When I was young я писал, между прочим, колонку культурных событий в газету (для папы). Это было хорошей школой. В четырнадцать я перестал ходить в школу, оказавшись на домашнем обучении. Весь мой круг составляли родители да несколько близких семье пенсионеров. А, в общем, основными моими собеседниками были кинорежиссеры, писатели, композиторы, из тех, чья эпоха, по меткому замечанию Владимира Мартынова, приказала долго жить. В общем, мне их почти хватало, этих внутренних диалогов с big heads. Почти, но не совсем. Хотелось устной и письменной речи, какой-то реакции на своё. Конечно, я ещё слушал радио. Но и радио было мало. В конечном счете, я придумал писать статьи, чтобы вечером после ужина читать их пришедшему с работы отцу. Но я понимал, что отец ни за что не будет слушать мои статьи, поэтому я подверстывал мелко исписанный лист к газете, а потом разыгрывал целую сцену: брал как бы случайно лежащую на столе кипу прессы, развертывал, за чаем принимался читать про всякие ужасные — с точки зрения отца — постановки в столичных театрах, в стиле сорокинских пьес. Про акции, перформансы, инсталляции, вроде тех, что спустя много лет осуществил художник Павленский. Я все придумывал сам: имена и регалии художников, акции, сюжеты, смыслы, а после, и журналистов, бравших у тех художников и режиссеров театров пространные интервью. Я, разумеется, троллил отца (тогда, впрочем, еще не было этого слова, как не было и Сети), как бы сказали сейчас, но, вместе с тем, получал хорошую школу. Во-первых, я попросту учился писать: тексты должны были быть максимально правдоподобны, неотличимы по стилистике от прочих материалов в «Коммерсанте» или «Ведомостях». Во-вторых, я учился правдоподобно подавать эти тексты, разыгрывать сцены случайной находки и возмущения, сдерживать смех: в общем, это был полноценный домашний театр, столько важный и нужный подростку. Наконец, в-третьих, и это, наверное, самое главное, то, что помогло мне сложиться в художника десятилетие спустя, и в нулевые годы создавать with a little help from my friends вполне себе полноценные перформансы: я учился создавать готовые культурные продукты. Столь готовые, что про них, про их внутренний смысл можно было писать в газету, а потом обсуждать с отцом. Разумеется, не только эта практика способствовала концептуализации моего мышления. Были и разборы программных симфоний, и концептуальных альбомов арт-рока, вроде того же Lamb Lies Down on Broadway. Было осмысление сложных для подростка — почти абсолютно непонятных, как я теперь понимаю — фильмов, вроде «Под покровом небес» Бертолуччи, были и упомянутые выше внутренние диалоги с big heads, которые я веду и сегодня. Однако, этот веселый — хотя и немного грустный — театр с газетой стал определенной вехой. Грустным он был оттого, что я, шестнадцатилетний подросток, конечно, мечтал в те одинокие, в общем-то, годы о более широкой аудитории, чем суровый инженер за пятьдесят (мой отец), отхлебывающий, щурясь, чай с молоком, занятый, в общем, своими мыслями (тем сложнее, впрочем, стояла задача). Мне грезились юные девы, какие-то причудливые нимфы в стиле пост-панк, в стиле юной Уайноны Райдер, быть может. Впрочем, я, разумеется, не скучал. Среди моих собеседниц была, например, Анаис Нин, а еще был Уильям Берроуз, был Дэвид Линч. А после ужина маме звонил телефон, по ту сторону отзывался старческий голос: пожилая чета восьмидесяти с лишком лет. Пока мама говорила с ними, я по параллельной линии пускал в эфир музыку: моцартовский «Реквием», «Лоэнгрин», увертюру «Эгмонт». Не просто клал трубку возле колонки, а спаял телефон с проигрывателем хитрым образом, так, чтобы музыка шла напрямую в эфир. А потом, пока мама пекла вечерние сырники, мы с отцом — иногда! — шли на прогулку, продолжая обсуждать выдуманную постановку современного театра. Отец распалялся, возмущаясь нравами богемы, я вскоре соглашался с ним, воцарялось снежное безмолвие, прерываемое редким отцовским кашлем да гамом потревоженных редкой машиной птиц.