В большой зале зажгли свечи. Лакей подошел к дверям. Двое швейцаров поспешно раскрыли их. Зал скрипел от бокалов шампанского и креманок с мороженым. Играла скрипка.

— Господа, извольте — поклонился лакей.

Публика шумно, но чинно проследовала в зал. Дамы в платьях с широкой юбкой любезничали с офицерами, пока их маленькие, будто игрушечные собачки бегали в полах платьев, безобидно тявкая. Офицеры и корнеты чокались. Кто-то постоянно обменивался записками.

То и дело поднимался хохот, мужчина без ноги с огромной бородой, коллежский асессор Кубарев крутил огромный ус, довольствуясь смехом публики. В углу где подавали шампанские и белые вина скучковались молодые кадеты, они были причесаны на английский манер, двигались очень размеренно, то и дело замечая что-то с дамами, сновали рядом с лакеем, чтобы цапнуть «новый бокал для матушки, подай друг дорогой!».

— И я однако нахожу глупостью ваше чаяние по поводу жизни бедняков, крыжовника, лакированных сапог приказчика, пока страна страдает от вражеской атаки, что это за литература — в пустоту уже замечал Кубарев.

В центре зала угощали закусками у большого стола и кланялся всем городовой Иван Ильич Семушкин в белом костюме, с твердой, купленной в Бермингеме шляпой. Рядом была жена, барышни окружавшие ее: четверо дочерей городового — Анастасия, Мария, Катерина, Василиса. В публике также видели Сергея Нечипоренко, местного лекаря, который имел практику в холере и тифе, держал «санаторий в Ялтинской жаре». Говорят он был писателем. Однако никто не читал его трудов. В центре зала видели еще учителя пения Кройля и Дмитрия Михайловича Киприна, местного помещика, открывшего в земстве школу и обучающего в ней крестьянскую детвору рисованию и музыке. В прошлом он учился в Петербурге на по архитектурскому делу. Славный Петербург! Он вернулся оттуда видным женихом в уезд и сразу нашелся в ухажерах Лидии Петровны Трубовой, дочери местного художника-портретиста. Старику Трубову нравился архитектор. Он успел стать героем войны. «Жили бы себе смирно, по божески» — провожал дочь седой художник на свадьбе. Однако, случайно пришедшая из Петербурга весть, отправленная неким Румянцевым, полковником, разбила их любовь с Лидией Петровной. Слухи говаривали что Дмитрий Михайлович обронил шелковый шарф в покоях офицера, что полковник скучает и что Дмитрий К. может получить свои вещи на месте каждый день с полудня и до сумерек. Подпись кровью. В общем, публика около года еще шумела вокруг «мужеложеского дела». А Лидия Петровна «тайно» сошлась с молодым офицером Кириллом Хвостовским. Он тоже мелькал в толпе. Но их с Лидией пароль никто не мог прочитать. Они были incognito в толпе скучных ханжей, городового и его лизоблюдов, они хранили свою тайну. А как тогда хлопотал старик Киприн за сына перед газетчиками. Но потом началась война. Все стало новое.

Дмитрий с армии курил папиросы, обыкновенно дюжину за вечер. Сегодня он часто поглядывал на часы. Все чего-то ждал. Когда Он подошел к нему, Дмитрий вносил в долговую книгу за с уважаемой вдовой генерала Любимова, Людмилой Кирилловной.

— Посему, матушка, запишем за их светлостью двадцать три рубля в долгую?

Старушка заливалась звонким смехом неудавшейся актрисы.

— Я имею мнение по поводу вашего поведения, Дмитрий Владимирович — смеялась вдова

— Так-с, а по существу, какой срок поставим, вашему светейшеству?

— Дурак!

Он посмотрел на него и нашел его лицо подозрительно родным и близким ему. И все же было очень холодно внутри. Дмитрий засиял завидев Его.

— Я ждал вас! Голубчик!

Они обнялись, дважды поцеловались в щеки и отправились в круг залы. Всюду взрывали конфетти, лакеи спешно меняли посуду, старый валторнист трижды выходил на сцену и кланялся. Публика меняла ритм.

— Мне не спится без тебя, я мечтаю чтобы мы снова остались в меблированных комната у Иванова завтра же. Я хочу вас, я хочу знать вас, хочу кусать ваши плечи, я скучаю по запаху вас.

— Дима, я не понимаю, что внутри меня мешает мне.

Он сделал виноватое движение плечами.

Дмитрий резко изменился в лице и схватил его за рукав.

— Полноте. Ты устраиваешь сцену!

— Голубчик, на нас смотрят!

Проходя мимо группы солдат, Дмитрий сделал голос обычно спокойным и серьезным.

— Что прикажешь сударь, прорыв идет славно? Я подписал за наших ребят правительственный чек. Господа! — Дмитрий приподнял фуражку.

Солдаты одобрительно кивнули.

И он снова изменился в лице.

— Я требую, чтобы ты открылся мне. Когда мы увидимся снова?

— Завтра, мы увидимся завтра в последний раз.

Лицо Дмитрия приобрело черты бессилия.

— Ты издеваешься надо мной. Я офицер. Я потерял честь, я потерял себя таскаясь с тобой по темным комнатушкам и серым углам. Мне ужасно больно осознавать что я потерял себя с тобой. Хоть и терял себя прежде — ты тень моей жизни.

— Ты думаешь, я не знаю каково? Я был студентом. Я был лучшим сыном своего отца. А теперь я прячусь в маскараде с Вами, боясь что ваш папенька узнает о Нас.

— Я сделаю все, скажи мне, я сделаю так чтобы не было больше страха.

— Опомнись, Дмитрий, мы уроды этого мира. Нас изничтожит позор, мы не проведем и дня видя друг дружку. Это конец.

— Я хочу вас, завтра, завтра! — Дмитрий шептал и старался не расплакаться.

— Завтра, последний раз — Он резко изменился в голосе — Мазурку, батюшка?

— Отчего и нет! — наполненный слезами и желанием искромсать его тело блестящей саблей Дмитрий отправился в танец.

Заиграла музыка. Они нашли себе дам. Три четверти. Лицо дочки городового такое невинное и такое славное. «Как горько!»

Дмитрий был полон разочарования. Ему казалось что он как Фауст, предан. Его больше не существует. Он хотел порвать его платье, избить по ланитам и вечно знать нутро. Быть главным. Злоба пропитала насквозь тело Дмитрия. Он представил как страдает хрупкое его существо, после того как он отомстит, как будет смотреть на последние приметы жизни исчезающие с его лица. Он всматривался в мираж и словно видел в Нем турчонка, молодого подростка, такого он уже однажды застрелил, просто стоял, курил и смотрел с пригорка на то как жизнь исходит из подростка, со стен слышны крики.

— Уррра!

Жаркая погода и сырость Измирского ветра истощили силы Дмитрия. Он идет по кровавой морской бездне. Турчонок кажется совсем издох, в воздухе пахнет смертью. Сапоги измучены глиной. Когда танец закончился Дмитрий подошел к столу, откланялся дамам, пожал руку городовому, и переглянулся с Ним на секунду.

— Завтра — говорили глаза Его.

— Пооолонез! — звучал чей-то очень низкий бас.

Начинался новый танец. Лакей потерял шляпу. Трость нашли, но чужую.

Лекарь Нечипоренко потушил папиросу о край малахитовой пепельницы и обратился к Нему с улыбкой.

— Отчего бы вам не поехать в Италию, на воды? Да теперь война.

— Верно. А отчего бы мне на воды?

— От дыхательной слабости, там отлично дышать.

— Неверно толкуют что англичане подлые, они живут в гадком климате целый год. Возомните?

— Отстрите! А мне кажется, нужно вам на воды.

— О чем вы пишите, Сергей Палыч?

— О всем что вижу, хотите в завтра напишу рассказ об этой пепельнице? Назовём его также просто. «Пепельница».

— Мрачно. А как вы считаете, мужеложество это болезнь или грех?

Лекарь задумался. Он ничего не понял или очень мастерски сделал вид, что не понял.

— Древние греки любили оное, эфебы не считались мужчинами, до наступления первых признаков юности.

— До военного дела?

— В сущности, да. До вашего возраста это имело место.

— Имело место.

Кто-то уронил подсвечник. Зазвучал смех.