Мне было двадцать пять, и я не знал, что делать. И много курил, действительно много, прикуривая одну от другой, и слушал Дэвида Боуи. А ещё умудрился жениться, неудачно, почти понарошку, и «брак» распадался, а здоровье хирело, а диплом по тоталитарному искусству послевоенного СССР — зачем только взял эту тему? — провисал. Я брался за него, и так, и этак, но тема, тема действительно была не моя.

И вот, как-то, весенним воскресным утром, решил я, что не поеду ни к жене, ни в библиотеку, а пройдусь и обдумаю бытие. И пошёл я, в наушниках, пружинящим шагом, под Speed of Life, к реке. Есть у нас в Твери такое место (я потом по картам сверюсь, опишу), где Тьмака образует лакуны, покрытые ряской прудки, там рядом ещё дворец пионеров и хлебозавод, а зимой всё белым бело, лишь посредине шпарит горячий ручей какого-то стока, и над всем этим высокий узенький мостик на сваях. Чистый Tarkovski-Style. Туда-то свой путь и держал я в тот день. По дороге прослушал полностью Low, выкурил три сигареты. Поменял диск на Diamond Dogs, а слушать не стал, наслаждаясь звуками города. А когда уж дошёл до места, закурил и прилег на траву. And in the death as the last few corpses lay rotting. Поодаль валялись пустые бутылки, стекло, майское солнце пекло и стекало на землю, расползаясь жирными пятнами по кустам и деревьям, пробуждая к жизни всяких болотных попиков, клопиков и чертенят, рядышком я лежал, подложив под голову рюкзак, тощий, прокуренный, пятидесятикилограммовый, с плевритом (про который не знал), с отитом, и думал о том, что мой личный Ziggy, Иван Кранов, мёртв, а он был очень и очень хорош, этот Кранов, и популярен при том. А что делать дальше? Я не знал, не имел представления.

В моём рюкзаке была VHS с «Жюль и Джимом» Трюффо. А жена? Жена хотела и шубку, и злато, и кастаньеты, и кружева, и поездку на море. А я? Потерял ко всему интерес. Как говорил Остин Пауэрс: where did my mojo go, Dude? А в пруду? Было много лягушек. Они кричали. Продрожал за кустами трамвай. Я сделал звук громче, играла Big Brothers. Shake it up, shake it up. Move it up, move it up. Я встал, прошёл к хлебозаводу, купил пакет молока и тёплую с корочкой булку. На лавочке перекусил. Покурил, скомкав пустую мягкую пачку с верблюдом. Дошёл до киоска. Купил сигарет, там же, в соседнем киоске, сменял «Жюля с Джимом» на «Нежную кожу». Смиренно поплелся к жене. Она о чем-то с матерью спорила, с дородной женщиною средних лет, кажется, о цвете обоев в прихожей, а может быть… Может быть… Я absolutely не помню. Но посидел там часа полтора, выпил чаю, своровал несколько скомканных поцелуев (оставил, впрочем, на порядок больше), сослался на дело (придумал), ушёл. Ушел, чуть не плача…

Тут у меня, дурака, «Нежная кожа», Берроуз и Баллард. С кем поделиться? Не было, не было никого. Был только Дэвид Боуи. Я тогда постоянно слушал его, носил в рюкзаке сразу несколько дисков. Вечерело. Пришла очередь Outside. Вечерние огни. Женщины в джинсовых шортах. Растрепанные, душистые. Откровенно флиртуют. Глухо стучат по асфальту пятками в каблуках. Whores. Wild Horses. I think I“ve lost my way. Я заруливал в ночной супермаркет, брал четыре бутылки пива. Please hide from the kiss and the bite. Я готов. I”m deranged в маршрутке. Огни городских окраин. Пустая квартира. Ремонт. Родители на даче, матрац на полу. Свет фонаря. Strangers when we meet. Интересно, что означает «moondust»? Наверняка, это сленговое словечко, недаром его так любят писать на вывесках в казино. Я видал, в «Казино», когда был подростком. Впрочем, время спать. Но сначала Hunky Dory. И пиво. Вот я лежу, и курю, и смотрю на фонарь, как свет его сливается с лунным. Люди лунного света. Нет, не то. А в бумбоксе звучит Life on Mars? Под Quicksand отзваниваюсь жене: да, дома, всё нормально, i’m torn between the light and dark, спокойной ночи. Засыпаю всегда под любимую Bewlay Brothers. Бутылки пусты, пепельница полна. Засыпаю в верхней одежде. Leave my shoes, and door unlocked I might just slip away. Just for the Day, Hey! Please come Away, Hey! Утром к первой паре. Будет лекция об экспрессионистах. Я обязательно пойду.