Часто говорят — это общее место —, что время и история будто бы обладают некоторой окончательной мудростью и способны судить с непререкаемым авторитетом о том, что достойно сохранения и славы, а что заслуживает забвения. Однако исторический процесс, как бы не считали гегельянцы, это отнюдь не одухотворенное, однонаправленное, прогрессивное шествие разума, который в ходе развития и самораскрытия оставляет себе лишь лучшие и наиболее тонкие формы собственного проявления, отказываясь от всего случайного, низкого, нерационального. Эволюция, в том числе общественная, это скорее моменты и единства множества сил и взаимодействий, хаотичное и ненаправленное движение, которое приобретает рациональность благодаря потребности человека в том, чтобы нащупать себе опору под ногами — случайный и хаотичный мир, в котором нет справедливости, вызывает отчаяние и ужас, которые не может вынести разум; и он ткет свои тенеты, свои покровы, скрывающие реальность за фасадом рациональности.

Можно сравнить исторический процесс с процессом старения античной фрески — полная и цветов и деталей, через века она сохраняет лишь контуры. Значит ли это, что цвета, подробности, исчезнувшие фигуры — все это было незначительно и лишь неясный контур заслуживает сохранения в общественной памяти? Аналогично и с музыкой. Всякая музыкальная современность — это богатейший ландшафт, в котором есть место многому; история оставляет от этого ландшафта лишь отдельные линии, по которым с трудом можно восстановить изначальную картину. Память фрагментарна и ограничена, способна выхватить свои светом лишь отдельные сюжеты — и совсем необязательно, что самые яркие.

Память любителей музыки хорошо сохранила таких барочных гигантов как Гендель, И.С. Бах, Телеман. Значит ли это, что их музыка лучшая и вернее всего выражает дух эпохи? Полагаю, что мы должны предположить иное. Они в результате множества процессов и обстоятельств, в том числе, случайных, сохранились в памяти и именно оттого мы считаем их достойными сохранения. Не лучшие выживают, но те, кто выжили, удостаиваются имени лучших.

В 17-18 веках было великое множество композиторов и музыкантов, чьи имена сейчас не помнит даже самая подробная энциклопедия — да, были Бах и сыновья, Гендель, Телеман, Букстехуде. Но рядом творили сейчас подзабытые Кирнбергер, Кванц, Граун и многие другие, известные в свое время и редко удостаивающиеся упоминания сейчас. Однако внимательный и непредубежденный слушатель распознает в их музыке шедевры, радующие ум, дух, сердце.

К примеру, Иоганн Филипп Кирнбергер, ученик самого Баха, столь ратовавший за сохранение его наследия и издавший, в частности, его хоралы, а также разработавший систему темперации, сохранившую его имя. Кроме замечательных клавесинных концертов, которые будто бы являются переходной стадией между музыкой Баха-отца и Карла Филиппа Эммануила Баха, он написал большой цикл трио-сонат для флейты, барочной виолончели и клавесина. Прекрасные, будто дыхание и касание осеннего солнца, в них развитие в духе цифрованного баса, столь привычное и обыкновенное, вдруг прерывается неожиданной сменой гармонической окраски, которую мы ожидаем, пожалуй, от Моцарта, но никак от позднебарочного композитора, который ориентируется на старых мастеров. Печаль этой музыки светла, прозрачна — мелодии проникновенны, богаты, интенсивны, под стать мелодиям из инструментальных концертов Баха-отца.

Другой пример — Морис Эммануэль, французский композитор и музыковед, чья музыка, в частности, Сонатины, объединяют в себе черты модернизма с его угловатостью и резкостью, акценте на ритмах, и музыкального импрессионизма, живописности в духе Дебюсси. И если Дебюсси или Равеля знают, помнят, исполняют, то Морис Эммануэль несправедливо реже упоминается и, тем более, исполняется. Впрочем, этому композитору повезло — ведь в его время, в конце XIX века, было великое множество композиторов, как локальных «звезд», так и совершенно неизвестных, которые сочиняли музыку — плоть от плоти собственного времени.

История музыки знает множество примеров, когда влиятельные в свое время композиторы после своей смерти оказывались практически забыты. Самый выпуклый, хрестоматийный пример — судьба наследия И.С. Баха, который в эпоху классицизма считался лишь, в лучшем случае, талантливым композитором-педагогом. Лишь начиная с первой половины XIX века его фигура обретает то космическое для европейской музыки значение, которое есть у него сейчас. Флоран Шмитт, французский критик и композитор, который на выборах во Французскую академию победил самого Стравинского, в отличии от автора «Весны священный», бывшего его другом, ныне практически забыт и мыслится, в лучшем случае, как композитор второго ряда, как своеобразное «наполнение», контент эпохи, а не выражение духа времени. Такое мышление, которое разделяет исторических акторов на выражающих само время и лишь наполняющих его, заполняющих пустоты, ярче всего выразилось в гегельянской метафизике истории — есть лишь процесс саморазвертывания духа, который сохраняет свои чистейшие, высшие, наиболее прогрессивные проявления; все, что не сохранилось, просто не прошло испытания истории и не принадлежит к объективно-духовной сфере.

Множество композиторов, создавших целое наследие, нынче в лучшем случае сохранились лишь в виде строчки в энциклопедии. Значит ли это, что их музыка в сто крат хуже, неинтересней и так далее тех, кто получается все и именуется великими композиторами? Скорее это повод поставить под сомнение саму концепцию «великого» и образ «героя» как единственного, наделенного человечностью и правом говорить и быть услышанным.

Канон великих классических композиторов изменчив, однако же мыслится как нечто неизменное и отражающее неравномерность распределение таланта. Но что такое талант в данной системе? Не дар мелодичности, не оригинальность, сложность и глубина письма, но умение бросаться в глаза — тот, кого включили в канон, прежде всего заслужил максимальной упоминаемости.

Время стерло многие интересные фигуры, превратило буйство цветов и мельтешение мелких деталей в монохромные контуры — таким образом, наблюдая за поблекшим прошлым, мы обманываемся и в самом настоящем; там, где целый сад, мы видим лишь дерево да несколько тропинок, однородную структуру. Внимательное изучение прошлого и возвращение ему глубины, света и тени, пожалуй, позволит нам вернуться и к настоящему, к самим вещам.

Однако и настоящее проблемно и заслуживает размышления и изучения. Структура известности и популярности наследует политической структуре и героическому мышлению, согласно которому есть лишь небольшое множество «героев», заслуживающих права говорить от себя и быть запомненными. Наша ментальность пропитана нашей политичностью, а наша политичность в свою очередь сугубо иерархична — может быть лишь один господин, лишь один победитель, лишь один герой, все остальные не заслуживают внимания, обсуждения, памяти, они лишь статисты в драме истории, лишенные подлинной человечности.

Социальная структура такова, что может поддерживать и сформировать лишь несколько кумиров, о которых будут говорить, которым будут подражать — и то, что некто занимает это почетное место, не говорит о том, что он лучший и единственно достойный. Напротив, он мыслится как лучший и достойный оттого, что он в силу различных и часто не имеющих прямого отношения к делу обстоятельств занял эту позицию.

Отличная иллюстрация этой мысли — система конкурсов и поисков талантов, суть которой не в взращивании сложного и насыщенного творческого ландшафта, состоящего из сотрудничеств множества талантов, но в обеднении и упрощении этого ландшафта за счет выявления тех единственных, которые будут претендовать на ограниченные ресурсы, выделяемые обществом и меценатами, т.е. наследниками тех варварских систем, которые еще в недавнем прошлом полностью основывали себя на грубой силе, пусть и скрывали свое господство за религиозной и политической идеологией. Искусство все еще жестоко оттого, что его относительное благополучие — результат подачек и расположения со стороны власть имущих и финансовых воротил, со стороны наследников старых времен, когда государства создавались бандитами и завоевателями, которых объявляли впоследствии великими героями и образцами для этического подражания.

Творчество в системе лауреатств, грантов, конкурсов развивается как своеобразный спорт, чей девиз — победитель получает все и называется единственно достойным. Указывать на то, что разница между победителем и проигравшими часто незначительна, на то, что её приходится создавать скорее искусственно, усилием мысли, желающей обмануться и набросить покровы лжесправедливости на жестокую и иррациональную реальность, не меняет существенного положения дел. Пусть искусство — это деятельность, что принадлежит будущему, но оно создается в насквозь иерархичном настоящем. Система распределения, ложная меритократия, где большую часть благ получает меньшинство и которая оправдывается якобы добродетельностью этих немногих, существует во всех общественных системах.

Общество не может мыслить себя как несправедливое и быть стабильным, поэтому часть интеллектуальных усилий всегда направлена на создание некоторого common sense, здравого смысла, который бы оправдывал существующее положение дел с помощью своеобразной этики — и непредубежденно взглянуть на механизмы распределения капиталов, что финансовых, что социальных, непросто, так как эти механизмы скрыты идеологической пеленой.

***

Если статья показалось Вам интересной, вы можете послушать мою музыку на Bandcamp или на других площадках, я буду рад слушателям.

Также вы можете подписаться на мой телеграм-канал «Механика звука», где я публикую заметки о классической, современной академической и импровизационной музыке: https://t.me/classic_mechanics