Create post
Prose

Портрет

Посвящается Е.Р.

Её звали Аля. Её прадед был художником, и недавно я видела его картины на выставке, посвященной ВХУТЕМАСу. Художницей собиралась стать и она. Мы знакомились с ней три раза, но первые два я забыла — для меня это были просто встречи с кем-то из общего круга, чье имя всегда помнишь лучше, чем лицо. Такие встречи с трудом удавалось втиснуть в расписание — придержать закрывающуюся дверь рукой, только чтобы шагнуть в неё и пройти дальше, не оборачиваясь.

В детстве я дружила с её одноклассницей, мы ходили в разные, но одинаково хорошие школы, ездили на одни и те же олимпиады, покупали книжки в одних и тех же местах.

первый раз

на олимпиаде по литературе

думаю, мы были в 11 классе

я помню, я спускаюсь по огромной лестнице (какая-то незнакомая школа), и там внизу стоишь ты и говоришь с моей одноклассницей аней

у тебя на запястье написано «парадокс»

мне очень хотелось заговорить с тобой, и я спросила, что это значит,

и ты сказала, что это какая-то памятка

и ещё помню твой серый свитер.

Когда она заговорила со мной, вернее написала мне, в третий раз, я знала, кто она, но и только. Мы обе были на дне рождении той самой подруги и одноклассницы, но тогда я была замкнутой и по-подростковому равнодушной ко всему, что сразу же не ранило и не пронзало меня. Мой внутренний мир был слишком разреженным, заполненным не опытом, а его ожиданием и обдумыванием, так что о других я умела думать только в отражении.

Стоял жаркий май, мы сидели на траве у Патриарших прудов, ели виноград и, кажется, больше не делали решительно ничего. Мне это давалось плохо, поэтому в пятнадцать, шестнадцать, семнадцать лет я слишком мало времени проводила, гуляя по одним и тем же улицам в центре, сидя на спинке лавочки в парке, качаясь на детских качелях в летней темноте. И теперь уже не смогу научиться чему-то важному, что, мне кажется, было в этом безделье. Я не тратила время, я училась другому — что-то мне пригодилось, а что-то оказалось браком, всего лишь пустым листом в книжке.

второй раз

ты была в белой майке

привет, меня зовут так-то, а тебя я уже знаю, как,

знаю, как ты смотришь, прищурившись,

как смеешься,

я так хорошо помню твои плечи и шею.

Прошло три года или четыре, и она позвала меня говорить о живописи и пить вино. На этот раз был зябкий март, затянувшийся безвременный месяц, когда от всего и до всего ещё далеко. Почему-то везде было занято, и мы кружили вокруг Никитских ворот, пока наконец оказались в тесном, по-домашнему освещенном баре, как будто внутри резной деревянной шкатулки. Когда все время ходишь, закуклившись, свернувшись душой, такие случайные, немного неловкие вечера кажутся тебе сценами из кино, а на самом деле это просто сцены из жизни. Мы сидели за маленьким высоким столом, и все наше было близко друг к другу — скрещенные ноги, руки, бокалы вина. И тут я смогла её рассмотреть.

Она была одета, как мальчик, и красива изобильной, раскрытой тебе навстречу и в то же время задумчивой красотой, которая есть в героинях Тициана. Таких женщин любили писать и начинающие авангардисты, делая их желтыми, синими, фиолетовыми, геометрическими, но сохраняя с навязчивым постоянством изгибы их бедер и груди. У неё были русые, с рыжинцой волосы и очень подвижные маленькие руки, которыми она аккомпанировала себе, как будто скрывая эту нежную неспешную силу, живущую в её теле.

Я говорила, что меня восхищает и одновременно пугает в авангардистах то, что они действительно верили в непреложную реальность своих идей. Будущее было для них рукотворным, поэтому всё, что они писали: женщины, собаки, кувшины, гитары, квадраты и треугольники, танцующие города — они каждый раз видели и изобретали заново. В них была смелость не просто утверждать то, что было едва представимо, но и жить так, как будто это уже наполовину осуществилось. Аля отвечала мне, что если непредставимое уже с тобой случилось, то никак по-другому ты жить и не можешь. Ты становишься как ребенок, который одинаково рассказывает обо всем выдуманном, прочитанном и виденном на прогулке. Вещи делятся не реальные и воображаемые, а на те, что нравятся, и не нравятся. Авангардисты точно знали, что им нравится, смеялась я.

…то, как ты опускаешь голову и слегка прикусываешь губы,

то, как складываешь очки в очечник,

как прячешь руки в рукава и как крутишь кольцо на пальце.

я хочу написать твой портрет, где будет и твоя челка, и тонкая полоска зеленки на пальце, и серебряная цепочка, которая скользит по ключицам.

Разговор стих, и мы оказались совсем беззащитными, глядя друг другу в глаза, улыбаясь от смущения и внезапной, беспричинной радости. Я держала бокал за ножку, а её рука лежала рядом. И вдруг она придвинула свой указательный палец к моему, согнув его точно так же, будто это был какой-то тайный знак, только нам двоим известное приветствие. И в этот момент что-то со мной случилось.

Мне все ещё сложно говорить о том, что я чувствую, не подбирая усердно сравнение, которое было бы точным, небанальным, писательским. Аля всегда говорила просто и всегда извинялась за свою прямолинейность, косноязычие или навязчивость, стирая слова словами, как пыталась скрыть всю себя движением рук. Но это было ни то, ни другое и ни третье, это было бесстрашие. Живопись.

когда мы разошлись, я поняла, что буду страшно тосковать,

пока шестьсот семнадцатый везет меня до дома.

я знаю, что буду счастливой, если хотя бы один раз засну,

держа твою руку в своей.

Она находила любую возможность увидеть меня — встречала после пар, провожала до дома, приходила посидеть в кафе рядом с моим университетом, а я с каким-то мрачным упорством я старалась сделать так, чтобы внешне моя жизнь никак не изменилась, и наши встречи аккуратно вписывались в промежутки между другими запланированными делами. Сначала Аля ревновала, но поняла, что не к кому ревновать, разве что к расписанию, потом томилась, потом злилась — и её жгучая нежность заливала меня и топила, грозя снести все то бережно выстроенное, прикрученное, отлаженное, чем я себя окружила.

Но я хотела быть рядом с ней и делала то же, что и она для меня. Дарила трогательные девичьи подарки: колечки, баночки крема для рук, цветы, перевязанные лентой. Читала ей стихи, свои и чужие, говорила «посмотри этот фильм», целовала её лицо — но как будто никогда не делала этого до конца. Она была авангардным художником, призывающим будущее, а я пыталась убедить себя, что мой мир в безопасности.

я все время думаю, как бы тебя написать, чтобы все-все сохранить:

невозможный изгиб бровей и огромные темные глаза,

совсем детскую кожу, длинную шею.

Чтобы никто ни о чем не узнал, нужно вести себя так, как будто этого нет. И я думала, что у меня хорошо получается. Однажды я пришла вечером домой, и мой отец, обычно смотревший телевизор на кухне, встретил меня в дверях. «Привет», — сказала я, но он не ответил. Я знала этот взгляд, сосредоточенный, но немного брезгливый, как будто он смотрит на открытый перелом или что-то такое же неприятное, от чего нельзя отмахнуться.

— Это кто был с тобой у подъезда?

— Аля. Я тебе рассказывала, моя знакомая. Она одноклассница Ани, помнишь, как-то заходила за мной, когда мы втроем ходили в кино.

Конечно, мы ходили вдвоем.

— Да, помню. Она вроде милая, но одежду можно было и по размеру подбирать, чтобы выглядеть нормально, как девочка.

Я почувствовала тошнотворную легкость во всем теле.

— Что ты имеешь в виду?

— Я всё видел.

— Что?

Я стала совсем легкой, так что у меня закружилась голова. Я взялась за дверной косяк, чтобы не упасть.

— Вас. У подъезда. А ты думала, я не замечаю? Новая знакомая, выглядит как парень, провожает тебя до дома. Ясно всё, не надо быть семи пядей во лбу. Я не дурак.

Все вокруг расплылось и начало покачиваться.

— Но я не… папа, это просто…я не…

— Ты не из этих?

И ведь я не врала — я мечтала однажды спрятаться за своей влюбленностью в мальчика, которую можно было бы предъявить, никого не обманывая, ничего не меняя. Я хотела быть нормальной, хотела быть правильной, быть для всех такой, какой они меня видят. Поэтому я сжималась и лепетала, зная, что на самом деле это вранье.

— Нет, нет…Это ничего такого…

Я захлебывалась.

— Тогда это просто трата времени. Обжиматься с девками, всё это дурь. Я думал, ты взрослая уже. Подыскала бы кого посимпатичнее, я бы понял. Красивые женщины и есть красивые.

я целую тебя, у меня начинает стучать в висках, и под сердцем как будто леденец.

во всем мире есть только ты, а остальное далеко-далеко и закрыто на ключ.

только твои нежные женские руки, твои бедра, твой запах.

— Чтобы это не повторялось. Ты же разумная девочка. Я не хочу, чтобы ты занималась всякой чепухой вместо серьезных отношений.

Слезы текли и текли по моему лицу. Я не боялась, что меня выгонят из дома, что меня ударят, потому что это трудно было представить, но боялась…теперь я точно не знаю, чего. Это был чистый страх, разъедавший меня изнутри.

Она так часто говорила мне обо мне, о том, как я смеюсь, поправляю волосы, крашу губы, наклоняю голову — она видела меня и изобретала в первый раз. Она говорила «твои глаза», или «твои губы», или «твои пальцы», «ты» — просто называла эти слова, и они становились моим портретом. Она очень хотела написать меня, но не успела, поэтому это всё, что у меня осталось.

Мы встретились с ней на следующий день. Снова был май, и я очень путано, долго и слёзно, с подступающей к горлу жалостью говорила ей что-то, но сказала только одно, и она поняла это: я не люблю тебя.

И тогда, наверное, это было правдой.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About