТОИТЬ ФИЗИОЛОГИЧЕСКОЕ БЕССМЕРТИЕ (cyberpunk essay) Анонимизация элит и мировая фавела, ББД и госплан, веганство и каннибализм, ИИ и оккультизм, омут цифровизации и демонетизированный «рай», супер-ЭВМ на Луне и бессмертие, постчеловек и homo melius

СИНДРОМ АНТЛАНТИДЫ ИЛИ ОБРЕЧЕННО ПРИПОМИНАЯ БУДУЩЕЕ (godspunk essay) Эзотерика и оккультные учения есть ничто иное кaк позднейшие профанированные толковaния давно утраченных высоких технологий, которыми владела первая цивилизационно-технологическая каденция