Сочинение о Кьеркегоре. Сам философ был бы несказанно возмущен подобным начинанием. Диалектик должен обращать внимание на форму сообщения, и заключение в клетку системы, разрисованной в позитивно-назидательные тона, означает гибель как для сообщения, так и для него самого. Поэтому, пожалуй, всякая работа об этом копенгагенском стороже, которая излагает его воззрения прямо и беспощадно, как типографский конвейер, больше отпевает его, чем воспевает. Символично в этом смысле, что даже транскрипция его имя водит за нос, и метод двойной рефлексии экзистенциального сообщения работает в неожиданном для него, неисправимого датчанина, измерении.

Итак, говорить о Кьеркегоре посредством дрессированной шеренги абзацев, отчеканивая каждый шаг пробелом и распевая строевые шаблоны, вроде «Кьеркегор считает», «Кьеркегор говорит» — все равно что рисовать музыку сфер школьной гуашью. За образец следует взять его видение Сократа или, скажем, Лессинга: сообщение о них никогда не полно, никогда не излагает, а лишь полагает, красноречивым па или движением руки намекает на искомое, даже указывает прямо, но не вторгается в его пространство, варварски цитируя и добивая постраничной сноской. Кьеркегор слишком трепетно относится к экзистенции, чтобы позволить системе распотрошить человека на параграфы.

Тем не менее, сообщение необходимо доставить, и в телеологическом смысле неважно, вручено ли письмо тет-а-тет или отправлено до востребования через офшоры диалектики. Конечно, лучшая речь о существовании — действие, становление субъективным. Но поскольку в переговорах с другими субъектами у Кьеркегора нет иных союзников, кроме языка, ему приходится всецело полагаться на этого прирученного, но все же довольно ненадежного во всех отношениях поручителя. Вместе с тем он заигрывает с речью, то и дело поддевая слишком ладно лежащую строчку очередным каламбуром, чтобы не позволить читателю предаться иллюзии, будто философия и язык о ней — это бетонный стилобат, который невозможно подвинуть даже всемирно-историческим потрясением. По крайней мере, они не должны быть таковыми, и, хотя до сих пор философы лишь различным образом объясняли это «положение» вещей, дело заключается в том, чтобы сдвинуть его и обрушить вместе со всеми атлантами, подпирающими свод грандиозной «аппроксимирующей спекуляции».

Так Кьеркегор вынужден бороться с заиндевевшим языком, впавшим в ступор от имперского марша философии Гегеля, как от взгляда Горгоны, и с «системой существования», которую выдумало все то же чудовище. Надо отдать ему должное: эта война на два фронта ему вполне удается (воюет он, разумеется, и в других направлениях, но это материал для другой хроники). В качестве контрибуции он получает право на аннексированной территории положительной философии говорить на местном, берлинско-профессорском, диалекте; ведь перестрелка псевдонимов не имеет цели наделать шуму, просто чтобы показать кукиш всем приват-доцентам: смысл в том, чтобы облечь истину в историческую форму христианства, возведя итог в степень абсолютного парадокса; а подобный проект не может застыть в воздухе ироничной улыбкой чеширского кота — ничего не утверждающей и ни с чем, кроме чистой негативности, не связанной. Вместе с ним это право получаем и мы; правда, по условиям капитуляции мы должны все же держать в голове, что всякая кьеркегоровская пропозиция — результат взаимной рефлексии, а не одностороннего диктата. Ригоризм не отражается в зеркале кьеркегоровской диалектики (впрочем, угол зрения этой работы не настроен на аберрации его проповедей).

И раскланявшись таким образом в прихожей экзистенциальной философии с непременной, как швейцар, проблемой языка, письма и способа речи — и уже мельком приметив в дверном проеме предисловия все последующие главы, вальсирующие в направлении к заключению, — нам следует остановиться. Здесь-то — в предвкушении главного — и стоит задуматься, действительно ли можно и нужно «qua» интерпретатор принимать участие в этом пире главных его тем, — ведь они перемигиваются и завлекают одна другую — и нас заодно — на той высоте, на которую от третьего лица не вскарабкаться. Да, нас пустили на торжество, но все же на правах гостя; мы можем войти в главную залу, но этот танец нам незнаком. Невозможно существовать в качестве зрителя, и тем менее возможно осуществлять себя по путеводителю, краткому конспекту дороги, единственный смысл которой в том, чтобы её прошли лично. Любой картограф в этом смысле — продавец воздуха.

Это относится и к философии Кьеркегора, и к тому, о чем она пытается до нас докричаться. Даже в качестве читателя мы можем позволить себе не более, чем засвидетельствовать свое почтение хозяину, оставаясь в чужом доме для того лишь, чтобы вполне осознать ценность своего; в качестве же писателя, номенклатора, нашептывающего своему визави правильные имена и связь понятий «философской системы датского мыслителя Сёрена Кьеркегора», мы вынуждены либо лгать безоглядно, либо замолчать, едва выйдя из необходимой методологической пропедевтики: либо — либо. Разумеется, как пишущий о Кьеркегоре я выбираю последний вариант. Соблюсти дистанцию, дать ему, «вот этому» единичному экзистирующему человеку, бесконечно и страстно заинтересованному в вечном блаженстве, сказать самому за себя и без суфлеров — единственная задача последних пяти тысяч знаков. Мне кажется, она конгениальна ключевому пафосу мысли этого странного датчанина. Ведь системы существования дать нельзя.

2013.