Я держу блестящий от макарон с маслом дуршлаг в руке. Крепкий хват на белой пластмассовой ручке — она потёрлась от постоянных соприкосновений с холодящей керамикой раковины, случайных стуков об хлебный нож, от моего абрисовых рук. Их так давно не держали, не гладили, не сжимали, что они бессовестно потеряли свой вес и тень.

Дуршлаг я забрала от мамы, когда только переехала в эту квартиру — то есть уже год назад. Во вмятинки залёг грязно-оранжевый налёт, похожий на маринованный желток. Провожу по краям криво отросшим ногтем с сероватым ободком и думаю, как было бы славно приготовить свою разновидность донбури, были бы деньги: смешать рис, говядину, японский майонез, сладковатый устричный соус, кунжут, сухие водоросли. Потом, если придётся отойти по делам — встретить курьера, пописать и вернуться в комнату, чтобы вскользь покурить в балконную дверь –– заново подогреть на сковороде. Созвониться с мамой и долго говорить о девушке, проходившей по коридору офиса — она мне из-за экрана ноутбука показалась голой, с абсолютно бесполой, бессосковой грудью. Мои зрачки потряхивало от рабочих задач в Jira. Я сидела в офисе и пялилась в сладкостеленный имейл от начальства и коллег: «Нам будет тебя не хватать, заходи почаще». Я просто оставила неверную ссылку –– просто оказалась невнимательна. Руководитель отчитывал меня в кабинете около получаса, пока меня не спасла коллега, которая пригласила его на важную встречу. Бессмысленность происходящего унижения долго не выходила из головы. В последний день я лениво растолкала все урны около рабочих мест –– из них вываливались остатки пищи и порванная бумага.

Что-то зашуршало. Я перекидываю взгляд. Справа от меня, на изъеденной белизной тумбе, лежит целлофановый пакетик с виноградом «Дамские пальчики» — мой личный деликатес. Упругие, отскакивающие от зубов ягоды. Кожица, которая лопается на языке и разливается соком сладким до жжения. Текстура напоминает дикий крыжовник, который я срывала по дороге в школу с кустов вечно пьющих, озлобившихся соседей — сонных, пахнущих солью, кряхтящих. У них хотелось воровать, вгрызаться в случайные подношения и, не сбегая, жутко улыбаться — так, как шутливо учила сестра. Слегка навыкось, чтобы виднелись кончики верхних зубов, но не открывался обгоревший ломоть рта.

Включаю воду — сразу кипяток, который дрожью разбегается по каёмке дуршлага. Капли отскакивают и отпечатываются на коже — красноватые помарки, как аккуратно выведенные двойки за поведение в дневнике. Я часто пререкалась с учителями и срывала голос до онемения. Меня выгоняли из класса и я слонялась по коридорам, отстукивая носком бархатной балетки ритм бурчащих машин. В школьные годы мои окна выходили прямо на шоссе и выспаться было невозможно. Врываясь в класс, я громко пела на задней парте, сочиняла мелодии шин, от которых учителям хотелось бы закрыть уши.

Шорох усилился. С тех пор, как меня уволили, со мной вдруг заговорила еда –– любая, от шоколадного протеинового батончика до замороженных котлет. У каждой своя тональность –– колбаса говорит баритоном, пончик писклявит и язвит. Неважно, покупная или домашняя, продукты все пытаются меня уязвить. 

Вот и макароны, доеденные минут 20 назад, низко шептали о предстоящем через несколько часов голоде. О том, как теперь я всем вокруг должна денег и не возвращаю. Как мой бывший парень с отвращением покупал мне прокладки и кривил носом от их цены. Как я выла, закусив навлочку, по его пальцам, которые гладили мои волосы. Как я ждала его назад. Но полные завитки фарфалле уже утрамбовались в горле и быстро шлёпнулись в желудок — бессловесный ком, который выйдет из меня завтра с утра. А если повезёт — уже сегодня ночью.

Мы знаем, что ты совсем-совсем одна.

Я морщусь, беру замызганную губку, отвожу взгляд от пакета. Виноградины, слышу, перекатываются, лениво подпрыгивают. То ли смеются, то ли спорят.

У меня давно ничего не болит. Только голова стала увесистой, как свежая с рынка дыня. В зеркале вижу надрезы, но бескровные — не рабочие будни стараются выесть мою голову до самой сердцевины. Совсем недавно моя единственная подруга сказала, что больше не видит во мне родного человека. Я так и не ответила. Сообщение повисло вверху папки «друзья» — убогое, оттого что такое короткое. Жуткость моей борьбы с тем, чтобы вернуться домой и жить с мамой, зарывшись в два одеяла и изредка выходя на улицу, чтобы посмотреть на стайку голубей, бахала во мне шелухой семечек. Я слабая. Неприкаянная. Где вся та дерзкость, которая держала меня поплавком всю подростковость? Смешно, смешно до слез, как после потери работы я больше не чувствую себя.

Жадно выливаю средство, обмазываю дырявую посудину. Дуршлаг железный, ещё советский. В отражении можно разглядеть работающую на стройке бабуку — молодую, но совсем серьёзную. Прикривающую на рабочих матом, не стесняясь  собутыльных выражений. Следом дед, за кафедрой. В руках — младенец со скрипичным ключом вместо соски во рту. Как в такой волевой семье могла появиться я?

Завтра — новый день. А ты снова-снова одна.

Берусь за кран, раскручиваю вентиль до ледяной — чтобы жир легче отмылся, а виноград заткнулся. Насовсем. Отряхиваю дуршлаг, врезаюсь ладонью в ягоды. Они вмиг стихли, вжались в линии жизни, ума, сердца. Оно, кстати, почти совсем у меня не бьётся. Может, я и вправду становлюсь тем, что я ем.

Бросаю виноград в рваный зев, мну. Что-то начинает клокотать.

А что сейчас плохо? А что когда-то было хорошо?

Руки сжались в кулаки. Я вдруг со всей силы бью по ягодам — они стонут, клокочут, хлюпают, разрываются. Мякоть струится, как жизнь, которую хотелось бы поскорее унять. Я случайно рычу, глухо взвизгиваю. В ушах звенит. Минута. Две. Забыла выключить воду. Счётчик. Вздыхая, останавливаюсь.

В дуршлаге осталась вздувшаяся, но всё ещё зеленоватая возня. Отряхивая взмокшие ладони, тяну их к полотенцу. В двери поворачивается ключ –– пришла соседка. 

Плакал мой полезный десерт. Я подхватываю вымытый дуршлаг и кладу сушиться, потом выкидываю притихшие останки. Пакет заберу к себе в комнату, чтобы вложить в настольную мусорку. Подхожу к холодильнику, уверенно достаю лоток с виноградом номер два. Кишмиш. На вкус как клей с конверта. Продовольственный минимум. 

Он умеет только бессвязно лопотать.

Я буду есть его в надежде на то, что, может, завтра сырок со сгущенкой захочет меня наконец-то по человечески поддержать.