Стихотворение Василия Бородина появилось в Фейсбуке автора за час до того, как я пишу этот анализ. Есть жанры, которые так и взывают сразу к анализу. Например, сцена Орфея, выходящего из аида, или многие пасторальные сцены требуют не просто немедленной реакции из–за сильных впечатлений. Они эту реакцию и предполагают, как продолжение сценических и видовых эффектов: обсуждение того, как строится здесь поэтическое высказывание, оказывается единственным возможным продолжением эффектного построения образа.

Стихотворение не относится к привычным жанрам, утвержденным литературной традицией, это сказка-антисказка, противоположная и привычному повествованию, и механике сказки. Это и сон о сказке, и портрет прожитой жизни, который не внушает сожаление о былом, но наоборот, обретает покой только в прожитом как в своем доме, вписываясь в эту портретную раму. Автор в дискуссии в комментариях определил стихотворение как «кантри-песню»: действительно, повторение мотива как ритмическое повторение отличает такой стих; хотя можно услышать и другие музыкальные мотивы, блюза и рок-н-ролла.

камешек в башмаке
долгая дорога с кем
камешек по воде
долгая дорога где
камешек на ладонь
долгая дорога дом

В этих шести стихах до отбивки движение мотива строго: камень, как помеха движению, потом сам начинает двигаться, и более того, остается как напоминание на ладони. Камень не берут с ладоней, он остается на ладони как единственное напоминание, которое согревается теплом воспоминания. Ладони держат тепло, при этом ладонь можно рассматривать, считывая как раз долгую дорогу. Только согрев свою судьбу теплом своей же ладони, можно эту судьбу впервые и обрести.

Такова же долгая дорога по воде: не направленное движение, но как обычно вода огибает камень, журча и дробясь, так здесь камень оказывается рассыпан по воде в своей неизведанности. Вода движется направленно, преодолевая препятствие, но здесь перед нами не данность пейзажа, а зеркальная ей данность воспоминания, которое как легкий сон, огибает все препятствия, чинимые ему самой логикой сновидения. По сути, Бородин преодолевает лакановское «расщепление», заходя со стороны сновидения, зеркального отражения впечатлений, изнанки нашего знания, направляя этот оттиск по своим легким путям.

Наконец, начало, камешек в башмаке не мешает долгой дороге, не помеха элегическому образу — но именно здесь этот элегический тон должен быть сразу отменен, перейдя в скрытый вопрос: с кем? Обычно ритм элегии не дает возможность задавать такие вопросы, но только следить за меланхолическим повтором стихов, еще меланхоличнее обрывающихся. Здесь нет обрыва, а наоборот оклик, кто остался живым — оклик из сна.

Один из возможных образов для этих шести стихов: «Три философа» Джорджоне, изображающие три возраста, которые как раз находятся в «долгой дороге». Младший, античный пифагореец, держит угольник на ладони, он геометр, и для него всякий приют — это дом, везде одни и те же геометрические законы. Средний представляет арабскую философию и схоластику, требующей уже находить, где какая сущность, где какое событие, прозревая через прозрачность мира действительные основы вещей. А старший — астроном, составитель гороскопов, сопровождающих людей всю долгую дорогу жизни, всегда находящиеся с «кем». И как раз юность в тогдашней антропологии горяча, согревает все на своих ладонях, средний возраст уже рассудителен, а старший возраст требует поддержки, так как человек слабнет для добродетели. У Бородина начинается всё в зеркальном отражении: элегичность старости сразу снимается, зрелость оказывается ловкой до музыкальности в своей рассудительности, а юность читает и запоминает всё подряд, самой этой памятью созидая себе дом.

камешки на полу
долгая дорога плуг
камешки на столе
долгая дорога хлеб

Здесь уже переклички становятся глуше, с акцентированным у, «на полу… плуг». Описывается уже не деление жизни на возрасты, но объемлется жизнь целиком. В твердой вере можно держать твердо плуг, чтобы урожай точно был, вид стола сразу же вселяет надежду на урожай, а хлеб становится хлебом трапезы любви. Именно такая твердость веры, твердая рука пахаря, вдруг оказывающаяся надеждой внимания, надеждой пристрастного наблюдения (всё выложено на стол, а на что надеемся?), питает с любовью. Так юный возраст оказывается возрастом веры, верности, геометрической точности, средний — возрастом надежды, которая не может не сопровождать разборчивость и подведение итогов, а старший возраст вкушает хлеб своих дел, который и вырос по всем звездным прогнозам, подкрепляя свои силы тем, что только и согреет старика. Любовь знает свой возраст и в нем обретает односложное мирное пребывание.

камешки горсть земли
коротко ли долго ли

Поражает финал: долго ли, коротко ли, не коротко ли — не стаптываются башмаки в пыль придорожную, но наоборот, сохраняется родная горсть земли, с которой и сходишь в могилу, и заставляющая отбивать резкий, почти танцевальный легкий ритм «ко-рот-ко», с блюзовым раскатом «ли». Завершение пути, долгой дороги, оказывается началом ритма, «и услышишь, далеко-далеко на земле где-то дождик идет».