Люк

Кофе был горьковатый и плотный, каждый глоток расплывался во рту большим кофейным пятном. Нужно было что-то делать, впереди был длинный предрождественский день, который следовало чем-то заполнить. Глупая была затея идти на эту передачу на телевидении, от нее остался какой-то досадный, периодически возвращающийся след неудачи, словно он все еще продолжал участвовать в нелепой дискуссии, где каждый новый поворот уводил в безнадежный лабиринт. Почему он не может это выкинуть из головы? Чувство отвращения, высокомерия, брезгливости и с трудом сдерживаемой ярости заполняло его вновь, когда всплывали куски дискуссии, повисшей где-то в нем и возвращающей в школьные воспоминания. Что-то от выхолощенной пустоты учительского разговора, в котором все превращается в слова и таблицы. Черт, нужно прекратить об этом думать. Девчонка дура, а дама, с опущенными уголками рта и вставными аквамариновыми глазами на застывшем надменно-обиженном восковом лице, в давней и глухой защите от возможных нападений. Социальные игры. И еще этот тип, размахивает руками, жестикулирует, говорит банальности, непроходимый дилетантизм. Дурак просто. А тот, высокомерный эстет, «я вам расскажу, как на самом деле», образованный, конечно, но как-то это все не так. Что-то недружелюбное во всем этом. Глупо и глупо.

Замигал мобильный и Андрей потянулся чтобы ответить. Это была Ирина. Она спросила заберет ли он к себе детей на неделю пока она уедет. Ирина каждый январь отправлялась куда-нибудь продышаться на год вперед, как она говорила, выбирая не самые простые маршруты. Правда, на год вперед никогда не получалось и летом или осенью она снова отправлялась куда-нибудь с пересадками в Катманду или в Лахоре. И впрямь, куда-нибудь укатить, продышаться. Пальмы нависающие по краю убегающего вдаль пляжа, темно-синие тени на песке, дети играющие в футбол, а между хижинами на сваях, в глубине, в игре светотени угадываются остроносые лодки. Одна лодка нависает прямо над пляжем, корпус в свежей охре блестит, а по краям загадочные глаза дельфина, смотрящие куда-то в сторону океана и дальнего прибоя. Рыбак, сидя на высоком табурете, дорисовывает второй глаз, выписывая вокруг голубой миндалины черный жирный контур. Где-то он уже его видел. Глаз почти ожил и здесь он чуть не получил мячом по лицу, увернувшись в последнее мгновение. Крупинки песка все же попали в глаза, от лодки в тени пальм резкий запах краски, а от океана несет влажным, крепко-соленым воздухом. Мальчишки кричат и машут ему руками, показывая на мяч, лежащий у кромки мокрого песка. Если идти вперед по пляжу, высматривая в песке ракушки, то за мысом будет бунгало с развешанными под длинным навесом фонариками и там всегда разноязычная теплая компания — пьют пиво, играют в шахматы, болтают. Здесь хипстеры со всего света, словно дальше уже некуда податься. Какие-то они все непридуманные, хотя выглядят персонажами из книг: Джон, подтянутый, изящный англичанин, распространяющий вокруг то, что называется доброжелательной вежливостью иной культуры — архитектор, просто пережидающий непогоду на острове и ждущий возобновления рейсов. Так и кажется, что он только что вышел из клуба, оставив где-то рядом за порослями бамбука отутюженный костюм, который он бы носил, будь он персонажем Моэма; Арчи, огромный бородатый викинг с банданой поверх рыжей шевелюры и внимательным взглядом за очками в круглой металлической оправе — профессор литературы австралийского университета, засевший на острове; Вольдемар, выдающий себя акцентом и галлийскими скулами, невысокий, внешне непримечательный, но чем-то притягательный и располагающий к неожиданным разговорам — сотрудник полиграфической лаборатории, пишущий роман, — нация неизлечимо болеет литературой и он одна из бесчисленных жертв затянувшейся эпидемии; чуть всегда отстранённый, немногословный Филипп, привносящий какую-то интеллектуальную ясность во все одним фактом своего присутствия, у него большая голова потомка пасторов из Эльзаса и кажется, что ты чувствуешь, как от нее исходит аура ума. Как это у него получается? По слухам, он неизлечимо болен и живет с чужим сердцем. Антрополог Джоан — по работе, две польские аспирантки, путешествующие на каникулах, индус из Штатов, которого тоже занесло непонятным ветром, фри-дайвер из Ростова с ацтекской татуировкой и знанием древнекитайских текстов. Дочь Джона — пятнадцатилетняя Лолита, иногда проходится колесом по пляжу, сверкая пятками — исключительно для себя, кто бы мог подумать иное. Может легко крутить колесо до исчезновения за пальмами. А если под навесом случится вдруг блиц-семинар по эротизму и порнографии у Джойса, непереносимому в кино или правилам поведения убийцы в детективе, то он не затянется — в воздухе особая атмосфера. Где-то валяются невидимые сброшенные невольничьи цепи и на каждом, если внимательно поискать, невытравленное клеймо прежнего владельца — все мы беглые. Это наполняет порой отчаянным восторгом, который разрастается до небес при виде валов, обрушивающихся на полоску рифов вдали от берега, и от свиста ветра вокруг раскачивающихся стволов пальм. Океан буро-зеленый, но там, где на него попадают редкие лучи солнца, вспыхивает голубым. Столики под навесом на веранде залиты водой, несколько стульев валяются перевернутыми, на веранде пусто, в углу закрытое клеенкой пианино. Свежо и от выкинутых штормом на берег водорослей пахнет резким запахом разложения.

Ирина говорит, что у старшего проблемы со чтением и с этим что-то нужно делать. Ты что этого не замечешь? Он читает лишь фантастику, Поттера и это еще куда ни шло, но бог знает что остальное. Уже пора повзрослеть. Пора повзрослеть, именно. Когда она начинает говорить вот так, серьёзно, голос у нее становится особенно красивый, глубокий и выразительный с какими-то непостижимыми многоуровневыми переходами словно там внутри разыгрывается маленький спектакль, голос притягивающий и гипнотизирующий как полу-обнаженное тело, чуть просвечивающее через одежду. Что-то ему представилось на мгновение, воспоминание начало подбираться откуда-то. Нет, лучше вовсе не думать об этом. Андрей на мгновение почувствовал под рукой ее ногу гладкую и прохладную и увидел в зеркале ее лопатки перехваченные черной полоской бюстгальтера. Как это тогда Борис сказал, — понимаешь, что бы ты ни делал, в каком-то отношении ты все равно, какой-то своей частью останешься в шестом или седьмом классе и все новое будет возвращать тебя туда, где твои желания перекрывают весь мир и ничего не совершая, ты уже совершил преступление, когда учительница биологии вошла в класс и ты просто посмотрел на нее Ты навсегда останешься заложником себя в этом классе, всего того, что ты там чувствовал, что ты видел, что тебя переполняло, для чего не было в мире ничего, чтобы это выразить и того, как ты смотрел на женщину тогда. Какая-то тайная власть, вот что гипнотизирует в женщине, власть с которой ты хочешь вступить в контакт, почувствовать, разделить и завладеть. Что и когда случилось?

Тот, повторяющийся сон — какой-то праздник, все собрались и пришли к тебе радостные, в ожидании веселья, а ты вдруг понимаешь, что не можешь к ним присоединиться и должен скрывать ужасную тайну: ты вспоминаешь — рядом с домом закопан труп, это убитый тобой человек. Когда, когда же это произошло, почему и зачем ты убил? Это непонятно, это глупость, но теперь ничего не изменить, ты убил. Вот там закопано и ты не знаешь, что страшнее — то, что это обнаружится или то, что это на самом деле правда. Потому что, когда ты проснешься, ты это знаешь во сне, ты останешься убийцей, вот в чем подлинный ужас. Пока же никто не догадывается, хотя по краю сада бродят какие-то полицейские с фонариками и что-то ищут, но, конечно пока не там. Холодный ужас постепенно обволакивает тебя и ты не можем пошевелится и что-то лепечешь в ответ на веселые реплики гостей. Кошмар переходит в другой кошмар, но не такой жуткий, где тебе нужно идти на экзамен, а ты обнаруживаешь, что не знаешь ничего из того, что было в течении нескольких лет в школе — химия, биология, геометрия. Где ты был все это время, как ты мог пропустить все уроки? Пробуждение как движение по спирали ада вверх, из самой страшного, из преисподни к кругам, куда пробивается какой-то свет. А когда выныриваешь — наверху та правда несоразмерности мира и тебя, к которой ты со временем привыкнешь и научишься обходить, но которая выпирает всюду: в запах школы, в локтях, свисающих с парты, в школьных протертых серых штанах, висящих на коленях пузырями, в пиджаке перепачканном мелом, во всех этих вещах вокруг, которые такие же заброшенные в мир как и ты. Такие же разделенные между собой, отчетливые и это то, что сближает с любой из них. В кармане куртки среди крошек от школьных пирожков и ватрушек всегда какая-нибудь штучка — выменянная чешская крона или английский шиллинг, пуля или патрон, брелок, на котором, если им поиграть, засветится то красотка в вечернем платье, то нагишом. Запустишь руку в карман, а там вдруг головоломка из двух гвоздей сцепленных вместе.

Они остались дежурить вдвоем после уроков, их словно специально часто ставили вместе, но когда они оказывались одни в пустом классе и опустевшей школе всякий раз возникало какое-то неудобство и они говорили только самое необходимое: «Принеси воды, а я помою между рядов», «Сегодня ты — окна, а я все остальное», «Мне нужно пораньше на тренировку, вымоешь пол насухо?». Он обнял и поцеловал ее, когда они были рядом с доской. Сказал ли он что-то? Сердце бешено билось. Он успел почувствовать ее губы прежде чем она вспыхнула и убежала. Она было очень красивая, когда она раскрасневшаяся выбегала из класса. А потом все было так как будто ничего не произошло. Но окажись он там в этом классе, в окна которого светило мартовское солнце, а от швабры пахло смываемой паркетной краской, он все бы повторил. Ему так хотелось думать. Словно в мире тогда для него осталось один единственный шанс, чтобы быть дальше, чтобы вывернуть мир наизнанку.

Время школы спрессовалось вместе и от него остались островки, но когда, начинаешь всматриваться, оно постепенно разъезжается и растягивается как 3D-шная карта Земли в Гугле. Он вспомнил, как они впервые поцеловались с Ириной и ему стало грустно. Что-то отрезанное, но все еще связывающего его было рядом, как ампутированная конечность, которая болит, хотя ее нет. Город за окном вплывал из зимних сумерек в комнату. Ничего нельзя всерьез — учится, работать, писать, думать, думать, тем более, только любить, любить и умирать, — подумал он. Любить тоже нельзя всерьез. Как это сказал кто-то из французов — одна женщина, это слишком много. Какая-то незнакомая тьма стала поглощать его. Что-то нужно было хирургически отрезать, окончательно ампутировать, но оно не резалось. Резкая боль пронзала его и он не понимал ее исток. Там слилось вместе все — от первых детских страхов и утрат до чего-то недостижимого и утраченного в любви, от недоступного тебе в жизни, проходящего неумолимо мимо, и от недоступного тебе в смерти, чужой и твоей. Там была вся жизнь и она была боль. «Значит вот как», — сказал он себе. «По мелкому не разойдемся». «Значит придется вот так, по снежной целине». Он почувствовал себя скалолазом, который висит на какой-то невероятной высоте зацепившись за неровности отвесной скалы пальцами, прилепившись к ней как паук. Вот это выступ впереди, за него можно зацепится рукой, если ногу забросить туда и сдвинуться чуть в сторону. Потом еще подтянуться и там вот та площадочка. Что там наверху — невидно, нависает огромный черный массив, а внизу пропасть и лучше не смотреть. Кричи-не кричи, все равно никто не услышит. Ни вверху, ни внизу. Ему показалось, что так прошла вечность. А может быть и правда, он висел там на этой скале целую вечность. Он чувствовал ее влажный, кремнистый запах, ощутил приятную шероховатость под пальцами, режущие острые торчащие кристалы вкраплений кварца. От стены исходила надежность. Ему нравилось его «я» и ему не хотелось его терять. Но оно не тянуло вверх, оно тянуло куда-то вниз, в пропасть. Здесь не было никакого решения: и так и так все теряешь. Впервые у него в голове возникло ощущение спасительности смерти, в этом было что-то притягательное, успокаивающее. Куда-то туда, провалится, исчезнуть. Может быть это и была смерть, которая смотрела на него внимательным, испытующим взглядом, а он теперь не отворачивался совсем, но чуть отводил взгляд, чтобы не встретится с ней глазами. Так он сам думал про себя. Кто смотрел на него, от кого он отводил взгляд — сказать было невозможно — то ли это был он сам, то ли все люди, которых он знал, все камни, облака и деревья, все закаты, все звездные ночи и все полуденные часы, все воспоминания, все обстоятельства, все запахи и все краски говорили каждый свое и смотрели на него. Это был пат, ему вспоминались отрывки из каких-то литературных текстов и описания переживаний персонажей, но все это было не про то, мимо, они все наследили здесь, но ему казалось, что они не сказали ему чего-то самого главного. Или это он, как всегда, прочел поверхностно и не уловил этого главного, думал он, — того, что поможет?

Протекла другая вечность. На улице давно зажглись фонари, в комнате стало совсем темно, в доме напротив елки мерцали красно-сине-белыми огнями. Снег то начинался, то прекращался, но тротуары уже замело и за каждым прохожим оставались быстро заметаемые следы.

Он бесцельно взял телефон, стал прокручивать пропущенные звонки. Какой-то знакомый, с которым они познакомились, он не помнил где, каждое Рождество звонил и подробно рассказывал о своей жизни и интересовался творческими планами. Симпатичный, да. Каждый раз предлагает повидаться. Борис — брат звонил из Штатов, живет на Лонг-Айленде. Андрей подумал, что он соскучился по нему, но терпеть все его разговоры о правильной и неправильной жизни, о том как нужно и об угрозах этнических меньшинств не хотелось. Достаточно перенестись на другую сторону земного шара и все твои представления меняются на противоположные. Рыжий, в веснушках, в глазах вечная шкода, когда думает или борется закусывает верхнюю губу и сопит. Он все пролистывал пропущенные звонки. Два бывших студента, отец с напоминанием об обещанном визите, какой-то новый знакомый, институтский друг, с которым ему вдруг захотелось поговорить. Читали одни книги, любили и не любили одно и тоже и вот все так разлетелись. Он прошелся по темной квартире и остановился перед зеркалом. Вьющиеся черные волосы, какая-то чуть южная, средиземноморская внешность вместе со складной, отточенной фигурой были всегда каким-то безусловным благом, придавали безотчетного радостного чувства всем при его появлении, словно он делился с присутствующими каким-то нездешним жизнелюбием и внутренней уверенностью.

Правда была в том, что ничего серьезного нельзя поменять. Так, лишь поправить по мелочам. Андрей почувствовал себя приговоренным к своему бытию, со всеми деталями и мелочами, его образующими, со всеми поворотами жизни, изгибами, совпадениями, ситуациями повторяющимися и накладывающимися, невидимо длящимися и неожиданно врывающимися, с кульбитами и блужданиями. Было невозможно понять, где начинается его выбор, и где ничего уже не зависит от него. Все и зависит и не зависит от него — и это была кабала. Он собрал все свои силы открыл люк и шагнул в космос.

Тяжелый люк распахнулся неожиданно легко. Там не было ничего. И времени тоже не было. Потом он привык к этому «ничего». Он увидел себя идущим по улице, где было много людей восточного или индийского вида, куда-то направляющихся и сидящих вдоль проезжей части и около домов. Это был гигантский город, муравейник полный своей жизни, где все было по-своему упорядочено и все не имело к нему никакого отношения. Андрей видел себя ступающим по большим отполированным, неровным, и явно старым, каменным, черным плитам, меж которых пробивалась трава. Здесь же, около дороги лотки и идет торговля, толпа шумит, равномерно движется в разные стороны, в глубине домов красным светятся лампадки около алтарей. Многие лежали прямо на земле. Андрей видел этого человека, потерявшегося в огромном городе, которому неисчислимое число лет и в котором неисчислимое, как он ощущал, количество обитателей, и он почему-то стал испытывать что-то вроде заботы и симпатии к нему, он чем-то был ему близок. И этому человек был нужен кто-то. Ему нужно было как-то помочь. Андрей подошел к реке, к которой вела улица и сев на корточки взглянул на свое отражение. Зазвонил телефон. Это снова была Ирина. Она начала говорить что-то о тех делах, которые предстояло сделать чтобы отправить детей в зимний лагерь, но потом вдруг спросила, совсем другим голосом, в котором исчезла пленительная нега — Слушай, а может быть ты все же успеешь заехать к нам вечером, мы давно не виделись?

Андрей смотрел в окно, смотрел, как теперь уже во многих окнах горели елки, мерцающие красно-сине-белыми огнями, смотрел на редких пешеходов, спешащих в предрождественский вечер сквозь плотную снежную пелену, и вспомнил свое отражение в водах неизвестной ему реки. Мимо проплывала красная лампадка. Он решил сказать «нет, знаешь, давай уже не будем повторять все сначала, мы уже столько раз пробовали и каждый раз… ну, мы знаем, что получается». Он знал, что скажет «нет». Называть вещи своими именами — то ли слова придут к тебе первыми, то ли вещи. Но что-то невозможное изменить нельзя. Почему-то здесь он еще раз увидел лицо, чуть колеблющееся в расходящихся кругах по воде, увидел склоненную над водой голову, над которой где-то высоко плыли белые облака, и сказал,- «Ну, да, давай попробуем, я еще успею, наверное, купить подарки детям». На улице началась настоящая метель и он подумал, что придется очищать машину. Остяки кофе на дне кофейной машинки были холодными, но пахли все также сильно.

.