Екатеринбургу

Пульса нет. Одна тонкая, длинная, бесконечная линия на аппарате и звук такой монотонный, писклявый, как в каком-то фильме. Обойдёмся без дефибриллятора. Я очень вас прошу. Возвращаться — это плохая примета, доказано. И если даже посмотришь на себя в зеркало и скорчишь себе рожицу (своё истинное лицо наружу выпустишь), не поможет.

Бейся в грудь, впивайся кастетами (не твоими, взятыми тайком у отца, не твоего)в малахитовую грудь родного города, кричи не кричи — не дозовешься.

-Пульс, ишь чего захотел, пестрёнышь — говорит мне город голосом Бажова. Почему пестрёнышь — спрашиваю я город.

А город отвечает: «Серой шейки на тебя нет. Какой же ты стал бесчувственный в этой своей Москве, как бамбуковый коврик, с помощью которого можно свернуть ролл».

Я ничего не отвечаю, я мало, что понимаю в литературе, путаюсь в текстах Бажова и Мамина-Сибиряка, потому что их не читаю. И до сих пор боюсь Огневушки-поскакушки. И тех ребят во дворе, которые говорили, что она потаскушка и вообще не огонь.

В детстве я был уверен, что Бажов, Мамин и Сибиряк — живут одной семьей, и Бажов в этой семье за старшего, потому что с бородой.

А вообще это все не важно. Пульс у города есть, но не про мою честь.

Вспоминал день своего отъезда из Екатеринбурга. Сидел на чемоданах, на дорожку (к вам подъехала белая Киа-Рио, водитель — Джафар), прямо как три сестры все разом, вместе, в одном флаконе. Но я уехал, а они нет. Но кто их знает. А, вообще, я больше Ольга. Я — стоик и кладу все на алтарь, всхлипываю внутрь, застёгиваюсь на все пуговицы, и даже ту верхнюю, которую бы надо все–таки расстегнуть. Как ты там будешь в Москве? Там ведь все нарастопашку (уральский диалект)

Два чемодана, весом в 32 килограмма (лимит был 30, пропустили без доплаты, последний поцелуй на прощание от города). В одном чемодане — левое предсердие, в другом — правое. А где желудочек? Где-то между.

Об этом нужно писать книгу. Но зачем? Зачем брать с собой сердце родного города в чужой город? Пока ты летел, все эти два часа полёта на «Победе», сердце ныло, болело, даже останавливалось (показалось), а потом даже заводилось (снова показалось), это все твоё сердце, в груди малахитовой (пока), а то другое — в чемоданы замурованное не выдержало и сбежало из багажного отделения, когда шмонали багаж. А ты ведь даже и не заметил, что шмонали, и что сбежало.

Зачем ему твоя Москва? Что оно там не видело?

где запястье у Екатеринбурга,

чтобы нащупать его пульс?

где твоя грудь драгоценная,

малахитовая, прежняя,

где оно все?

На Урале больше не существует малахитовых месторождений. Все камни везут из Африки. Я давно живу с этим.

Зачем-то придумал, что водителя такси звали Джафар (в переводе с арабского — райский ручей, источник). А машину не придумал. Курсив мой.

Бажов умер от рака в Москве в 1950 году. Не знал. Значит он мог ездить в метро и так же как и я бояться (удара турникета, досмотров, штрафов и др.)

Мамин умер от плеврита в Санкт-Петербурге, и не знал о смерти Бажова, потому что умер задолго до этого. Перечитать «Серую шейку», сегодня же, проверить, насколько все плохо.

А где Сибиряк? Умер? Что вы такое говорите. Типун вам на язык. Кто-нибудь его видел? Куда он опять за-пропасть-ился? Вот же его чемоданы стоят. Оба — его, не трогайте, он вернётся. Какая ещё примета? Нет, он все никак не уедет. Ольга? Какая Ольга? Да, она с ним. Но они уже невместе. Давно. Темная история.

А Сибиряк где-то между. Там же, где и желудочек. А, вообще, желудочков в сердце два — правый и левый.

Об этом надо писать книгу. И не по верхам щупать-нащупывать, а копать, и как можно глубже, до потери пульса.