Что мы представляем, когда слышим слово революция? Восстание народа против тирании, победу свободы над рабством, торжество справедливости… Если же отбросить сантименты, основными характеристиками революции будут менее высокие материи: уничтожение старых господствующих структур при участии широких народных масс, перераспределение власти в пользу революционного движения и создание нового, более эгалитарного социально-политического порядка. В принципе циничное описание не обязательно противоречит идеализированному. Но у него есть одно преимущество: оно помогает сместить акцент с вопросов морали на кое-что более приземлённое: условия, причины, способы и последствия насильственного перераспределения власти. Ведь правда интересно, почему, например, мы вообще не слышим о революциях до Нового времени. Вряд ли кто-то возьмётся утверждать, что простой люд стали как-то по-особому угнетать именно в Англии середины XVII века, Франции конца XVIII века, России начала XX века… Вероятнее всё же, что там формировались материальные и идеологические условия, что облегчили 1) несанкционированную Старым порядком 2) мобилизацию и координацию больших групп людей 3) на надрегиональном уровне. При выполнении лишь части из этих условий это была бы не революция, а локальный бунт (знати или крестьянства), иностранная интервенция либо государственный переворот. В общем, стоит пересмотреть наши привычные представления о политических процессах. 

Задача у нас амбициозная. В этом тексте мы попытаемся сформулировать общую теорию революции, разложить это понятие на базовые элементы. Мы порассуждаем над тем, в каких условиях повышается её вероятность, и при чём тут научно-технический прогресс. Мы рассмотрим популярный тезис о том, что основная причина революции — тирания элит Старого порядка. Мы изучим портрет революционных контрэлит: их происхождение, психологию и лидерские качества. Наконец, мы обозначим и попытаемся разрешить парадокс Нового времени: почему революционеры, борющиеся с концентрацией власти в руках монарха и его двора, создавали более централизованный (и совсем не обязательно более демократический) политический режим с эффективной бюрократией и могущественной армией, о каких их династический предшественник не мог и мечтать. В этом смысле текст о революциях будет логическим продолжением нашей давней темы: связи прогресса, универсализма, роста государственной власти и эмансипации индивида в Новое время. Революция будет рассмотрена нами в качестве эдакого ноу-хау, коррекционного механизма, благодаря которому за несколько лет можно было добиться того, на что у абсолютной монархии могли уйти столетия. Революция служит не народу, а Власти…    

В поисках общей теории

Текст 2023 года «Общая теория власти» ознаменовал новый этап тематического развития этого канала. Там объектом рассмотрения выступили не идеи и персоналии, а то, что исторически переходило из рук в руки, но никогда не исчезало — власть. В том тексте мы сделали ряд допущений: 1) при прочих равных лучше организованная группа побеждает хуже организованную; 2) организация подразумевает иерархию, стратификацию, то есть неравномерное распределение власти между элитами и управляемыми. Мы применили эту логику к внутреннему устройству и внешнеполитическому поведению суверенных государств, которые начиная с Раннего Нового времени стали конкурировать друг с другом. Согласно нашей теории, верность которых мы попытались продемонстрировать на нескольких исторических примерах, в эпоху Модерна конкурентные преимущества имели более централизованные государства, способные более эффективно мобилизовать природные и человеческие ресурсы. Логическим следствием геополитических преимуществ концентрации власти в руках немногих стало допущение о том, что успешные государства должны были становиться более централизованными. Пожалуй, самым контроверсийным был наш тезис о том, что в дореволюционной Англии Стюартов госаппарат был слабее, чем после революций XVII века, которые якобы привели к демократизации режима, то есть к уменьшению концентрации политической власти в руках немногих. Как мы пытались показать ранее (и сегодня напомним об этом вновь), нужно внимательно следить не только за тем, где власть убывает, но и куда она прибывает. Итак, let’s make things clear: революция делает государство, а значит группы, которые его захватывают, сильнее. Она корректирует неэффективности, ликвидирует распыления, подчиняет множество эгоистичных воль единому началу. Какой у этого процесса механизм?  

Власть, то есть способность добиваться своего, будет расти, пока сможет; будет принадлежать тем, кто способен её удержать. Здесь нет ни глобальной цели, ни окончательных победителей. Но проигравшие будут обязательно. А кто расскажет историю упадка традиционных элит лучше потомственного дворянина, чьи предки занимались войной, политикой и богослужением уже во времена Жанны д’Арк? Итак, чему нас могут научить политический философ Бертран де Жувенель и его труд «Власть. Естественная история её возрастания». Во-первых, как уже заявлено в названии книги, Жувенель обращает внимание на парадокс (или слепое пятно?) историографии Модерна. Демократизация (верховной) Власти, которая выражается в постепенной трансформации сословного общества с институциализированным правовым неравенством в общество гражданского и политического равноправия, происходит параллельно с усилением централизованного аппарата принуждения. Во-вторых, революционная смена Власти не поворачивает вспять, а продолжает централизующий тренд. Вопреки расхожему мнению, революции сокрушают не тираничные, а слабые режимы. В этом смысле революция для Жувенеля — это не только перераспределение статусов и ресурсов, но также инструмент радикального усиления Власти. В-третьих, Жувенель показывает, как это работает. Мирно либо насильственно, реформами либо революцией — в Новое Время государство (Центр/Власть) становится могущественнее, отнимая независимые военно-политические и судебные полномочия у местных/социальных властей (промежуточных центров) типа церкви, общины и феодалов, монополизируя лояльность и повинность зависимых слоёв (периферии/плебса). Из вышесказанного следует, что политическое уравнивание граждан свидетельствует не об ослаблении, а об усилении государства, способного ликвидировать корпоративные общности и равномерно распространить своё влияние на все свои территории, обязав подчиняться себе напрямую всех без исключения. По мнению Жувенеля, революции лишь ускоряют этот процесс, так как их лидеры, объявляя себя выразителями «общего интереса» во всей его тотальности, представителями «народа в целом», нивелируют частные интересы и сословные привилегии, что характеризовали Старый порядок [Жувенель, 33-53, 163-164, 186-188, 217-221, 242-244, 293-315, 346-351, 391-394]. Но в каких условиях это становится возможным? 

Власть рада бы расширяться без остановки, но она всегда сталкивается с реальностью — ограничениями социально-политического и научно-технического характера. Однако если бóльшую часть истории человечества дальше определённых пределов правителям выйти не удавалось, то Новое время открыло перед ними новые горизонты. За исторической справкой мы обратимся к Майклу Манну — автору четырётомника «Источники социальной власти». В томе «Становление классов и наций-государств, 1760–1914 годы» этот британский учёный даёт объяснение, почему европейские революции происходили именно в то время и в том месте. Во-первых, Манн, как и Жувенель, указывает на связь между инфраструктурной слабостью Старого порядка и победой революции. Так как меньшинство, которое контролирует госаппарат, обладает организационным преимуществом перед большинством, которым оно управляет, революции удаются только там, где возникает конфликт в среде элит, что приводит к ослаблению режима. В противном случае сюзерен поможет местным властям подавить крестьянское восстание, или же вассалы поспешат освобождать столицу от взбунтовавшихся горожан. Во-вторых, революции (в отличие от государственных переворотов) требуют мобилизации и координации широких масс на надрегиональном уровне, а для этого нужны инклюзивная универсализирующая идеология и определённый уровень развития средств сообщения — как транспортных, так и информационных. Революционные идеи должны иметь возможность децентрализованно циркулировать и достигать как можно большего количества людей, преодолевая иерархии и расстояния. Европейский контекст Нового времени в этом смысле уникален: как по проценту грамотного населения, так и по частному контролю над печатным словом. В-третьих, вожди революций, ведущие массы в неизведанное, но многообещающее будущее, должны продуцировать смыслы и олицетворять идеалы, что вдохновят людей на вооружённое восстание против привычного положения вещей. Контекст Нового времени снова-таки уникален тем, что революционные идеологи сумели конвертировать гетерогенный опыт разных слоёв стратифицированного Старого порядка в единое ощущение самих себя как части однородного племени — нации. То есть (хотя бы на время) им удалось создать унифицированную идентичность, повысив тем самым солидарность в рядах разношёрстного революционного движения [Манн, 58-67, 219-220, 292-301]. Естественно, в условиях физической и эмоциональной мобилизации масс на смену стройным теоретическим изысканиям философии Просвещения пришли настроения, больше напоминавшие религиозный ревайвл. Стоит ли вообще называть революцию секулярным феноменом? 

Власть удерживает либо захватывает тот, кто обладает соответствующими качествами. Так как революция подразумевает отказ от компромиссов и насилие, будет полезно повнимательнее присмотреться к типичным участникам противоборствующих сторон. В этом нам поможет основоположник итальянской теории элит Вильфредо Парето и его «Компендиум по общей социологии». Во-первых, автор афоризма «история — кладбище аристократий» подмечает что-то вроде цикла восхождения и упадка правящих элит: от сплочённости и твёрдости характера к разобщённости и мягкотелости. Живя какое-то время в мире и достатке, правящие элиты становятся слишком толерантными к критике, склонными проявлять слабину. Полная их противоположность революционеры — true believers, готовые убивать и умирать за свои идеалы. Пока среди правящих кругов преобладают декадентские настроения, контрэлиты создают образ светлого будущего, на которое работают сообща. Во-вторых, содержание доктрин контрэлит — протестантизма, республиканизма или коммунизма — не интересуют Парето. Для него они лишь post hoc объяснения (не обязательно осознанных) желаний, неотрефлексированных «инстинктов», господствующих над человеком. Базовым «инстинктом», который движет успешным политическим движением, желающим радикально реорганизовать общество, Парето считает способность фанатично отстаивать образ благого/богоугодного/утопического мироустройства, исключая критику и компромиссы. Напротив, в настроениях элит Старого порядка он подмечает больше интеллектуального «агностицизма» и нежелания всерьёз бороться за сохранение статус-кво. Буквально в духе евгеники Парето связывает такой контраст с тем, что ударная сила и частично лидерский состав революционного движения пополняются из представителей низших страт, закалённых суровыми жизненными условиями. Среди правящих элит люди с подобными качествами заканчиваются — ввиду их дискриминации либо вырождения. В-третьих, эта теория переворачивает наши привычные представления с ног на голову, но вместе с тем проясняет один из парадоксов революционных движений и радикальных идеологий в целом. Их адепты способны на нещадную критику устоявшихся идей и институтов, но к своим догматам те же критерии применять не спешат. Потому что ими движет желание во что бы то ни стало сохранить единообразие определённых ценностей и институтов, а не академический дух сомнения и поиска новых мировоззренческих комбинаций [Парето, 146-158, 311-315, 345-350]. Это объясняет религиозно-фанатический характер эксплицитно атеистических революционных режимов, что требуют слепого повиновения и уничтожают «еретиков» с бескомпромиссностью, неведомой умеренным либералам и консерваторам, составлявшим по факту элиты Старого порядка. Поговорим теперь о победителях и проигравших.

Кейс Франции

Что представлял из себя французский Ancien Régime? Был ли он централизованным, бюрократизированным, аристократическим, консервативным, враждебным Просвещению? Согласно нашей теории, главной предпосылкой революции является инфраструктурная слабость режима, которая может быть следствием его технологической отсталости, неадекватных действий правящих элит, конфликтов между Центром и местными властями или всего вместе взятого. Инфраструктурной силой режима мы называем его способность эффективно мобилизовать материальные и людские ресурсы: рационализировать администрацию, улучшать логистику, собирать налоги, снабжать армию, гарантировать мир и порядок. Если, подавив восстания знати в XVII веке, установление монополии на насилие французскому абсолютизму в общем и целом удалось, то по многим другим параметрам государственной модернизации он отставал от Великобритании. С последней было геополитическое соперничество, а это требовало повышения государственных расходов. Легко сказать, сложнее сделать! На конец XVIII века Франция всё ещё была разнородным, не интегрированным в единую фискально-административную систему политическим образованием, где 1) налоговые ставки разнились от региона к региону, 2) от налогообложения освобождались привилегированные слои, а их численность росла благодаря покупке дворянских титулов; 3) налоги собирали не чиновники, подчинённые бюрократической иерархии, а слабо регулируемые подрядчики, что оставляли часть денег при себе, ссужая потом их короне под процент [Кревельд, 123-124, 165-166, 188-192]. В погоне за быстрыми деньгами корона сама создавала ситуацию, при которой, продавая должности, теряла контроль над своими же исполнителями; аноблируя простолюдинов, сужала налоговую базу. Власть распылялась и олигархизировалась, Центр ослаблялся по отношению к промежуточным центрам. Реформу, призванную более равномерно распределить налоговое бремя, саботировали могущественные группы интересов, которые воспринимали её как нарушение своих прав, приобретённых законно. В итоге назревал конфликт между королевской администрацией, желавшей увеличить централизованный учёт и контроль с одной стороны, и обладателями привилегий, боявшимися потерять своё положение [Манн, 223-226]. Но не одни лишь финансовые склоки ослабляли Старый порядок.

Как это ни парадоксально, другая слабость Ancien Régime заключалась в… его либерализме. С середины XVIII века от королевской администрации исходили инициативы по реформированию налогообложения, ликвидации внутригосударственных пошлин, наделения бóльшими правами протестантов. Однако имплементация этих прогрессивных реформ, что вторгались в юрисдикции могущественных групп интересов и покушались на привычное положение вещей, требовала если не жёсткости, то хотя бы последовательной и уверенной линии правительства, способного стоять на своём и управлять общественными процессами. Этих качеств как раз и недоставало либеральному Людовику XVI. В итоге король потерял контроль над (созванным им же) всесословным представительным собранием, члены которого организовались уже на своих условиях — как представители нации в целом [Хеншелл, 86-94, 134-135, 138]. Но где они понабрались своих современных идей? Плюралистом был не только король, но и правящие элиты в принципе, представители которых (в том числе духовенство) ставили под сомнение непререкаемый авторитет Католической церкви, доселе обладавшей монополией на производство и распространение легитимного дискурса. Накануне революции наблюдалась беспрецедентная свобода печати и собраний: в клубах образованные люди обсуждали общественно важные проблемы и актуальные произведения, в том числе открыто враждебные по отношению к церкви и монархии. На первых этапах революции светский гуманизм, превалирующий в среде депутатов, писавших конституцию, помог им принять законы об отмене сословных привилегий и национализации церковных владений, но оставил их безоружными перед лицом критики слева. Реакционеры, утратившие привилегии, и правда лелеяли планы о реставрации, в том числе при поддержке иностранных государств. Однако бунтующее простонародье, освобождённое от традиционных властей (и связанных с ними гарантий) либеральными реформами, стало политическим активом именно для радикальных республиканцев. На политическую арену вышли якобинцы, лихо оседлавшие волну народного недовольства [Манн, 229-233, 260].

Что представлял из себя революционный режим после того, как Властью стали якобинцы? Был ли он эгалитарным, демократическим, децентрализованным, плюралистическим, нерелигиозным? Согласно нашей теории, революция не перераспределяет власть горизонтально, а концентрирует её на вершине вертикали. Политическое насилие приводит к усилению централизованного аппарата принуждения; он берёт на себя обязанности местных властей, поверженных руками их вчерашних слуг. Чем шире народные массы представлены в среде желающих экстраординарно повысить свой статус, тем более популистским становится политика революционных лидеров, вынужденных идти на поводу у толпы и предлагать простые решения вроде внесудебных разбирательств, конфискации имущества, преследования прессы, шовинистической внешней политики. Якобинцы оказались в нужное время в нужном месте. В условиях экономического кризиса, делегитимации собственной монархии и войны с иностранными они выгодно выделялись на фоне либеральных депутатов, что боялись широкого избирательного права и патриотических настроений, излишне лелеяли право собственности. Объявив себя представителями нации, что была в осаде среди тлетворных сил реакции, якобинцы исключили из управления страной своих умеренных оппонентов, сконцентрировав в своих руках всю полноту власти современного государства [Манн, 262-263]. Толерантность и демократия расчистили дорогу для диктатуры нетерпимого меньшинства. Якобинцы могли де-юре издавать законы для всех и рассчитывать на их неукоснительное исполнение, а также де-факто контролировать судей, интегрированных в государство. Революционная Власть, заменившая исторические провинции на искусственно созданные административные единицы, а привилегированные сословия на равноправных индивидов, теперь не имела на своём пути преград для создания всепроникающей бюрократии и организации массовой мобилизации граждан для защиты отечества [Жувенель, 307-315, 347-348, 387-391]. По иронии судьбы, провозглашение равноправия и свободы обернулось равнообязанностью служить левиафану…

Период якобинской диктатуры слабо вяжется с освобождением народа от тирании и торжеством верховенства права над беззаконием. Как бы странно это ни звучало сегодня, но монархия Бурбонов, даже до принятия конституции, была политическим режимом, черпавшим свою легитимность не только в мистических ритуалах и традициях, но также в соблюдении законов и гарантии прав своих подданных. Накануне революции французское общество обладало развитой правовой культурой, а его юристы имели привилегированный статус и де-факто высокую степень независимости от королевской администрации. Излишнее уважение прав подданных и солидарность с ними судей даже тормозили централистские реформы короны [Хеншелл, 15-16, 19, 65-67, 143-145, 154-158, 165-166, 173-174, 188-192]. Якобинцы же видели цель и не видели препятствий. Первая в европейской истории массовая мобилизация требовала снабжения, а значит, чрезвычайной перераспределительной политики; реальные и мнимые враги государства заслуживали незамедлительного «правосудия», а значит, быстрых (вне)судебных решений. Именно параноидальный, порой неизбирательный террор против всего, что ассоциировалось с контрреволюцией, позволил якобинцам радикально снизить идеологическое и региональное сопротивление, предотвратить распад молодого национального государства и защитить достижения революции, которые переживут её саму. Естественно, политика революционного террора, эдакого «военного коммунизма», нуждалась в кадрах особого, нового типа. Якобинцы были относительно скромного происхождения, бескомпромиссно отличали своих от чужих, умело мобилизовали ресентимент толпы против имущих классов, политических оппонентов и иностранцев. Несмотря на вдохновенность идеями Просвещения, революционеры не были никакими философами-скептиками, ставящими всё под сомнение. Наоборот, они выказывали все признаки (религиозного?) фанатизма: манихейское разделение людей на высоконравственный «народ» и порочный Ancien Régime, жестокость по отношению к врагам государства и культ Разума, который эти «атеисты» учредили взамен Католической церкви [Манн, 260-262, 265-267]. Власть меняла маски, а освобождение всё откладывалось…

После революции

Существует мнение, что революцию во Франции не довели до конца. Вслед за якобинцами власть перехватила умеренная олигархия; потом страной вообще стал править военный диктатор. Но мы ведь договорились не симпатизировать ни одной из сторон, не вешать ярлыки: лица меняются, но Власть остаётся, по возможности даже растёт. В смысле долгосрочного институционального влияния революция удалась, причём не только во Франции, но и в странах, которые столкнулись с ней на поле битвы и в регионах, которые аннексировала республиканская, а после наполеоновская армия. Прежде всего, это экстраординарное, насильническое и массовое действие уничтожило разнообразие традиционных форм господства, что порой формировались и наслаивались на протяжении столетий. Поэтому какой бы реакционной ни казалась реставрация Бурбонов в XIX веке, вернуть институты Ancien Régime было невозможно. Да это и не было желательно. Социально-политическая революция привела к демократизации армии, административной унификации государства и созданию современного бюрократического аппарата. Эти изменения повышали качество государственного управления и давали Франции конкурентное преимущество перед своими внешнеполитическими оппонентами, поэтому отказываться от них было нельзя. Однако рационализированные и количественно выросшие армия с бюрократией требовали всё больше компетентных кадров. А это значило, что из управленческих сфер, требовавших формального образования и специальных навыков, меритократы вытесняли аристократов. То есть движение в сторону равноправия само по себе было заложено в формировании централизованного государства Модерна, способного уравнять, унифицировать, стандартизировать всё то региональное и правовое разнообразие, доставшееся ему от Средневековья. Революция была скачком в направлении, заложенным абсолютизмом. Она создала ситуацию, в которой единственным frame of reference стало национальное государство, которое напрямую требовало служения от граждан, освобождённых от прочих лояльностей [Кревельд, 175-177, 190, 231-234]. Это делало его управляющих сильнее, но ставки повышались и для претендентов. Они также становились радикальнее… 

Великая Французская революция была одной из первых в своём роде, но далеко не последней. Мы не углублялись в детали, чтобы подчеркнуть общие элементы, характеризующие эти социальные потрясения Модерна. Слабость и дезорганизация традиционных элит, энергия и кооперация их оппонентов, технологическая инфраструктура, позволяющая мобилизовать массы против Старого порядка, и наконец учреждение более централизованного политического режима. В той или иной степени это было справедливо для таких непохожих событий, как революции в Америке и России. Степень утопического насилия и радикальность последующей реорганизации общества зависели от уровня развития технологий и вовлечённости низов, выполняющих грязную работу. Модель Жувенеля воспроизводилась в обоих случаях: контрэлиты мобилизовали периферию против Власти и социальных властей, политический режим становился более централизованным. Содержание идеологий — христианских, республиканских, коммунистических — значения не имело; функция была одна и та же. Все они, используя язык универсальных ценностей, обещали недовольным повышение статуса взамен на помощь в разрушении статус-кво, который не позволял сделать это институциализированно и в достаточной степени. Социально-политическая революция — наравне с «аналогами» в науке, сельском хозяйстве и книгопечатании — была детищем Нового времени в прямом и переносном смысле. Она была признаком того, что мир менялся, а вместе с ним должны были меняться правящие элиты. Им нужно было работать с общественным мнением и интегрировать в свою политику умеренные элементы избирательного права, национализма и социального обеспечения. То есть постепенными реформами достигать того, чего быстро добилась революция. Это, в свою очередь, делало государства, независимо от формы правления, более похожими друг на друга. У Власти были свои стандарты… 

Источники

Жувенель Б. «Власть. Естественная история её возрастания» // ИРИСЭН (2010)

Кревельд М. «Расцвет и упадок государства» // ИРИСЭН (2006)

Манн М. «Источники социальной власти — Том 2. Становление классов и наций-государств, 1760–1914 годы (книга первая)» // Издательский дом «Дело» (2018)

Парето В. «Компендиум по общей социологии» // Издательский Дом ГУ ВШЭ (2008)

Хеншелл Н. «Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени» // Алетейя (2003)