Люди с флагами Конфедерации, в шкурах зверобоев, раскрашенные в цвета флага с удивлением, бродящие по залам Капитолия, рассматривают портреты президентов, и чтобы как-то занять себя, делают с ними селфи. Когда Александр Македонский оказался в Иудее, то, по свидетельству историков, пишет Гегель, он очень хотел взглянуть на храм могущественного бога, о котором он много слышал. Его провели в синагогу, и когда он оттуда вышел через некоторое время, он с изумлением и разочаровано воскликнул: «Но там же ничего нет!», ожидая увидеть изображение бога в золоте и драгоценностях.

Миф о сакральности власти, поддерживаемый иными ее процедурами, иногда предельно обнажается и тогда мы видим пустоту — историческое зрелище, свидетелем которого мы бываем нечасто. Пустота — не изнанка сакрального, власти, а их подлинная природа, увидеть которую удается только в тот момент, когда кто-то крикнет «А король-то голый!». Поэтому-то, подлинная власть не видна, она всегда скрыта, будучи нигде, находясь прямо перед нашими глазами. Увидеть наконец власть — одно из ведущих желаний всех революций и бунтов всех времен: проникнуть во внутренние покои императора, поваляться на брачном ложе, на кровати фаворитки, выкинуть и разбросать все бумаги из секретного ящика секретера, пройтись вразвалку, непристойно, по-дурацки улыбаясь в грязных башмаках санкюлота по сверкающему паркету, где до этого движения тела, речь и улыбки были строго регламентированы сводом правил, уходящих в бесконечность, как перспектива на итальянских полотнах Возрождения. «Вот что они от нас прятали!» — говорит матрос, вспарывает подушки в Зимнем дворце в фильме Эйзенштейна. Вот этот, знаменитый золотой унитаз (он же теперь в музее). вот эта золотая ванна, вот эти скульптуры и картины.

Я, словно, могу потрогать эту власть теперь. Я могу сделать селфи в пространстве, которое лишено теперь сакрального запрета на зрение — я вижу пустоту этого места. Я — санкюлот, свободный рейнджер, потомок вольных переселенцев, в котором говорит зов предков и сама бескрайняя природа, я — раскрашенный в цвета, не позволяющие меня спутать с кем-то иным, и от имени этой другой, неведомой вам природы — дикой, свободной и безумной, какой она может со стороны показаться, но без которой вам никак не обойтись, смотрю этим прямым взглядом вандала, взглядом Аттилы, взглядом дикаря, взглядом с другого конца нашего-вашего социального зрения, уходящим в другую бесконечность, противоположную вашей, откуда как раз и видна пустота. Я вспарываю подушки, пускаю пух, озираюсь на все это возвышенное убранство, которое должно наполнять власть торжественностью, приподнимать ее над нами, но магия исчезла, это просто хлам, бедлам, мусор — сакральное поменяло знак: мусор, а не пустота есть изнанка сакрального и власти.

Александр Македонский был учеником Аристотеля и все же, волей-неволей, вынужден был иногда смотреть на вещи философски. Матрос Железняков, вошедший в историю простецким и, в общем-то, полублатным манером, каким он завершил предшествующую историю, по имеющимся сведениям, ничего не знал ни о философии, ни о том, как следует смотреть на вещи с точки зрения движущей, производящей и финальной причин. Но именно различие всех возможных зрений полностью исчезает в разрыве вещей, производящем сакральное.

----------------------------------------

Можно спросить, но почему бы обо всем этом — о «ране сакрального», о власти и пустоте, о телесности и изнанке бытия, где пересекаются темы Лакана, Хайдеггера, Беньямина, Деррида, Агамбена как раз и не сказать подробнее, пользуясь случаем? Представляется, что политическая философия оживает от неких шоков, которые мы время от времени испытываем и в самом ближайшем будущем доставшийся нам полтитико-философский язык неизбежно обретает новую жизнь. Иногда, прежде, чем делать фильм, снимают маленький пробник, в котором все участники просто обсуждают то, что еще толко собираются снимать.