Я? Сдача с первого шага. Каких позиций? Определенных, определяемых, подлежащих определению. Что подлежит? То, что мы способны определить? Я — способно подлежать? То есть не с первого шага, еще до него. А что «до»? Ничто? А что в зиянье ничто, в этом «до-я» доит тебя, доит твой голос, понуждая сказать «я» и вслед за этим «кто говорит?» — подлежащее говоренью?

Сергей Соловьев «Книга», 2000 г.

Если бы мы попробовали расчертить своеобразную карту современной русскоязычной поэзии, то категория границы могла бы занимать в ней едва ли не важнейшее место. При чтении и обдумывании значимого поэтического текста сегодня неизбежно возникает вопрос о границе между одним модусом высказывания и другим: причем основания могут быть самые разные, от методологического разграничения поэзии и прозы до онтологической проблемы субъекта. Очевидно, что подобное выяснение, каким бы долгим и подчас болезненным оно ни было, всегда продуктивнее молчаливого соглашательства в угоду волюнтаризму культурного потребления. Но не стоит забывать и о том, что поэт, в общем-то, может целенаправленно ускользать от стесняющих его или её способов (само)определения, лишая понятие границы умозрительности и оказываясь по ту сторону поэтики и биографии. Подобная «перемена участи» довольно часто тематизируется и/или становится частью авторского мифа, но в пределе — сдвигает границу между я и не я, после чего мир уже никогда не бывает прежним. Тем более ценны свидетельства тех, кому не только удаётся выпрыгнуть из лузы своей биографии, но и представить субъекта как динамическую категорию с её переходами от я человеческого к я бестиарному; от я мужского к я женскому и обратно; наконец, от я прежнего к я будущему.

Последнее имеет самое непосредственное отношение к творчеству Сергея Соловьева, который рассматривает поэтическую работу как неотъемлемую часть биографии номада. В случае Соловьева ипостаси литератора и путешественника не могут быть отделены друг от друга и специализированы: в противном случае речь шла бы о более или менее безопасных туристических поездках, после которых остаются зимние заметки о летних впечатлениях. Различие между туристом и путешественником принципиально: если первый следует по карте, которую создал не он, то второй всегда определяет маршрут сам, предполагая достичь какого-нибудь предела (границы), после которого, согласно афоризму Кафки, возвращение невозможно. Эти слова, как известно, были взяты Полом Боулзом в качестве эпиграфа к кульминационной части романа «Под покровом небес», сюжет которого можно считать образцовой аллегорией преодоления границ как травматического опыта. Следует даже уточнить: чудовищного опыта — прежде всего из–за его необратимости: ведь трудно представить, что Кит — героиня романа Боулза — может вернуться к относительно размеренной жизни, которую она привыкла вести до путешествия в Алжир. Осознание потенциальной необратимости путешествия подталкивает Сергея Соловьева к отказу от спекулятивного восприятия границы между я и другим, который оказывается настолько же другом, насколько и чужим (поэт пишет, что странствовал с детства и «это было чудесно, но в немалой мере во всем этом было свойственное возрасту самоутверждение. Опыт разутверждения приходит потом. На границах «я», на границах сред»). В сущности, этот конфликт — один из основных в художественном мире Соловьева, и вокруг него выстраивается драматургия множества его текстов (как поэтических, так и прозаических). Довольно часто материалом для них служит эротическая коллизия. Любовники в текстах Соловьева вопреки расхожей мифологии не становятся единым целым, но лишь увеличивают разрыв между друг другом, становятся субъектами исключительно в распре:

А потом они изменяют своей природе:
женщина изливается в смерть,
а в мужчину смерть входит.
Важно, с кем вступаешь там в отношенья.
Белое мутное всё, как сперма.
Спазмы преображенья.

<…>

Не обознаться б, но как и чем, если
ни лица, ни памяти, ни души:
вот весь ты.

Сюжет любви как разрушения довольно часто встречается в современной поэзии, становясь метафорой как исторических потрясений, так и частных катастроф (здесь можно вспомнить тексты Александра Анашевича, Александры Петровой или Елены Фанайловой), но в текстах Соловьева он имеет самоценное значение и достигает своего рода концептуальной законченности. При этом поэт не отказывается от метареалистической схемы развертывания стихотворной фабулы, свойственной его ранним текстам, но стремится актуализировать некоторые её элементы в новых культурных обстоятельствах. Надо сказать, что наибольшее внимание Соловьев уделяет не потерявшей значения линии Алексея Парщикова с его вниманием к метаморфозам человеческого тела и всего того, что его окружает:

<…> И еще подумал, что сближенье
с ней — как боковой скользящий ход змеи с бархана на бархан,
как иероглиф, пишущий песок и жар. И замерла. По шею
скрылась. Еще движение — и нет ее. Лишь мотылек порхал
над язычком раздвоенным. И вспыхнул вдруг. Как зеркальце.
Сближения. Их сброшенная кожа. Надрывы в уголках
родных, казалось, губ, измученных сближением. И светится
лицо ее, темнея, молодея, и семь песков играет на губах.

Как видно по коротким, отрывистым предложениям данного фрагмента, Соловьев раскалывает метареалистический универсум на отдельные элементы, но целенаправленно не собирает их в новую конструкцию (как это делает, например, Андрей Тавров). Ведь только подобная — выражаясь языком Жиля Делёза — сборка может быть адекватной разбегающемуся, агональному миру Соловьева. При этом не стоит преувеличивать элемент спекулятивности в его поэтической работе: Соловьеву важнее представить, что происходящие в тексте события синхронизированы с телесными или космическими ритмами, чем с логическими операциями. События — даже если речь идет о повседневности — не могут быть приведены к какому-либо общему знаменателю, ведь распределенный между Мюнхеном, Москвой и индийскими провинциями мир Соловьева перенасыщен деталями. Этот мир и выступает своего рода площадкой для антропологического эксперимента, в рамках которого индивид двигается навстречу новому опыту, причем этот «переход <…> проходит под знаком смятения своего “я”, всего, кем ты себя знал, мнил, помнил».