Над кроватью висел плакат. На нем была изображена голая, но пристойно покрытая девушка, снизу красовалось ее американское имя. «Jessica Want You!». Этот плакат подарил ему отец. Он не знал, как этот отрывок журнала попал в руки отца, широкоплечего и горбатого мужчины с серенькой проплешиной, который невесть когда исчез, в очередную товарную экспедицию, сухо замечая о рабочей этике в споре с матерью пока маленький Он молча уткнувшись лицом в обшлаг теребил крохотными пальцами его белую, накрахмаленную манжету. Светило солнце, похожее на то, что светило в день когда отец прислал ему подарки из «экспедиции», этот плакат, белый ремень индийского полицейского и шляпу из твердой кожи, с надписью «Stay Lider!», вероятно купленную в супермаркете. В слове Lider было что-то от названия Индийского продуктового. Шляпу он потерял. Ремень кто-то спер в раздевалке.

Когда однажды, будучи еще совсем маленьким, он оказался с мамиными родственниками в большом городе то был закинут в местный музей где встретил множество картинок которые изображали людей: обычно голых и окровавленных или плачущих, эти люди молились или причудливо были прибиты к земле неизвестной силой, некоторые из них порхали в огромных полотнах с одинаковыми лицами. Всем им было не очень-то весело. А еще в музее были бабушки которые злобно шипят, только попытаешься близко понюхать картинку, где женщина лежит рядом с яблоком. Это событие оставило вопрос — кто все эти люди? Отец дал короткий ответ — “люди которые были нужны этому миру в этот момент”. Почему нужны, может они уставали так стоять? На что от матери он узнал, что эти люди — “модели, обычно получают деньги за то что бесцельно стоят в одной позе”. О чудо!

«А все же как это странно» — думал Он. В школе не было принято показывать себя. И уж тем более быть «моделью». Мальчики то и дело в череде доверительных разговоров ловили друг дружку на тайне и разбалтывали ее всем. Школа это место где нужно врать, так чтобы сам верил, иначе ты непременно растеряешь весь свой мешочек тайн В школе были девочки, но контакт с ними быстро, кажется, испарился, а их общество было назначено Другим. Даже и не вспомнить, почему так?

Однажды он влюбился в одну из них. Её отец был священником. Лиза. Эта девочка прелестно играла на фортепиано. Он постоянно убегал с уроков по февральской стуже и в апрельской грязи, чавкал по лужам в небольшой, бывший раньше гостевой — флигель детской школы искусств и слушал: что-то важное и величественное, большое и громкое, десяток портретов висел на стене с немецкими фамилиями. Лиза иногда становилась еще одной среди них — строгих дяденек что висят у входа в класс. Шопены, Бахи Моцарты, Маллеры. Возможно ее фамилия тоже должна была деформироваться вместе с временем в немецкую. Белый пальчик на черную клавишу. И белые носочки в черных туфлях. Ее отец поощрял их знакомство, но все это не помогало. Отметки Его успехов за обедом от домочадцев лишь раздражали ее. Он старался, делал разнообразные подарки, бывал на всех концертах, но — не удержал достаточного объема её драгоценного внимания которое она хотела дарить человеку, вероятно похожему на их учителя пения. Как она возле него вилась после занятий! Николай Палыч Скобитов. Победитель областных конкурсов. Он взрослый и выглядел всемогущим среди остальных старичков-преподавателей, лениво почесывающихся и кряхтящих на воскресной службе Лизиного отца, ожидая перехода к обеду.

Это было поражение. Но, кажется, оно никак не помешало ему влюбляться. Ведь Он влюблялся: слепо, без разбора, взахлеб. Каждый предмет любви своей наделяя вселенским смыслом, разыскивая в нем то чего кажется, нет ни в одном из нас в таком количестве. Бывшие одноклассницы и первые красавицы заводили блоги молодых не по годам матерей сходясь с ребятами, которые мечтали стать спецназовцами. Он был хрупок для службы — боялся что его застрелят на какой-нибудь войне в Африке. “Ведь это наверняка так больно!”

За все время третьего курса в колледже, он научился любить алчно, используя свои силы для получения любви и отдачи своей слабости. Становилось скучно. И надвигающийся Новый год не сулил ничего нового; Появились новые занятия, среди которых были заурядные «Истории родных рек», «Общая история искусства», которую вел профессор из Узбекистана. А еще безумная по количеству домашнего задания «Мировое художественное культурное ЧМО». Так назвали предмет который вел Дмитрий Михайлович, человек с лицом подростка в теле мужчины за тридцать. Светлые вельветовые брюки. Свитер из секунд-хенда. Очки, кругленькие, как у народовольца. Как же шипели на задних партах когда видели вошедшего Дмитрия. «Шшшшшшмоооо». Пары его проходили в классе для факультативов на полузакрытом четвертом этаже. Пыльное место для самых бессмысленных занятий. Кажется Он никогда не забудет эти серые стены класса где скучая, высасывалась из жевательного табака толика силы, которая хоть как-то помогала слушать невероятно точную и монотонную речь Дмитрия Михайловича.

— Андские…бля, как заболевание…– зевал сосед по парте.

У занятий Дмитрия была закономерность. Еженедельное классическое издевательство. Вначале, студенты были вынуждены слушать длинную мессу, певшуюся то древним скульптурам, каким-то «бабам» или бобам, то, пещерам, парадным фасадам замка Некоего Лорда из Провинции Шампань во время Столетней войны. Какие-то людишки бегают по стенам прекрасных пещер и жаждут целого мира. Дальше — приторный опрос о знаниях и услышанном, а после начинались финальные, короткие, бьющие по спине взгляды Дмитрия Михайловича который контролировал: чтобы все писали «необходимые для авторского взгляда» эссе о пользе каменных баб-бобов в мировой культуре.

Что Он имел до культуры? Кажется, его не интересовало ничего особенного, ничего конкретного, ведь все было таким похожим и в тоже время разным, у всего “культурного” был запах старого кабинета в который купили новую мебель и забыли нанять работника на полный день. Казалось что все лучшие книжки написаны, а новые скучны. Музыка похожа на саму себя. Все движется и мельтешит. Культура была по телевизору со скучными каналами о балете, кино со стариками о войне и бесконечный поток ситкомов для матерей одиночек. Это не культура, это что-то модное в заголовке журнала или магазина скейтбордов в Москве. 

Он бывал в Москве тремя годами раньше, тогда полюбив читать Пруста он заметил что ногах появились черные «настоящие» волосы, длинные как предложения француза, чьи книги он цитировал на свиданиях и имел успех. Вот тут «культура» полезна. Это была его «мягкая сила». Он сошелся с Ивой на любви к веснушкам, игристым напиткам, танцах и совместному приготовлению еврейской пищи. Это был такой дурацкий спектакль о зарождающейся семье за пазухой большого, любящего консервативные газеты отца, ворчливого и лысого как будто с момента младенчества ни один дюйм его головы так и не посещали волосяные луковицы. Это шаббат, поездки к бабушке. Он играл там в парня, который будет, скоро будет мужчиной, ведь он очень «правильно» уже работает, имеет познания в книжках, интересных ее маме, вежлив с всезнайкой сестрой и самой Иве он был первым манекеном для понимания, «а как любить других?»

Они оказались в Москве случайно, пересели с самолета в поезд. Милая поездка, в которой она ехала покрутиться в новой одежде и попить сладкого какао в книжном Петербурге, увидеть уже чуть знакомый ей мир «старшаков», а он надеялся увидеть место в городе где убили бабку в романе Достоевского. И попробовать Макдональдс. Бабушка еще советовала посетить Русский музей. Поездке не хватало только корзинки для пикника, но стояла зима, было не к месту. Он влюбился в Москву быстрее чем в Иву. Город свистя гудками и шумя голосами, мигалками, ослепляя башнями, ударяя в грудь ветром на очередном пригорке с которого кажется что у этого поселения нет края — ворвался в его сердце, быстро перекочевал в мозг и подарил надежду, расколов его жизнь. Он не хотел уезжать и долго еще шипел на верхней полке что «нужно было думать, прежде чем выбирать города в такой важной поездке». Но поезд нес их по ночной пурге среди черного непроглядного леса в Петербург.

Может из-за отсутствия корзинки или малого срока знакомства, разного, как говорил Дмитрий габитуса, они не могли ужиться в этом мюзикле где между нарядами и вояжами в сетевые кофейни они нелепо корчились на старой кожаной софе в съемной девушке в старом райончике, разыскивая «тот самый взрослый секс» ни на что не похожий, легкий, но свободный и настоящий. Когда твои гениталии ощущают новое и безумное и полноценно твое внимание приковано к процессу, где ты видишь, как стесняется человек рядом, как он играет в своем удовольствии или как его инсценирует. Ты узнаешь что у нее внутри так влажно и вероятно темно, иногда шершаво, иногда узко, а на дне покоится огромная шишка размером с часы, которая твердая как кость. Некоторые девочки любят чтобы это место трогали, но Ива еще не так знала свое тело, ища наслаждения в пока лишь ожидании и представлении этого чувства. Она часто дыша, иногда замирала на секунду, не понимая, почему это так больно, хотя должно быть очень приятно и славно. Но не противилась и старалась быть “взрослой”.

Они делали это как первую авиамодель, лукаво улыбаясь, дрожа внутри, ведя себя до боли развязно, пытаясь показать партнеру что они самые раскрепощенные изобретатели в этой комнате. Раздевали друг-друга. Делали смелые ходы, искали руками, трогали языками безумное множество разнообразных мест, в надежде почувствовать этот всеми воспеваемый душевный мед. Это было интересно, хотя многое смущало их. Его смущало то что в этой системе он стал чьим-то папой, невидимого семейства, а “мама” стала так похожа на его собственную мать. Ива выглядела слишком естественно с утра, когда умывала лицо. Ее же смущало то как меняется его лицо во время конца и вкус этой белой жидкой субстанции. “Горькие солпи…” Они томились образами не зная чего хотят от друг друга в итоге и секс, который не может постоянно огорчать, постепенно сошел на нет, за эти две недели. 

Появилось дыхание весны и первые птицы в квадратном окошке принесли из Бангкока или Коломбо весть о том что планета непременно движется по курсу. В последний день путешествия они очень сухо обменялись добрыми утрами и он поспешно собрал чемоданы и уехал, а Ива не зная сама почему, заплакала и начала очень жалко, медленно собирать чемодан. Ей казалось что это странный сон. Ему — нелепой историей, которую даже стыдно рассказать в колледже.

— Лучше б остался в Москве. — бубнил он себе под нос весь обратный полет.

Он легко забыл об этой глупости, как и не помнил, о чем именно сейчас спрашивал его Дмитрий Михайлович, и тишина, шумящая как огромная волна, разрывающая класс в моменте поиска — только усиливала его понимание, что он совершенно ничего не может сказать в ответ. Дмитрий Владимирович ожидая этого исхода, цокнул.

— Спасибо за самый короткий рассказ о тольтеках, мы в восторге.

И класс залился жалким смешком. Как в театре с мамой натужно смеешься над дешевой английской музыкальной пьесой. «Все будет по другому. Уеду скоро, скоро. Куплю себе новый мобильник и заведу уже друзей. Там люди поинтереснее. Столица. Миллионник. Свобода, хоть где-то должна быть свобода? Дмитрий Владимирович с его “модерном в сибирском стиле”, живописью центральной америки и польской новой волной наверное не смог покорить своей «американской мечты», а теперь отыгрывается. Все скоро кончится, все скоро будет». Муха уселась на фанерный шкаф и обращенное в бегство, внимание аудитории было приковано к ней и мерзким желтым часам над доской, все ждали когда кончится эта вечная пара.

Сначала он думал что перебьется: небольшой поселок в Московской области, двухэтажный домишко, играющий роль усадьбы для престарелой женщины и ее волосатого сына Арсения. Андеграундного музыканта, его старого интернет друга. Это будет путешествие в чеховские анекдоты, вездесущие сосны и блеск протуберанца. Когда он ездил на электричке к бабушке в поселок, то смотря в окно он представлял как будет ездить на Китай Город на старом поезде, в доме у него будет большой ризеншнауцер которого завел еще хозяин дома, Исаак Лейбович. Старик умер от инфаркта в прошлом году. Дальше больше — он найдет себе квартиру в центре, будет работать в какой-нибудь конторе продавать воздух, не важно. Жизнь впереди! Москва, намного больше новых людей, меньше внимания к внешнему виду, никаких ауешников, китайских рынков с запахом резиновых тапок, никаких Дмитриев Владимировичей, материных сцен, сестринских слез, идиотских отцовских звонков из ниоткуда.

— Скорее бы… — говорил он себе, завидя слишком радостное бабушкино лицо на перроне. Она всегда встречала его «как маленького».

Когда желтая кайма часов превратилась в  коричневый кружок, Дмитрий Владимирович собирал свой портфель. Платком убирая пот с аккуратно выбритого лезвием затылка, он искал на столе свой телефон. В классе уже не было ни мухи, ни студентов. Он удивился, когда среди бумаг нашел ее. Карточку с изображением мальчика в объятиях орла. И черный задник. 

«Станковая, по-настоящему.» — подумал Дмитрий Владимирович и сел на край стола, кажется он совсем не спешил. Дома его ждала только старая болонка которую мать привезла, чтобы спокойно «возможно, в последний раз» отдохнуть в Кутаиси. Дмитрий всмотрелся в сюжет и улыбнулся. Спрятав карточку в портфель он выключил свет в кабинете и закрыл дверь на оба ключа. Комната которую давал ему колледж была сейчас, как и весь преподавательский блок в ремонте и потому он нашел себе небольшую квартирку возле сквера Кирова. «Здесь когда-то жил ветеран Великой Отечественной» — рассказывала ему тучная риэлторша. В сером домике по улице Разъезжей загорелся еще один огонек в левом окошке на пятом этаже. Дмитрий Владимирович включил лампу у стола, достал из кармана брюк коробок с черный камешком гашиша, а из портфеля сюжет с орлом, положил их на стол и зажег благовония. За окном кто-то посреди сквера ревел:

— Леееееееееееннаааааааа, выхааааадииииии!

Часть вторая

Ганимед был прекраснейшим из рожденных среди смертных, и поэтому боги забрали его к себе, чтобы он разливал вино Зевсу, ради его красоты, чтобы он мог быть среди бессмертных.

Гомер

В зеркале появилось лицо. Небольшой аккуратный нос, большие глаза, мыльные капли воды на коже. Легкие волосы, немного вьющиеся на концах. Он был сложен прекрасно, разве что худоба в некоторых ракурсах не шла ему. Узкая грудь, впалое солнечное сплетение. Вода перестала шуметь. В Его комнате было тихо и темно. Плакат висел на одном дыхании. Все домашние уже давно разбежались по рутинным делам. Нинка нарочно забыла дневник. Мама забыла оставить деньги в шкафчике. Он оделся, осмотрел стол на предмет забытых предметов и вышел, забыл надкушенное яблоко на столе.

Коридор колледжа шумел, люди толпились у дверей кабинетов сжимая свертки своих работ в ожидании просмотра. Пахло кофе, кто-то оставил банан на скамье рядом с тетрадью. Старшие студенты курили у окна и кто-то из них иногда проезжал мимо входа в большую студию на скейтборде и уставшая уборщица гнала их на улицу. Каждый полугодовой экзамен преподавателям вспоминались разные их житейские слабости: кому-то покупали бутылку коньяка, а кто-то довольствовался французскими винами, сладостями или цветами. Дмитрий Михайлович не любил сладкого, отказывался от цветов, пил определенные никому не известные чаи и не давал поблажек. Постоянным был слух о его наличии анкеты на сайте однополых знакомств. Как говорили девочки из художественного корпуса: его анкета то и дело появлялась и исчезала. Некоторые из них, даже вели с ним переписку с поддельных аккаунтов. Говорили еще что Дмитрий любит присылать свои голые фото в странных позах из класса где обычно стоят натурщики. Якобы одного из них он даже просил о совместном фото. Ни имен ни дат. Этот слух всплывал периодически, но кажется что никто по настоящему в него не верил. Дмитрий Михайлович же никогда не подавал вида, вел себя сдержанно, и никто так и не решался попробовать спросить его о сексуальных предпочтениях.

— Я знаю, что вы не большой любитель балета. — Дмитрий заглянул в его тетрадь — но вы наверняка что-то любите?

— А…

— Быть может, вы знаете что-то о художнике связанном с балетом Дягилева?

— Подскажите?

— Это невыносимо.

— Ларионов?

— Тепло.

— Кандинский?

— Хододно.

— Пикассо?

— Другой! — Дмитрий нахмурился.

— Бакст…?

— Верно.

— Фуф

— Дальше даже нет смысла пробовать.

Взять и сказать ему. “Все знают какой ты котик, мудила”. Висела тишина. Даже муха не прилетела посмотреть на эту скуку. Когда Дмитрий Михайлович изучил Его конспекты, прищурившись он неожиданно добро улыбнулся.

— Вы никогда — он всегда обращался на вы — не думали о том чтобы стать моделью?

Он усмехнулся.

— Что? Не думаю что у меня есть данные. Там все старики еще.

— А все же. У нас с нового семестра уходит Сергей Петрович, ну вы помните его, с бородой, а третий курс нуждается в новом натурщике.

— Я…не знаю, хах, не знаю.

— Узнайте.

Дмитрий порылся в бумагах на столе и протянул ему одну.

— Вот, это договор, почитайте его. Оставьте ваш номер. У вас есть мессенджеры?

«Странный он. А вдруг и правда, он из этих» — подумал Он.

— Телеграм есть. А что с конспектом?

— Ужасно, никто в вашем потоке не способен учиться.

— Поставите?

— Подумайте сами?

— Постаааа-вите?

— Идите, — он черкнул красной ручкой — и кстати, мне показывали ваши работы для Ирины Анатольевны, приятная декоративная живопись. 

В середине зимы, короткие дни забирают силы вместе с уходящим солнцем. Уже после обеда оно начало спешить, люди спешно исчезли из коридора. Он увидел Дмитрия в коридоре, когда тот закрывал кабинет на ключ.

— Вы правда думаете, что я смогу?

— Никогда не видел чтобы молодежь отказывалась заработать.

Его хлипкие волосы в щербатом свете жалюзи местами выглядели золотыми.

— Я думаю, вы худы и молоды. А еще вам не хватает смелости.

— Ага.

— Пришлите мне ваш телеграм.

Часть третья

l est des parfums frais comme des chairs d’enfants,

Doux comme les hautbois, verts comme les prairies,

— Et d’autres, corrompus, riches et triomphants

Бодлер

Я знаю слово. Вижу сердцем. И в нем играет, но не кровь. В углу тенистом где пахнет ладаном и солью. Я жду тебя, я вижу сон в котором светит солнца бой, и буря яркая зовет меня. И боги, что даруют нам свободу, мне развернули светлое знаменье: в нем юноша прекраснее небес. Своим началом кажущийся богом. Украден птицей. Он оберегом защищен. И пусть живет он человеком. Он будет вечным и при нем, останется магическая младость. Вы фесалийские князья — даруете нам оное лицо. Закат что розовеет на ниве, мне кажется потерянным, я жду момента, когда смогу узнать в чем заключается сей секрет эфеба. Я знаю слово. Вижу сердцем. В серебренном шелку и серой дымке млечного пути, где амальгамой безутешья скрепляют, о эти темные пещеры. В них я вас жду, в них я питаюсь ожиданием, томлюсь. И свет побегом юрким играет на бедре. В один момент я стану ближе, ближе стану я к тебе. Кренится тень, ты прячешь ступни. Я вижу темное лицо. И волны бьют о камни. Мы свяжемся и соль чудес, нам осушит преддверие слез. Эфеб! Слепы чудесные провидицы Эллады. В комоде старом, неизвестном, я прячу ключ. За ошую, в кудрявый профиль, врозь: то одинокое лицо и я. Из темноты меня манит оно. А в небесах июль, и льется красное вино. Внимаю ветру на камнях, мы спрячем славные цветы, цветы те будут символ лета. О вас, о юных, о телах, о ком поем мы свою песнь. Мы с вами будем неразлучны, и будем тихо жить в тени, и прятать старые секреты. И поцелуй ваш будет вечной ночью.  И мы пьем росы. Ждем ветров. В тенистом месте поднебесном, я знал что ждет меня любовь. Твоя. Сплелись два узника, костюмы их мешают. И где разверзлось там польются, блаженства реки и любви. Я знаю слово, нежное как мальва. Я знаю слово, вижу сердцем, внутри него не кровь, а плод. Моей любви. Оно так сильно разжимает, молчанье тайное мое. И в городе заречном, мной будет встречен Ганимед. И строки эти постоянно, подобно детскому напеву, я пропускаю меж себя. Я жажду Вас. Мне кажется безгрешным ваше тело. Молчание терзает мою плоть. Я знаю слово, тот пароль, я знаю слово, вижу сердцем — внутри него кипит любовь.

Часть четвертая

УПРАВЛЕНИЕ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

СИБИРСКИЙ УГОЛОВНЫЙ РОЗЫСК

Материал дела:

15:08, 22 декабря Киприн передал договор о найме …. По информации полученной следователем Лукашиным заверено, что … был приглашен на работу в художественное училище им. Охлопкого. По версии следствия … колебался в решении, о чем известно из его переписки в социальных сетях с Журинковым А. А. Следствие отрицает ошибку эксперимента по причине проведенной дополнительной комиссии выполненной капитаном Семякиной Л.А, который постановил версию насильного принуждения к … действиям допустимой за наличием свидетельских показаний (прилагаем к делу) и осмотра места и проведения на месте преступления следственных действий (зачеркнуто) эксперимента. Материалы следствия также предоставляют суду предметы которые подробно исследованы в ходе следствия. Версии дополняются.

Майор Коновалов, следователь-оперативник.

0041151

15 августа …

МУНИЦИПАЛЬНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ
 СОЮЗ ХУДОЖНИКОВ РОССИИ И ДОМ ХУДОЖНИКА

 
ХУДОЖЕСТВЕННОЕ УЧИЛИЩЕ МОУ СХРиД НОМЕР 5

Договор о найме на занятость (сокращенного дня).

Работник далее именуемый работником оказывает предприятию, в лице Киприна Д. М услуги художественного позирования и демонстрации атлетических навыков. Ниже прикладывается расписание.

Пн 9-13 / 15-18

Вт 8-12 / 15-18 / 20-22

Ср 8-12

Чт 15-18 / 20-22

Пт 8-15 (30/150)

Сб Выходной

Вс (2/2) 9-12

Оплата услуг выполняемых работником осуществляется на счет … каждый две календарных недели начиная с …

В соответствии с указом правительства … области минимальный размер оплаты труда составляющий 8,643р выполнен в полном объеме.

Подпись заказчика.

Место для подписи работника.

На обратной стороне надпись: жду вас.

Часть пятая

«Среди всех детей я подойду к тому, чье очарование наименее очевидно, и поцелую родимое пятно на его лице, все родинки у него на бедрах и на затылке».

Эрве Гибер

Белый цвет перегородки источал запах хлорки и пыли. Он вошел в класс и сразу сорок глаз устремилось на его тело. Ни одного мужского лица. Туман. В толпе мелькает улыбка Дмитрия Михайловича, настолько глубокая что кажется это сон. 

— Дообрый день, а что у нас тут — он посмотрел на класс, с Него сразу все убрали глаза — ваша куртка промокла от снега. Раздевайтесь.

Холодно. И странно. В углу переодевается какой-то дедушка.

— Вы новенький?

— Да…

— Молодеет страна, ох молодеет… — кряхтел натягивая кальсоны старик.

«Господи, это профессия для ужасных старцев. Мое тело будет как сухая туша которую никто не берет на рынке».

— Как закончите — Дмитрий всмотрелся  в него и снял очки — выходите, не бойтесь.

Он посмотрел на себя в зеркало. Увидел что его мошонка находясь во влаге утреннего душа слиплась. «Надеюсь не буду голым. Это ужасно!» Он резко оправил плечи и понял — что забыл дезодорант дома и через минуту вышел  к ним в белых трусах. Комната была залита цунами из солнечного утреннего света. Девушки посмотрели на него и тут же убрали взгляд.

— Снимайте — Дмитрий щипнул резинку трусов.

— А надо?

Дмитрий улыбнулся. Резко повернулся к аудитории и громко объявил.

— Десять минут. Готовность.

Он повернулся к Нему. И строго посмотрел в глаза.

— Вставайте — Дмитрий указал на сцену — я поставлю вас. Пока можете не снимать — он взглянул на трусы.

Дмитрий поставил его в позу юноши который стоя на корточках смотрит в небо. От тонких жилистых ног к плечам под очень красивым углом стояла палка. Издалека это походило на красивый полумесяц юношеского ожидания в горделивой позе. Казалось что герой его позы чуть озирается по сторонам. В этой позе его колени напрягались, икры налились усилием которое усердно держало равновесие. Спина, которую все же нужно было держать прямо в бликах солнца, уходящего постепенно на убыль очень интересно играла красками. Дмитрий довольно посмотрел на получившуюся фигуру.

— Так и стойте, девочки, девочки, прошу — он сделал приветственное движение ладонью.

Студентки вошли и сразу встали к мольбертам, был слышен миг когда они кивками и оханьем показали друг другу оценку Его. «Тройка» — думал он «Не больше». Он стоял от силы десять минут, а чувствовалось уже словно час. «И как они смотрят».

— Начнем-с — брякнул пальцем по старым часам Дмитрий.

Он смотрел или вернее пытался найти в быстро покрывшихся дымкой лицах промежность темноты, ту в которой можно не смотреть ни одной конкретной девчонке в лицо. Они такие красные и смешливые. Одна рябая. Иногда он понимал, что находится в шаге от потери равновесия. И слегка извивался. Пытаясь не подать виду. «Ты просто будто стоишь на желе и пытаешься не упасть».

Дмитрий юрко заглядывал в мольберты и лицом показывал как относится к работе человека. Он был нов в своем настроении, невозможно было узнать скучного нудящего Дмитрия в этом живом и юрком, даже помолодевшем человеке. Хорошей оценкой работы была довольная улыбка. Плохой тяжелые брови осуждения. Он то и дело бросал легкий взгляд на модель, как бы ища «верно ли выходит?» в работах студенток и глаза его наливались прекрасным чувством, он цвел и спешил в своих действиях.

Девочки исследовали его быстрыми взглядами и утыкались обратно в мольберты. Невозможно было понять, о чем они думают в этот момент. Иногда кажется, что кто-то из них даже трогал его. «Настолько это муторно. Почему стоять перед девочками так сложно?» Подступал сон. «Это ужасное чувство. А как удержать себя? Какое скучное лицо. Кажется я и правда больше не чувствую боли в правой ноге» — думал Он.

Через час Дмитрий подошел к нему и прищурился. Он повернулся к девушкам, а потом очень легко положил руку на колено юноши. Поправил ее невзначай чуть влево.

— Вы знаете, вы…вы как Ганимед… Вы, как, как вечно юный юноша. Он тоже был тощ. Покажу вам позже один сюжет.

Свет потускнел, комната налилась цветом грецкого, послеобеденного ореха. «Нога онемела. Берите и ампутируйте». Стояла жуткая тишина, нарушаемая разве что редким скрипом старого красного линолеума или звук острого затачиваемого карандаш ножа.

Часть шестая

Сцена  представляет  площадь, ограниченную фасадом царского двора, в дорийском  стиле  (дворец  занимает  четверть заднего плана). Перед порталом справа  (от  зрителей)  стоит изваяние богини, справа — еще одной. С боков к фасаду  примыкают   отдельные  здания  на холме  с  особыми  входами.  

Правая  кулиса изображает  город,  а  левая — деревню, между ними и задней стеной оставлены проходы — правый в город, левый за пределы страны.

Раннее утро.

Диметр (муж)

(появляясь на равнине)

И полно землям быть в обиде.

В них волны бьют о скалы солью

Небесный град, его правитель

Послал с подарком он благую весть

Не зная горя и обиды не зная хлебного

С ума схождения, к нам явится его

Наместник, юноша, он божий кубок держит

Прочь неверные сказанья, он явит лик нам

чужестранца повесой будет, молвит Зевс

Он сын небес и свет его упрятан в крыльях

Нам недоступных для виденья.

И он принес, в поклоне клятву

И дева гребнем чешет волос, зная

Нам нужен новый царь, мы ждем его

Склонив колени и согбенно

Упал один, второй поник нам явится виденье

Увидели другие, что чело, его уже мерцает

Нам Зевса виночерпий с гор пришедший

Благоволит и светлый день рождает.

Появляется златокудрый юноша. Он проходит через всю сцену в правую кулису.

Два десятка одинаково одетых девушек пробегают по сцене ища Его в равнинах и городских окраинах

Раба (посреди сцены)

Я вижу, вот он бог

Или его чистое лико

И кудри белые его

И горд спиной, в руках сила

Но молод он, взгляните —

словно был вчера ребенком

Лицо отмеченное богом

Известное доподлинно

Лишь Зевсу

Раба закрывает лицо когда юноша снова проходит по сцене удаляясь в левую кулису.

Толпа девушек бежит за ним.

Диметр

И я боготворю, тебя

Мой Ганимед, мне весело, я рад

И за грядущих нам побед очаг!

О, светлоликий юноша,

Я рад!

И падает он замертво.

Раба (припав к главе Диметра)

Диметр умер от любви

И только сердце знает

Что внутри не кровь,

а бьет ключом Любовь.

Собравшаяся толпа в миг разбегается

О боги, Диметр мертв!

Часть седьмая

— Добрый день, Дмитрий Владимирович

— Глеееб, добрый день

В тени гардероба было не видно лиц. Он застегивал рубашку когда увидел что в уже пустой класс вошел человек. Он быстро вышел из-за перегородки.

— Знакомьтесь, копавшийся в ящике Дмитрий представил ему вошедшего — Глеб.

— Салют — протянул руку высокий и худой парень, с острыми, по азиатски жесткими, черными волосами.

— Глеб зашел за своей последней зарплатой, кстати вот и она — Дмитрий нашел нужный конверт.

Глеб сделал пальцами знак «покурим?» и Он кивнул ему.

— Кстати, курить в здании строго запрещено — хмыкнул Дмитрий отдавая конверт Глебу.

Посреди заледенелой черной пожарной лестницы, они закурили. Ветер с хлопьями льда пронизывал его легкую белую рубашку. Глеб мял сигарету зубами, хвастаясь недавней историей со старшекурсницей.

— И чего?

— Да лопнул презик. Она таблетки пьет. Зрела-а-я.

Глеб показал рукой ее рост. Она точно была старше и выше его.

— А как зовут?

— Да ты ее не знаешь, она скульпторша

— Я знаю всех скульпторш

— Не, эта с заочки 

— Оля

— Нет

Помолчали. Глеб как ни в чем ни бывало начал.

— Я вот не люблю дюрексов. От них все чешется.

— Да я вообще этого не люблю…резина. Холодно тут!

— И как кстати, тебе у него тут стоять?

— То есть?

— Не пристает?

— А должен? — улыбнулся Он.

— Всякое бывает — насупился Глеб — говорят он пернатый. И показал ладонями сходящиеся движения. 

— У тебя такое было? — серьезно спросил Он.

— Э…чего?

— Ну, а чего? Было?

— Нет, ты че бля… — Глеб испугался — но.но я слышал.

— Ну, а зачем про человека собирать гадости?

— Че? Да я вообще не против, если че.

— Я вижу.

— Фу, бля, а чего так вскипятился-то?

Он поежился.

— Да холодно. Ты докурил? Я пошел, удачи.

— Х.хорошего дня.

Он чувствовал странную злобу. «Че за вопросы ебнутые, без доказательств. Так неприятно когда люди сплетничают. Но ведь и я сплетничал об этом. Тьфу.»

Дмитрий сидел на уголке стола и протирал очки.

— Ну как?

— А?

— Вы давно курите?

— Я покуриваю. Мне вообще это не нравится.

— А зачем?

— Да просто.

— А что сложно?

— Ваши занятия 

— А чьи просты?

— Инны Олеговны, она иногда засыпает.

— Бардак, кстати, вот, я хотел вам показать — Дмитрий протянул ему небольшую карточку с репродукцией.

Он посмотрел на нее. Какого-то парня в пеленках тащил в черной ночи орел. Причем в неизвестном направлении.

— Это вам. Ганимед для Ганимеда.

— Аааа…спасибо, куда он его тащит? — Он показал Дмитрию орла.

— Куда? Виктор Степанович хвалил вас. А вы не знаете о похищении виночерпего?

— Знаю, знаю.

— Вы, как этот юноша. Вам все прощают, потому что вы оба вечно молоды.

— Если бы это было так.

— А вы сделайте так. А еще, к слову, я хотел предложить вам пойти со мной на танцы. Нееет, не те что вы подумали. У нас есть клуб реконструкторов, мы танцуем программу из серебряного века в театре Вампилова.

— Стоять с палкой одно, но танцевать, это с детства нужно заниматься.

— Мы все так считали… — Дмитрий подал ему руку и вышел из кабинета.

Часть восьмая

В большой зале зажгли свечи. Лакей подошел к дверям. Двое швейцаров поспешно раскрыли их. Зал скрипел от бокалов шампанского и креманок с мороженым. Играла скрипка.

— Господа, извольте — поклонился лакей.

Публика шумно, но чинно проследовала в зал. Дамы в платьях с широкой юбкой любезничали с офицерами, пока их маленькие, будто игрушечные собачки бегали в полах платьев, безобидно тявкая. Офицеры и корнеты чокались. Кто-то постоянно обменивался записками.

То и дело поднимался хохот, мужчина без ноги с огромной бородой, коллежский асессор Кубарев крутил огромный ус, довольствуясь смехом публики. В углу где подавали шампанские и белые вина скучковались молодые кадеты, они были причесаны на английский манер, двигались очень размеренно, то и дело замечая что-то с дамами, сновали рядом с лакеем, чтобы цапнуть «новый бокал для матушки, подай друг дорогой!».

— И я однако нахожу глупостью ваше чаяние по поводу жизни бедняков, крыжовника, лакированных сапог приказчика, пока страна страдает от вражеской атаки, что это за литература — в пустоту уже замечал Кубарев.

В центре зала угощали закусками у большого стола и кланялся всем городовой Иван Ильич Семушкин в белом костюме, с твердой, купленной в Бермингеме шляпой. Рядом была жена, барышни окружавшие ее: четверо дочерей городового — Анастасия, Мария, Катерина, Василиса. В публике также видели Сергея Нечипоренко, местного лекаря, который имел практику в холере и тифе, держал «санаторий в Ялтинской жаре». Говорят он был писателем. Однако никто не читал его трудов. В центре зала видели еще учителя пения Кройля и Дмитрия Михайловича Киприна, местного помещика, открывшего в земстве школу и обучающего в ней крестьянскую детвору рисованию и музыке. В прошлом он учился в Петербурге на по архитектурскому делу. Славный Петербург! Он вернулся оттуда видным женихом в уезд и сразу нашелся в ухажерах Лидии Петровны Трубовой, дочери местного художника-портретиста. Старику Трубову нравился архитектор. Он успел стать героем войны. «Жили бы себе смирно, по божески» — провожал дочь седой художник на свадьбе. Однако, случайно пришедшая из Петербурга весть, отправленная неким Румянцевым, полковником, разбила их любовь с Лидией Петровной. Слухи говаривали что Дмитрий Михайлович обронил шелковый шарф в покоях офицера, что полковник скучает и что Дмитрий К. может получить свои вещи на месте каждый день с полудня и до сумерек. Подпись кровью. В общем, публика около года еще шумела вокруг «мужеложеского дела». А Лидия Петровна «тайно» сошлась с молодым офицером Кириллом Хвостовским. Он тоже мелькал в толпе. Но их с Лидией пароль никто не мог прочитать. Они были incognito в толпе скучных ханжей, городового и его лизоблюдов, они хранили свою тайну. А как тогда хлопотал старик Киприн за сына перед газетчиками. Но потом началась война. Все стало новое.

Дмитрий с армии курил папиросы, обыкновенно дюжину за вечер. Сегодня он часто поглядывал на часы. Все чего-то ждал. Когда Он подошел к нему, Дмитрий вносил в долговую книгу за с уважаемой вдовой генерала Любимова, Людмилой Кирилловной.

— Посему, матушка, запишем за их светлостью двадцать три рубля в долгую?

Старушка заливалась звонким смехом неудавшейся актрисы.

— Я имею мнение по поводу вашего поведения, Дмитрий Владимирович — смеялась вдова

— Так-с, а по существу, какой срок поставим, вашему светейшеству?

— Дурак!

Он посмотрел на него и нашел его лицо подозрительно родным и близким ему. И все же было очень холодно внутри. Дмитрий засиял завидев Его.

— Я ждал вас! Голубчик!

Они обнялись, дважды поцеловались в щеки и отправились в круг залы. Всюду взрывали конфетти, лакеи спешно меняли посуду, старый валторнист трижды выходил на сцену и кланялся. Публика меняла ритм.

— Мне не спится без тебя, я мечтаю чтобы мы снова остались в меблированных комната у Иванова завтра же. Я хочу вас, я хочу знать вас, хочу кусать ваши плечи, я скучаю по запаху вас.

— Дима, я не понимаю, что внутри меня мешает мне.

Он сделал виноватое движение плечами.

Дмитрий резко изменился в лице и схватил его за рукав.

— Полноте. Ты устраиваешь сцену!

— Голубчик, на нас смотрят!

Проходя мимо группы солдат, Дмитрий сделал голос обычно спокойным и серьезным.

— Что прикажешь сударь, прорыв идет славно? Я подписал за наших ребят правительственный чек. Господа! — Дмитрий приподнял фуражку.

Солдаты одобрительно кивнули.

И он снова изменился в лице.

— Я требую, чтобы ты открылся мне. Когда мы увидимся снова?

— Завтра, мы увидимся завтра в последний раз.

Лицо Дмитрия приобрело черты бессилия.

— Ты издеваешься надо мной. Я офицер. Я потерял честь, я потерял себя таскаясь с тобой по темным комнатушкам и серым углам. Мне ужасно больно осознавать что я потерял себя с тобой. Хоть и терял себя прежде — ты тень моей жизни.

— Ты думаешь, я не знаю каково? Я был студентом. Я был лучшим сыном своего отца. А теперь я прячусь в маскараде с Вами, боясь что ваш папенька узнает о Нас.

— Я сделаю все, скажи мне, я сделаю так чтобы не было больше страха.

— Опомнись, Дмитрий, мы уроды этого мира. Нас изничтожит позор, мы не проведем и дня видя друг дружку. Это конец.

— Я хочу вас, завтра, завтра! — Дмитрий шептал и старался не расплакаться.

— Завтра, последний раз — Он резко изменился в голосе — Мазурку, батюшка?

— Отчего и нет! — наполненный слезами и желанием искромсать его тело блестящей саблей Дмитрий отправился в танец.

Заиграла музыка. Они нашли себе дам. Три четверти. Лицо дочки городового такое невинное и такое славное. «Как горько!»

Дмитрий был полон разочарования. Ему казалось что он как Фауст, предан. Его больше не существует. Он хотел порвать его платье, избить по ланитам и вечно знать нутро. Быть главным. Злоба пропитала насквозь тело Дмитрия. Он представил как страдает хрупкое его существо, после того как он отомстит, как будет смотреть на последние приметы жизни исчезающие с его лица. Он всматривался в мираж и словно видел в Нем турчонка, молодого подростка, такого он уже однажды застрелил, просто стоял, курил и смотрел с пригорка на то как жизнь исходит из подростка, со стен слышны крики.

— Уррра!

Жаркая погода и сырость Измирского ветра истощили силы Дмитрия. Он идет по кровавой морской бездне. Турчонок кажется совсем издох, в воздухе пахнет смертью. Сапоги измучены глиной. Когда танец закончился Дмитрий подошел к столу, откланялся дамам, пожал руку городовому, и переглянулся с Ним на секунду.

— Завтра — говорили глаза Его.

— Пооолонез! — звучал чей-то очень низкий бас.

Начинался новый танец. Лакей потерял шляпу. Трость нашли, но чужую.

Лекарь Нечипоренко потушил папиросу о край малахитовой пепельницы и обратился к Нему с улыбкой.

— Отчего бы вам не поехать в Италию, на воды? Да теперь война.

— Верно. А отчего бы мне на воды?

— От дыхательной слабости, там отлично дышать.

— Неверно толкуют что англичане подлые, они живут в гадком климате целый год. Возомните?

— Отстрите! А мне кажется, нужно вам на воды.

— О чем вы пишите, Сергей Палыч?

— О всем что вижу, хотите в завтра напишу рассказ об этой пепельнице? Назовём его также просто. «Пепельница».

— Мрачно. А как вы считаете, мужеложество это болезнь или грех?

Лекарь задумался. Он ничего не понял или очень мастерски сделал вид, что не понял.

— Древние греки любили оное, эфебы не считались мужчинами, до наступления первых признаков юности.

— До военного дела?

— В сущности, да. До вашего возраста это имело место.

— Имело место.

Кто-то уронил подсвечник. Зазвучал смех.

Часть девятая

На чудесных землях Фригии, близ Трои на высоком холме Иды юноша пас овец. Его паства была послушна и тиха. Он лишь прилег на камень, чтобы перевести дух, боясь что может быть змея захочет укусить его во сне. Небеса стали темнеть, он уснул в тени, а стадо начало разбредаться в разные стороны. Когда его разбудил чудесный, светлый дух он не узнал в нем живого. Это был орел. Он был самый крупный из тех, что Он видел доселе.

Когтистая лапа юрко схватила его за платье. Кажется в мгновенье весь свет исчез. В ночной темени свет от пришедшего Вестника был необычно ярок. Они неслись над Элладой и гора у которой осталось стадо казалось маленькой кучкой пемзы.

— Тебя ждут боги, и ждут твой кубок. Будь покорен в вечной младости своей — услышал он из облака.

Среди седых небес, еще ощущалась земля. Или что-то твердое. Огромные врата раскрылись перед ними. Орел кинул в него каплей слезы своей и белого меда и вдруг резко он потерял ощущение земли. И одежда его стала белой как будто никогда не знала стирки. И никогда больше не была иной.

Кубок Ганимеда был всегда полон отныне. Он добавлял понемногу мед и нектары в кубки Зевса, подавал чудесные фрукты для его гостей, а иногда и сам Он был очарован объятиями всевышнего. Он был кроток и вставал на четвереньки, был гибок и силен. Тих и скромен, когда владыка неба проникал в него, сжимая пальцами легкое тело, вдыхая кажется все зефиры мира; Владыка ощущал наслаждение и умножал его старательно. А когда был готов, Зевс вздымал громом небеса. Сотни тысяч капель дождя под синими молниями ударялись о землю. Творец испускал семя и клокотал, а потом устало клал голову на влажную, потную спину юноши.

Пиры затягивались на годы. Иногда юный Ганимед начинал ощущать усталость наполняя пустые кубки богов. А однажды, Зевс отвлекся на небесные чаяния и стал Ганимед смотреть на мирскую жизнь с небесного возвышения. Ох, как прекрасна земля, как далека и как мила! Не зная себя, он побежал за лучом света, пытаясь найти его истинную причину — отражение. Он бежал долго, иногда падая. Каково было его удивление от того что в кустах оливы его нашел  живой муж, царь людей Минос. Высокий и сильный. Тот показал ему владения свои и напоил Ганимеда и накормил его досыта. Вместе они предавались любви, Ганимед послушно подливал новое вино в кубок Миноса. Тот же быстро перестал быть мил. Ганимед часто скучал по владыке, но не знал как попасть домой. Он вспоминал свое стадо. Блеяли родные и глупые овцы во снах Его. Сильно тяготила тяжелая и опасная любовь царя. Эфеб не знал любви и был в тоске когда уходил ко сну.

Удар молнии оглушил скот. Небеса были синими.

— Твой сын отправился в служение Зевсу. Он будет вечно жив, и молод и любим.

Гермес прибыл к Тросу на тройке божественных коней. Кажется жизни в них было больше чем во всех живущих.

— Они уносят на себе бессмертных. Теперь они принадлежат тебе. Твой сын подарок на пиру для Зевса. Тебе не знать беды.

Трос прикоснулся к золотой гриве одной из лошадей, волосы его взорвал теплый эфир и всплакнув старик отпустил сына в лучший мир, где тот будет жить вечно. Когда он оглянулся, никого уже не было вокруг и небо снова стало ясным, как в самый жаркий день. Ганимед же был возвращен на небо после долгого поиска и жил в немилости у Зевса несколько лет. Однако вскоре снова вернулся к пиру. Дни летели в труде его. Он находил себя все таким же бодрым и юным. Его детское внимание обманул пройдоха Эрос, играя на чудесных камнях в костяшки. Эфеб забыл что прошло очень много времени с момента, как старый отец гладил его по голове.

Часть десятая.

Он вошел в комнату и начал стаскивать с себя одежду. Было еще очень рано, свет едва пробивался в окно. Шумела первая жизнь, люди собирались в кучку на остановке. Он очень устал и был подавлен. Глянув в зеркало он обнаружил следы неосторожных и властных рук. Он скинул с себя одежду и уселся посреди комнаты. Ему в один момент стало ужасно жаль себя. Он ежился вспоминая всем телом прикосновения Дмитрия. Руки, плечи, ноги, все было пропитано его присутствием.

«Я скоро уеду, это все бред. С кем не бывает. Я скоро уеду.»

Автобусные гудки участились и утро полноценно вошло в свой спешный ритм. Начинался дождь.

— Иди сюда, блудня!

Мать игриво крутила конверт в руках.

— Чо там?

— Чо.Письмо нашла в ящике.

— От кого?

— Я чужих вещей не открывала, никогда…

Он с любопытством взглянул на красный конверт из плотной бумаги. От письма пахло индийскими палочками. Он надорвал край и вынул оттуда — карточки. На первой был знакомый сюжет. Мальчик в объятиях орла. Он сразу узнал его. Во второй карточке кудрявый юноша смотрел куда-то между пространством. Ломая четвертую стену своим чудесным взглядом. На второй карточке стилизованным под античный свиток шрифтом было написано «Антиной».

— Девки, никогда не меняются. Как ее зовут?

— Я не знаю…

— Половой гигант! — мать показала ему кулак, который потрясла у носа и засмеялась.

Дмитрий лежал в постели и курил сигарету. Он пристально смотрел в грубый потолок, а из глаз его иногда капали мелкие слезы любовника. Комната была в ужасном раздрае. Пахло ладаном, постель была покрыта липким отпечатками рук, пятнами и где-то растянутыми нитками. За окном шел ливень. Дмитрий включил Шуберта и отправился в душ.

Он вспоминал отрывки прошлой ночи. Во рту снова вспоминался вкус вина.

— А что будет со мной дальше? — он прижимался к Дмитрию и целовал его в вспотевшую шею.

— Ты станешь натурщиком в Академии Художеств. Это хорошая возможность.

— Я хочу поехать в Москву.

Дмитрий явно скучал от этого разговора, он лег сзади и полусонно гладил спину Его.

— Тем лучше, там больше возможностей

— Я не пойду в Пятерочку кассиром…фу

— Значит ты пойдешь учиться в Строгановку, а если…

— А если не примут?

— Ты вечно молод. Наверное ты сможешь в будущий год.

— Мне уже девятнадцать летом.

— Тебе нет возраста. Самый сладкий мальчик на свете.

— Дима. Я боюсь.

И  прильнул к нему. Дима легко укусил в шею. «Такой сладкий и такой трусливый» — подумал он.

Часть одиннадцатая.

В марте огромные облака с последними морозами растопили высокий снег. Птицы возвращались и черная смоль проталин попадалась на темной дороге тут и там. Он стоял и сидел на трех занятиях в день и научился мыслить и мечтать во время них. Безукоризненно стоять больше необходимого, очень быстро восстанавливаться и совершенно не стесняться себя. Дмитрий хвалил его и внимание его казалось таким теплым и своим и руки его казались до боли знакомыми и необходимыми. Они были вместе слишком часто. Делали это даже в заброшенном здании у порта. И в туалете клуба «Вишенка» он сосал его волосатую мошонку, гадко пахло и этот быстрый глупый трах в электричке когда весь курс поехал на весенние пленеры. Как никто не заметил. Дул теплый ветер. Дима был его тайной, которая была стыдной, но только в моменты разлук.

Апрель развил полноводье рек и лужи покрыли город. Он часто вспоминал сны в которых он видел Диму в разных эпохах, в разных странах в единственно нужной роли. Дима давал попробовать ему гашиш, после чего Он включал на телефоне песню «21» группы Пасош. Такие вечера собирались в альбом. Мать радовалась что у сына после трудной сессии — девчонки. 

Близился конец мая когда Он первый раз не пришел на занятие. Девочки были в шоке. Уборщица охала. Дмитрий нервно пил воду и делал вид что не понимает почему все взволнованы. Все пошло не по плану. Хотя он был уверен что «никто не заметит». Это случилось после шумной выставки где он случайно познакомился с художницей из Петербурга. Лида. Страстная и свободная как птица в которую никогда не попадёшь из воздушки. Напившись в усмерть они провели ночь в голодном соитии и знойных поцелуях. У нее были такие мягкие ягодицы и приятная ямочка на щеках.

Дмитрий был пропитан льдом, когда Он пришел на следующее занятие и и не извинился. Весь урок он придирался к его позе, поправлял его и смотрел с призрением. «Он знает?». Казалось что он пользуется властью чтобы дать понять как болит все его уязвленное самолюбие. Он стоял и думал что «Он — свободен. Он волен встать и уйти прямо сейчас; Пусть подавятся своей зарплатой. В Москве я заработаю эти копейки двумя днями своей работы». Он все же не двинулся и после урока быстро постарался уйти вместе с толпой девочек, чтобы не пересекаться взглядами. Дмитрий ловкой рукой нашел его плечо в выходящей толпе и вежливо, но холодно попросил остаться.

— Ваш конверт, к слову, следующий урок будет у нас завершающим перед сессией. Вот — он протянул ему коричневый сверток — всего вам наилучшего в вашей сессии.

— Но… Дима

Дмитрий посмотрел на него словно ему было очень противно.

— Ты унизил меня. Думаешь я не знаю?

— О чем ты? — его уши, ладони и ступни горели.

— Ее картинки, ужасные мерзкие, мазня, ты унизил меня.

— Дима, какие, чего ты? — он бросился к нему на грудь

Дмитрий сильно оттолкнул его. И резко принял непосредственный вид. Узкая шея и черные глаза. Он стоял и смотрел на учителя весь умытый слезами.

— Прости мне мерзко. Я хочу чтобы ты исчез.–  взяв свой портфель он растворился в воздухе.

Все потеряло смысл.

Утирая слезы он вывалил деньги из конверта на зеленую постель. Тринадцать, восемнадцать, двадцать четыре, тридцать две…здесь больше. Он собрал деньги и сложил их в большой конверт, который был полон подобных конвертов с месячными окладами. Он не верил в случившееся. Долгожданный момент наступает с недели на неделю, а он будто проспал три месяца, только встал и все не может отогнать утренний сон. Он совершенно не был готов и не верил что это случилось с ним — Дмитрий как будто был его фантазией. Все напоминало о нем. И хотелось это забыть, чтобы не было больно и так глупо, несчастно внутри. Он не мог вспомнить запаха, он видел только руки и глаза, черную тень по краю лучей оранжевого светильника, да старое одеяло которое похоже на растягай.

Это все казалось большим и таким явным сном, которые снятся несколько раз в жизни, в самые долгие ночи после которых ты чувствуешь силы от глубокого перехода в иной период себя. Он долго выбирал билет, аэропорт, медленно складывал нужное по разным полкам чтобы собрать за час, плакал и договаривался о жилье, он не спал несколько ночей в уже ненужной будто подготовке себя к поездке;

Через неделю стало чуть легче, ему начали сниться яркие сны. И все же, он понимал что каждый день это теплое океаническое чувство спокойствия во сне омрачается, все больше, ряской ощущения пустоты и обмана. Как будто кто-то вероломно использовал его и его чувство, что-то забрало у него очень много важного и не дает показаться, осознать его реальным. А может он использовал чье-то? Картинка с Ганимедом покрылась пылью, но все также пахла благовониями.

Он не видел Дмитрия все время до отъезда и когда забирал свой диплом из деканата, увидел его профиль, копающийся в учительской, в своих вездесущих бумагах, «наверняка боится выронить гашиш, видит что его заметили». «Я ненавижу его. Глупого, моего, ненавистного и проклятого. Я ненавижу это. Лучше бы я умер, чем увидел его».

Он вошел в его кабинет, Дмитрий взглянул на него и тут же убрал взгляд. Он рванул руку в портфель. Четвертый этаж, тишина. Хлопок. Обед начинался с минуты на минуту. Часы перестали работать. Как будто время взяло и застыло.

Часть двеннадцатая.

Будь похотью и оргазмом, наслажденьем и новой жаждой

Прошлым и будущим, вечностью и секундой.

Будь парнем, будь девушкой, будь ночью, будь днём

Рафал Воячек

— Ну и чего ты? — спросил его однокурсник с которым они обычно курили у входа в училище.

— Устал готовиться, от всего устал — внутри он чувствовал желание закончить разговор сразу же.

— Я тоже поеду, в Польшу, у меня там предки

— Поольша…

— Я бывал в Кракове, там была чудесная осень  

Дмитрий чмокнул его в щеку.Загорелся яркий свет.

— Чего ты там, будешь первым москвичем у нас? — отец похлопал его крепко по спине.

— Я уже выучил некоторые слова — похвалился однокурсник — курва!

— Когда ты трогаешь мой член, у меня щекотятся соски — шепнул Дмитрий — продолжай.

— Прости господи, что творится — мать указала пультом на программу в телевизоре. Надпись в студии гласила: «Мой сын гомосексуал. Что дальше?».

— Упреждающий удар, нужен, понимаешь? — дедушка протянул ему листовку опозиционной партии — Жаль умер Жириновский.

Автобус качало.

— Положи сюда руку, вот так — Лида была удивлена его робости. Он роптал от восторга.

— Ты как Ганимед, вечно юный мальчик — Дмитрий расплылся в улыбке.

— Тыыыы кэээк гээээнимэээд — Он спародировал это Дмитрию и сел на его живот.

— Книги, книги, мое ощущение что о модерне написано больше, чем его построено — вспомнил он первую лекцию Дмитрия.

Ребенок встал у Елки и начал читать стихотворение. Дедушка Мороз внимательно слушал.

— Я знаю сердцем, в нем не кровь, в нем некто, плод…

Ребятня начала плакать. Взрослые настороженно охали. Дедушка Мороз начал копаться в мешке с подарками. Новый год был разрушен. Казалось ничего не будет

Эпилог.

За окном шумел ветер когда в дверь постучали.

— Войдите — Коновалов разгребая личные дела лениво лежал в кресле.

Лейтенант Харитонов тихо вошел в кабинет.

— Можно Анатолий Ильич?

— Нужно, Олежа, где ты носишься.

— У нас в Ленинском завал, вчера сожгли таджика какие-то экстремисты.

— Слышал. Ветеран говорят у вас в деле. Ветераны, бля!

— Да, так точно, у него первый срок был по поджогу теплушки мигрантской. Старый кадр.

— Пироманы бля, куклус клан — засмеялся Майор.

— А чего вы меня ждали?

— Да посмотри, может ваши девочки смогут провести экспертизу мне?

Лейтенант ждал этого дня. Он звонко откликнулся.

— Конечно, а что за дело?

— У вас в Ленинском нет интернета? Гомодрил препод задумал застрелить ученика, говорят он его, это, ну тискал, насиловал, опросили однокашников, да там кажется все щас с припиздью, в общем грохнул мальчонку тремя в упор, представь?

— Хуя…ой, то есть ничего себе!

— Нихуя, Олежа, нашли у убитого дома записки какие-то, в компьютере копаются вот щас, я не знаю, три пули в упор в парня, тот, видать устал быть ему «бабой».

— Тьфу! — горело все внутри Харитонова.

— Тьфу, не то слово, вуайеристы сплошь бля, если бы не палка, — майор ударил себя по погоне — ой Олежа, ебал дремал все эти перестрелки голубые. Перечпоки грязные. У меня ж пенсия уже!

— А как он пистолет достал?

— Отцовский наградной, все по бумагам.

— Три выстрела?

— В лоб, косая в ногу и в грудь. Пареньку едва в армию идти, а его здесь, амба.

— А, а что с преподавателем стало?

— Визжал что-то, когда там бабы начали бить тревогу, пытался убежать в окно, а потом тоже — амба.

— В голову?

Майор кивнул. И кинул на стол картинку. На ней ребенка уносила птица. На обратной стороне был неразборчиво написан длинный поэтический текст.

Лейтенант не знал, как помочь.

— Мы все проверим, у нас девочки! Ну вы знаете Анатолий Ильич.

— И это улики? Картинки со стишками, а все потому что — майор указал пальцем наверх и цокнул — Пал Палыч, себе стелет, доебывается бля до всего, борется с пропагандой, типа, понял?

— Понял, да, я позвоню вам, как мне ответят девочки! — лейтенант начал было уходить.

Майор почесал свой живот и окликнул уходящего.

— Олежа. Ну ты то у нас хоть нормальный? Не пидарок?

— А? — внутри лейтенанта шатало. «Неужели, он понял?» — Вы что, Анатолий Ильич, ну какой! — он натужно засмеялся  

— Застрелишь меня еще! — хохотал майор

— Да бросьте, Анатолий Ильи.

— Да ты знаешь же, у самого такой же, дома. Хуй пойми, что в вас бродит, говорю ему «может тебе спортом брат заняться?», «может тоже это самое, к бабам пойти?». Да не, крутит мне веревки, боится что ногу ему оторвет в траншее. И знает же, никто его не заберет. Хотя, такие времена.

— Да…времена

— Да хуй знает, ваше поколение! Ну давай, орел.

Харитонов пожал крепкую руку майора, взял папку и вышел. Он оперся на стену возле двери и выдохнул.

Скрипучая дверь участка, при помощи доводчика мерно закрылась за последним выходящим. Дворник Магомед утер пот со лба красивым орнаментальным платочком и сел на ступени отложив метлу. Он медленно закурил и засмотрелся в небо. Большая птица, потерявшая ориентацию в пространстве кружила над участком. Из окна буфета пахло ужином.

2023, Коломбо-Тбилиси-Белград