***

Л.

на каком

из языков любви 

сегодня поговорить с тобой?

не важно, я уже отвлеклась и забыла 

лучше взгляни

как дышит ночное море 

вздымается медленно

будто грудь спящего человека 

я всегда просыпаюсь раньше 

и сижу обхватив колени 

на берегу твоего глубокого сна

смотрю как рассвет очерчивает твое лицо

как глаза под тяжелыми веками 

смотрят на что-то

что так далеко от меня

любая близость похожа на травму 

чтобы слиться друг с другом

мы взламываем наш изначальный контур 

так ломается кость от прыжка со скалы в мелководье

так срастается кость, спаянная титаном

ты спишь после операции

свежий гипс на ступне

пахнет музейным хранилищем 

я представляю, будто 

ты превращаешься в статую 

медленно каменеешь

как античное тело 

сошедшее ко мне со страниц

старых учебников

но когда камень

дойдет до твоего сердца

я вспомню 

на каком из языков

Заказное письмо 

ТЗ: «Тоскую по Москве. Хочу стихотворение про то, как сердце тоскует по кровавому сердцу империи, которое само как отдельная страна, которую разум не может объять. Опиши противоречивые чувства от любви к городу, в котором ты повсюду иностранец и повсюду как будто бы свой. Вот уж какому дому я желаю пожара, и не знаю тех, кто бы не зажёгся им в ответ.

Я хочу, чтобы это было письмо не к любимой, а о любимой, но кому-то третьему, с кем вы любите её вместе: с нежными воспоминаниями о том, почему и где ты её любишь, в чём вы были похожи и едины, как вместе боролись, но в то же время как сопротивлялись друг другу».

*

Помнишь, мы выходили из дверей общежития — и наступала осень. Такими молодыми и очерченными можно быть только осенью, Москва расступалась перед нами как золотое шуршащее море, гул метро забирался к нам под одежду — и гудело уже всё тело. Ты хочешь, чтобы я написала текст о любви к Москве, о том, как ты собирался в неё переезжать, а я — уезжать из неё: то есть в Москве мы бы так никогда и не встретились, передавая свою молодость, как эстафету. Ты хочешь, чтобы я написала на довоенном языке или послевоенном? 

Ты говоришь — опиши, как твое сердце тоскует по кровавому сердцу империи. Описываю: кровавое сердце империи бьется и в моей груди, гоняет и мою кровь сквозь свои ослабевшие клапаны. Бомбят Москву — бомбят и мое сердце, так устроены тело и память: когда я сделала операцию на глаза, первым городом, который я смогла увидеть новым зрением, была она. Карта метро нанесена на изнанку моего века. Карта метро — жирное заминированное сердце, опутанное разноцветными проводами. Я люблю многое из того, что ненавижу.

Мы могли бы встретиться в одном автозаке. Могли бы стоять возле одних и тех же судов. Убегать от одних и тех же омоновцев на Цветном бульваре. Я могла бы давать новость о твоем задержании. Город, пронизанный системой распознавания лиц. Я бы распознала твое лицо, но не при помощи технологий, а каким-то чудом.

Горит Кремль, горит башня “Око” комплекса Москва-сити, горит Музей Москвы, горит библиотека Некрасова, горит Высшая школа экономики, горит книжная ярмарка на Красной площади, горит Манеж, горит Нон фикшн, горит мое жалкое сердце. Желаю ли я пепла своему дому, возведенному на чужой крови? Империя, необратимо текущая и в моей крови, почему тебе всегда мало крови тех, в чьи сердца ты уже проросла своими холодными венами, почему тебе мало тех, в ком ты пустила корни и кого уже поработила своей любовью? Почему тебе никогда не бывает достаточно?

Ты говоришь — опиши, как вы вместе боролись, но в то же время как сопротивлялись друг другу. Описываю: мы боролись так, будто сопротивлялись друг другу. Москва выплюнула моё сердце, обсосав его, как персиковую косточку. Теперь оно растет в другом месте, в другой земле, недалеко от твоего. Так мы и познакомились.

***

сначала любовь — это оптический эффект, ты смотришь на человека, как на солнце, но солнечное пятно на месте чужого лица не дает тебе увидеть его по-настоящему.

потом любовь сама превращается в источник света. ты высвечиваешь нутро другого, аккуратно заглядываешь туда, куда раньше нельзя было бы подступиться обычным человеческим зрением. всё становится чётче — механизмы, структуры, поломки. важно ничего случайно не повредить, но куда важнее — не начать по инерции что-то чинить: свет не должен быть вторжением. 

иногда любовь может стать линзой, маленьким стеклом, приземлившимся на поверхность зрачка. тут уже всё зависит от особенностей твоего собственного внутреннего зрения: подходящая выбрана линза или нет? искажает или помогает? линза встаёт между двумя людьми. что это — окно или стена? хорошо ли мы видим друг друга?

пока ты думаешь обо всём этом, другой человек в эту самую секунду тоже смотрит на тебя. он может быть абсолютно вне твоей образной системы координат, но при этом он не находится по ту сторону любви. он не является объектом любви — разглядываемым и подвластным твоему языку, он равен тебе — и он смотрит на тебя не меньше, чем ты на него.

он видит, как у тебя перед глазами проносится оптический эффект, как твои глаза становятся источником света, как между вами силами твоих формулировок вырастает то ли линза, то ли стена., но может быть, он и не видит всего этого. может быть, для него любовь — это открытое море, и сейчас вы оба лежите на воде, на спине, а ты и не знаешь об этом, потому что не спрашиваешь.

***

я знаю как становятся

иноагентами

террористами

экстремистами 

врагами народа

предателями

позором нации 

но я не знаю как становятся 

диктаторами

тиранами

силовиками

военными преступниками

соучастниками

убийцами

я не знаю

о чем молятся эти люди 

в храме минобороны 

под сводом которого 

тает кровавый снег

я знаю

что бог есть любовь

а не война

что герои

не умирают

— их убивают 

я не знаю

скольких ещё вы убьёте

но я знаю, что каждый из вас 

наказан при жизни:

вы, 

научившие нас ненавидеть

научили нас

такой любви

будто завтра

кого-то из нас не станет

теперь мы умеем 

любить друг друга 

будто бог есть любовь

а не война

вы научили нас этому

но сами стоите 

размазывая темную кровь 

по стеклам икон

вы научили нас этому

теперь мы умеем

вас много

но вы стоите

совсем одни

***

Иммигрантский секс во время чужой революции: мы могли бы быть тоже на улице, но остаемся в постели. Наши тела недостаточно вовлечены в документооборот, наши тела подлежат депортации и выдворению. 

Мы раздеваем друг друга во время чужой революции, как во время грозы: за окнами крики и блики, полицейские машины, машины скорой помощи, молнии, дым, гром. Так выглядит и звучит любовь.

В дни чужой революции сильнее скучаешь по дому. Проходишь мысленно все маршруты когда-то дозволенных маршей. 1 мая — монстрация, мы идем в пижамах с плакатом «За независимые сны! Против Россоннадзора! За восьмичасовой рабочий сон!». Идем — и город наш, мы смеемся и наносим на его карту все свои сны, слезы и поцелуи.

А это — не наш город и революция в нем не наша. Мы так и не увидели революцию. Слезоточивый газ проникает к нам в спальню. Под этим предлогом можно поплакать обо всем сразу.