Посвящается Е.Р.

Её звали Аля. Её прадед был художником, и недавно я видела его картины на выставке, посвященной ВХУТЕМАСу. Художницей собиралась стать и она. Мы знакомились с ней три раза, но первые два я забыла — для меня это были просто встречи с кем-то из общего круга, чье имя всегда помнишь лучше, чем лицо. Такие встречи с трудом удавалось втиснуть в расписание — придержать закрывающуюся дверь рукой, только чтобы шагнуть в неё и пройти дальше, не оборачиваясь.

В детстве я дружила с её одноклассницей, мы ходили в разные, но одинаково хорошие школы, ездили на одни и те же олимпиады, покупали книжки в одних и тех же местах.

первый раз

на олимпиаде по литературе

думаю, мы были в 11 классе

я помню, я спускаюсь по огромной лестнице (какая-то незнакомая школа), и там внизу стоишь ты и говоришь с моей одноклассницей аней

у тебя на запястье написано «парадокс»

мне очень хотелось заговорить с тобой, и я спросила, что это значит,

и ты сказала, что это какая-то памятка

и ещё помню твой серый свитер.

Когда она заговорила со мной, вернее написала мне, в третий раз, я знала, кто она, но и только. Мы обе были на дне рождении той самой подруги и одноклассницы, но тогда я была замкнутой и по-подростковому равнодушной ко всему, что сразу же не ранило и не пронзало меня. Мой внутренний мир был слишком разреженным, заполненным не опытом, а его ожиданием и обдумыванием, так что о других я умела думать только в отражении.

Стоял жаркий май, мы сидели на траве у Патриарших прудов, ели виноград и, кажется, больше не делали решительно ничего. Мне это давалось плохо, поэтому в пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет я слишком мало времени проводила, гуляя по одним и тем же улицам в центре, сидя на спинке лавочки в парке, качаясь на детских качелях в летней темноте. И теперь уже не смогу научиться чему-то важному, что, мне кажется, было в этом безделье. Я не тратила время, я училась другому — что-то мне пригодилось, а что-то оказалось браком, всего лишь пустым листом в книжке.

второй раз

ты была в белой майке

привет, меня зовут так-то, а тебя я уже знаю, как,

знаю, как ты смотришь, прищурившись,

как смеешься,

я так хорошо помню твои плечи и шею.

Прошло три года или четыре, и она позвала меня говорить о живописи и пить вино. На этот раз был зябкий март, затянувшийся безвременный месяц, когда от всего и до всего ещё далеко. Почему-то везде было занято, и мы кружили вокруг Никитских ворот, пока наконец оказались в тесном, по-домашнему освещенном баре, как будто внутри резной деревянной шкатулки. Когда все время ходишь, закуклившись, свернувшись душой, такие случайные, немного неловкие вечера кажутся тебе сценами из кино, а на самом деле это просто сцены из жизни. Мы сидели за маленьким высоким столом, и все наше было близко друг к другу — скрещенные ноги, руки, бокалы вина. И тут я смогла её рассмотреть.

Она была одета, как мальчик, и красива изобильной, раскрытой тебе навстречу и в то же время задумчивой красотой, которая есть в героинях Тициана. Таких женщин любили писать и начинающие авангардисты, делая их желтыми, синими, фиолетовыми, геометрическими, но сохраняя с навязчивым постоянством изгибы их бедер и груди. У неё были русые, с рыжинцой волосы и очень подвижные маленькие руки, которыми она аккомпанировала себе, как будто скрывая эту нежную неспешную силу, живущую в её теле.

Я говорила, что меня восхищает и одновременно пугает в авангардистах то, что они действительно верили в непреложную реальность своих идей. Будущее было для них рукотворным, поэтому всё, что они писали: женщины, собаки, кувшины, гитары, квадраты и треугольники, танцующие города — они каждый раз видели и изобретали заново. В них была смелость не просто утверждать то, что было едва представимо, но и жить так, как будто это уже наполовину осуществилось. Аля отвечала мне, что если непредставимое уже с тобой случилось, то никак по-другому ты жить и не можешь. Ты становишься как ребенок, который одинаково рассказывает обо всем выдуманном, прочитанном и виденном на прогулке. Вещи делятся не реальные и воображаемые, а на те, что нравятся, и не нравятся. Авангардисты точно знали, что им нравится, смеялась я.

…то, как ты опускаешь голову и слегка прикусываешь губы,

то, как складываешь очки в очечник,

как прячешь руки в рукава и как крутишь кольцо на пальце.

я хочу написать твой портрет, где будет и твоя челка, и тонкая полоска зеленки на пальце, и серебряная цепочка, которая скользит по ключицам.

Разговор стих, и мы оказались совсем беззащитными, глядя друг другу в глаза, улыбаясь от смущения и внезапной, беспричинной радости. Я держала бокал за ножку, а её рука лежала рядом. И вдруг она придвинула свой указательный палец к моему, согнув его точно так же, будто это был какой-то тайный знак, только нам двоим известное приветствие. И в этот момент что-то со мной случилось.

Мне все ещё сложно говорить о том, что я чувствую, не подбирая усердно сравнение, которое было бы точным, небанальным, писательским. Аля всегда говорила просто и всегда извинялась за свою прямолинейность, косноязычие или навязчивость, стирая слова словами, как пыталась скрыть всю себя движением рук. Но это было ни то, ни другое и ни третье, это было бесстрашие. Живопись.

когда мы разошлись, я поняла, что буду страшно тосковать,

пока шестьсот семнадцатый везет меня до дома.

я знаю, что буду счастливой, если хотя бы один раз засну,

держа твою руку в своей.

Она находила любую возможность увидеть меня — встречала после пар, провожала до дома, приходила посидеть в кафе рядом с моим университетом, а я с каким-то мрачным упорством я старалась сделать так, чтобы внешне моя жизнь никак не изменилась, и наши встречи аккуратно вписывались в промежутки между другими запланированными делами. Сначала Аля ревновала, но поняла, что не к кому ревновать, разве что к расписанию, потом томилась, потом злилась — и её жгучая нежность заливала меня и топила, грозя снести все то бережно выстроенное, прикрученное, отлаженное, чем я себя окружила.

Но я хотела быть рядом с ней и делала то же, что и она для меня. Дарила трогательные девичьи подарки: колечки, баночки крема для рук, цветы, перевязанные лентой. Читала ей стихи, свои и чужие, говорила «посмотри этот фильм», целовала её лицо — но как будто никогда не делала этого до конца. Она была авангардным художником, призывающим будущее, а я пыталась убедить себя, что мой мир в безопасности.

я все время думаю, как бы тебя написать, чтобы все-все сохранить:

невозможный изгиб бровей и огромные темные глаза,

совсем детскую кожу, длинную шею.

Чтобы никто ни о чем не узнал, нужно вести себя так, как будто этого нет. И я думала, что у меня хорошо получается. Однажды я пришла вечером домой, и мой отец, обычно смотревший телевизор на кухне, встретил меня в дверях. «Привет», — сказала я, но он не ответил. Я знала этот взгляд, сосредоточенный, но немного брезгливый, как будто он смотрит на открытый перелом или что-то такое же неприятное, от чего нельзя отмахнуться.

— Это кто был с тобой у подъезда?

— Аля. Я тебе рассказывала, моя знакомая. Она одноклассница Ани, помнишь, как-то заходила за мной, когда мы втроем ходили в кино.

Конечно, мы ходили вдвоем.

— Да, помню. Она вроде милая, но одежду можно было и по размеру подбирать, чтобы выглядеть нормально, как девочка.

Я почувствовала тошнотворную легкость во всем теле.

— Что ты имеешь в виду?

— Я всё видел.

— Что?

Я стала совсем легкой, так что у меня закружилась голова. Я взялась за дверной косяк, чтобы не упасть.

— Вас. У подъезда. А ты думала, я не замечаю? Новая знакомая, выглядит как парень, провожает тебя до дома. Ясно всё, не надо быть семи пядей во лбу. Я не дурак.

Все вокруг расплылось и начало покачиваться.

— Но я не… папа, это просто…я не…

— Ты не из этих?

И ведь я не врала — я мечтала однажды спрятаться за своей влюбленностью в мальчика, которую можно было бы предъявить, никого не обманывая, ничего не меняя. Я хотела быть нормальной, хотела быть правильной, быть для всех такой, какой они меня видят. Поэтому я сжималась и лепетала, зная, что на самом деле это вранье.

— Нет, нет…Это ничего такого…

Я захлебывалась.

— Тогда это просто трата времени. Обжиматься с девками, всё это дурь. Я думал, ты взрослая уже. Подыскала бы кого посимпатичнее, я бы понял. Красивые женщины и есть красивые.

я целую тебя, у меня начинает стучать в висках, и под сердцем как будто леденец.

во всем мире есть только ты, а остальное далеко-далеко и закрыто на ключ.

только твои нежные женские руки, твои бедра, твой запах.

— Чтобы это не повторялось. Ты же разумная девочка. Я не хочу, чтобы ты занималась всякой чепухой вместо серьезных отношений.

Слезы текли и текли по моему лицу. Я не боялась, что меня выгонят из дома, что меня ударят, потому что это трудно было представить, но боялась…теперь я точно не знаю, чего. Это был чистый страх, разъедавший меня изнутри.

Она так часто говорила мне обо мне, о том, как я смеюсь, поправляю волосы, крашу губы, наклоняю голову — она видела меня и изобретала в первый раз. Она говорила «твои глаза», или «твои губы», или «твои пальцы», «ты» — просто называла эти слова, и они становились моим портретом. Она очень хотела написать меня, но не успела, поэтому это всё, что у меня осталось.

Мы встретились с ней на следующий день. Снова был май, и я очень путано, долго и слёзно, с подступающей к горлу жалостью говорила ей что-то, но сказала только одно, и она поняла это: я не люблю тебя.

И тогда, наверное, это было правдой.