Беря на себя смелость за публикацию этих неопознанных , случайно доставшееся записей, перед их удалением, исключаю какую-либо ответственность за их сомнительную достоверность, безнадежный вялый язык, безжизненность характеров, удручающую поверхностность наблюдений и любовь к штампам, могущие служить наглядным педагогическим примером «от противного». Смысл этих путевых записок хождения за три моря, так сказать, если и был таков, известен одному автору, но поскольку спросить не у кого, то остается лишь сожалеть, что сегодня люди часто не находят для себя более достойного применения своих сил. Хотя, описание некоторых этнографических моментов, несмотря на явные преувеличения, к которым автор как все дилетанты склонен, все же заслуживают определенного интереса.

Описание: разрозненные файлы неустановленного происхождения

Статус: редактированию и восстановлению не подлежат. На удаление

«Греко»

к международному дню переводчика

Мы ехали по раскаленной пустыне уже который час на джипе, на переднем сиденье между мной и шофером-арабом сидел маленький, очень сухощавый, сильно смуглый человек, замотанный в белую тунику, который до этого просто спал на обочине дороги и, услышав в ущелье звук нашей машины, мгновенно вскочил, подбежав к джипу, как будто он только нас и ждал. Это был, как оказалось, туарег, который немедленно предъявил какую-то карточку, в пластике, на котором вполне правдоподобным шрифтом было выведено: «Министерство культуры и просвещения Египта», а чуть ниже, рядом с фотографией человека в чалме, значилось — «Хранитель древностей».

Туарег не говорил на арабском или не хотел, а водитель не говорил по-берберски, говорить же друг с другом по-английски было, очевидно, с их точки зрения чем-то вроде скорбного помешательства или отречения от веры, так что мне приходилось то английскими словами, то жестами и междометиями быть посредником между туарегом, показывавшим дорогу, и водителем. Большой, широкий в кости водитель, могучий араб, с каким-то высокомерием посматривал на сухопарого, опалённого солнцем туарега, удивляясь моему желанию с ним общаться, а страж древностей, моргая длинными ресницами, весело смотрел вперед на дорогу из–под болтающегося платка чалмы. С одним глазом шофера было что-то неправильное: веко чуть провисало, прикрывая верхнюю часть глаза, зато белок внизу казался неестественно большим, как у колдунов Вуду. На заднем сиденье молча наблюдали за происходящем Евгения, филолог-классик и «гражданка мира», живущая в Риме, у которой, сколько я ее знаю, всегда было желание выбраться в «настоящую пустыню», и Александр, чешский гражданин, в прошлом — в Союзе — доктор философии, а теперь представитель вольной профессии переводчиков. Вчера вечером, сидя с нами на шезлонгах на опустевшем пляже, под россыпью неправдоподобно близких звезд, во время обсуждения неисчерпаемой и столь же актуальной темы столкновения цивилизаций, он неожиданно выразил желание к нам присоединиться. Честно говоря, мы все не очень понимали во что мы ввязались.

Поворот дороги, где наш неожиданный гид вскочил и стал мазать руками, был зажат с двух сторон скалами, сходящихся здесь гор, солнце только-только встало и на повороте, и дальше, по всей узкой скальной долине было еще совсем темно, как бывает в горах. Дорога все время шла в гору, из–за раннего часа все были молчаливы, и сонно оглядываясь на скалы пытались понять, когда же начнется настоящая, обещанная шофером пустыня. Машина явно плохо переносила высоту, но Джамиль, взявшийся нас отвезти в интересное место, меланхолично переключал на поворотах передачи, свесив волосатый локоть другой руки в окно. Он был в меру декорирован браслетами, цепочкам, амулетами — все золотого блеска, и я со странной завистью поглядывал на массивные часы на его запястье, этот мужской фетиш- оберег. Между скал, высоко над нами — ярко-голубое небо. Я обернулся и посмотрел на Евгению, она сонно улыбнулась.

 — Ну и куда мы, едем? Сказал и снова замолк. Александр был тот самый необходимый скептик от имени здравого смысла. Все–таки жизнь в стране с образцовым многовековым порядком, сподвигнувшем Кафку на «Процесс», оставляет свой легкий отпечаток. Наконец джип вынырнул из ложбины на залитое солнцем плато, в кабине стало жарко. Было приятно вдыхать врывающийся в машину горячий, сухой воздух, пахнущий чем-то иным, принесенным издалека, все давно проснулись. Также мгновенно, как он вскочил с обочины, туарег-охранитель вдруг показал в сторону от дороги и утвердительной закачал головой на мой вопрос: «Пустыня, пустыня, антик». Нехотя, наш водитель свернул с шоссе, и здесь-то мы ощутили настоящий жар. Это была старая заброшенная, полузасыпанная дорога, которая через некоторое время окончательно исчезла под песком. Металл на солнце раскалился, внутри джипа температура медленно, но верно двигалось к точке кипения, а я думал о том, что в какую странную поездку мне все же удалось вытащить Евгению из ее бесконечных филологических раскопок и из ее Вечного города, который, и правда, всегда немного грустно покидать. Мы познакомились еще в России, но виделись редко, иногда на каких-то конференциях. Я же, наоборот, только что прилетел из Штатов и, почему-то чувствуя себя ответственным за все мероприятие, немного волновался, что из это выйдет, но какой-то вселившийся авантюрный дух и Евгения на заднем сиденье придавали странную уверенность, которая меня немного забавляла.

Временами хранитель повторял загадочное слово «антик» и кивал головой в чалме в сторону направления движения. Я потихоньку разглядывал худощавого человека, сидящего между нами, и едва достающего нам до плечей. Лицо его было покрыто глубокими шрамами от племенных татуировок, а на очень темных изящных пальцах, которыми он перебирал почти античные четки, было несколько серебряных колец с инкрустацией. Я вспомнил, что как говорят, туареги и берберы — самые богатые люди в Северной Африке. С момента, когда мы миновали ущелье, прошло уже часа четыре, солнце поднялось и раскалённый воздух почти обжигал. Временами я начинал опасться, что случись что с машиной, по поводу которой и ее водителя у меня не было больших иллюзий, мы можем оказаться очень далеко от жилья, дорог и, главное, воды. Нашей воды хватило бы на день, максиму на два. По совету одного знакомого араба мы закупили с вечера в супермаркете несколько больших упаковок воды, заполнивших почти весь объем багажника. Судя по выражению лиц Евгении и Александра, те же опасения, были и у них, но Евгения, кажется, тоже захвачена новизной ощущений. Белый шарф, обмотанный вокруг головы, сполз, выбивающиеся из–под самодельного хиджаба волосы, трепал ветер. Александр спокойно смотрит по сторонам, наверное, как и положено скептикам, высчитывая точку невозврата. Джамиль-шофер, в отличие от остальных, все больше и больше мрачнеет, и я только ждал момента, когда он просто откажется ехать дальше. Джамиль включил было радио, попереключал каналы, но в эфире было только треск.

 — Пустыня, тихо произнес он.

Однако наш хранитель пустыни чувствовал себя прекрасно и всякий раз, когда очередная долина смыкалась впереди непроходимыми скалами, он находил в этой духовке какой-то едва заметный проход, красные горы опять расступались, впуская в мрачную горловину. С ним было не только надежно, но и становилось как-то веселее, хотя мы едва обмолвились двумя десятками фраз. Часть своей безответственности я с легким чувством переложил на него. Какими глазами он, туарег, спящий ночью среди гор, на обочине дороги в ожидании случайных туристов, смотрел на нас, кого он в нас видел? В каждой долине впереди всплывало зеркальце воды и, оторвавшись от поверхности, загадочно повисало, переливаясь идущими по нему волнами. От всматривания в этот зной глаза начинали болеть.

— Почему вы без очков? — спрашивает Александр, — Это же вредно. На нем музейные очки, в каких красовались голливудские киногерои в пятидесятые года, Пол Ньюман, да… Туарег рядом со мной спокойно смотрит куда-то вперед. С ним, правда, легко. Как на экзамене, от неизвестности у меня стало сосать под ложечкой. Зачем Евгения решилась приехать, что выйдет из этой поездки, все как обычно? Я глотнул горячей воды. Джип сильно тряхануло и упаковки воды в багажнике перевалились от борта к борту.

Остановились у заброшенного колодца — туарег выскочил и подозвал нас к нему знаками, указав на едва видную надпись, высеченную на металлической табличке. Он был стремительный, этот туарег, в нем жила память воителей пустыни и какого-то иного масштаба времен. Мы все вышли из джипа и совсем уже не так стремительно подошли к колодцу. Солнце палило. Прочел вслух табличку, отчистив ее от песка, наш соотечественник, а ныне чешский гражданин, представитель вольной гильдии переводчиков. Подражая минимализму надписи, Александр бесстрастно выдал: пехотный полк номер такой-то, в составе такого корпуса британской армии в 1942 году, ведя тяжелые бои с танковыми частями Роммеля, выжил в пустыне благодаря воде из этого колодца. Получился эпилог из старого военного фильма. Мы невольно замолчали, пытаясь представить случившуюся историю. Каждый вообразил что-то свое, оглядывались кругом.

— А сколько их там осталось, кто не дошел до колодца? Евгения была расстроена, она сняла большие темные очки и стала их протирать. Светлая кожа на незакрытой шарфом шее уже покраснела, несмотря на все ухищрения.

— Да нет, все же это мемориал во славу жизни, они же вот, выжили — пытаюсь разогнать похоронное настроение. А сам представляю нечто иное, из тех же самых фильмов, как эти изможденные, раненые, почти отчаявшиеся, отбиваются несмотря ни на что из последних сил, как безжалостная германская военная машина преследует их повсюду, против них в этом мире все, их силы и воля к сопротивлению на исходе, как они рассеянные и отрезанные по одиночке бредут по пустыни, на губах запекшаяся корка с присохшим песком и наконец падают, чтобы больше не встать. Конец кадра.

Внутри колодца почти вровень земли — песок. Ни ящериц, ни скорпионов, вообще никакой живой твари. Евгения прочла надпись на английском для Джамиля-водителя, как будто он сам не умел читать, эта еще университетская привычка все растолковывать. Джамиль удивленно, на нее посмотрел, но ничего не сказал. Вид заброшенного колодца и всей этих смертей его никак не тронул. Вообще он изначально не очень доверял этим неправильным русским, как он нас определил, с нашим неправильным, непонятным английским и каким-то странными желаниями. Видно, было, что ему хотелось все закончить и побыстрее вернуться домой, а вечером — к друзьям в кафе, но, похоже, все складывалось теперь не так, как он предполагал. Он хотел получить легкие деньги, отвезя чудаков-туристов по шоссе подальше от города, прокатиться с ветерком по старой, заброшенной дороге, идущей параллельно к шоссе, никуда особенно не заезжая, остановиться пару раз в пекле и, исполнив тур знакомства с обязательными верблюдами, расставленными вдоль параллельной трассы, вернуться пораньше. Теперь же, возвращаться обратно было совсем не близко, мест он не знал, туарег раздражал, в машине его беспокоило теперь многое, включая стук мотора, и, главное, он злился на себя, что согласился на руководство этого маленького, не очень чистого, выскочившего из–под земли сухопарого человека: он вовсе на думал, что и правда, придется куда-то ехать. Пустыня была не самым его любимым местом.

— Английский солдаты… бормочет про себя и бредет к машине.

Александр, задумчиво прохаживаясь вокруг колодца, нашел еще одну надпись, прямо на колодце, скорее современную, и уже похоже не совсем безвинного характера. Этот вездесущий палимпсест.

________________

Когда мы подошли к джипу, Джамиль, сидя на корточках, рассматривал переднее колесо.

Пока Джамиль изучает шины, мы втором стоим около машины, наш туарег чуть в стороне. — Ну как, поедем дальше? — спрашиваю я, надеясь, что все хотят ехать. Александр помалкивает, рассматривая, как мир отражается на лобовом стекле. Евгения, изучающее смотрит на меня: — Ну да, давайте поедем. Кажется, ему можно доверять. Меня отпустило. Да, мне кажется можно, — совсем спокойно говорю я, — Александр, а что вы?

Александр смотрит на лобовое стекло, изучает наши отражения и неожиданно просто говорит — Я как все. Вода у нас пока есть, в случае чего, ну, и все же, авантюра — значит авантюра, я что ли не понимаю?

Мы неправильные русские и Джамиль, уже усвоив это, садится в машину. Накал его глаза, который смотрит как глаз колдуна-Вуду, чуть остывает, у него теперь просто легкий тик. Садясь в машину, Евгения, неожиданно поворачивается ко мне: — Слушай, ты думаешь ему правда можно доверять? Ведь он не бандит?

— Да, правда, говорю, я. И теперь уже я начинаю сам сомневаться.

Джип двинулся дальше в духовую печь, где, каждая долина кого-то когда-то уже, наверное, поглотила. Мои тревоги и страхи сплелись в нечто странное, я думал о том, почему у меня никак не возникнет чего-то устойчивого в жизни, почему никак не могу выбрать чего-то одного, почему приходится все время балансировать как на разъезжающихся лыжах, где же она, обретаемая почва, земля обетованная? Да еще согласился ехать, таща всех, с высшей степени сомнительным человеком туда, где нас могут в лучшем случае обобрать. Но пустыня мне нравится и мне нравится ее высушенный до первозданного состояния воздух, ее ясность и трезвость, четкость и бескомпромиссность теней, ярость света, контраст жизни и смерти, неописуемые цвета неба и камней в течении дня, галлюцинации и миражи, что она в себе несет, и та жизнь, что в ней идет. Я не рядом с ней, она поглощает меня и в два счета возвращает в какую-то изначальную простоту. Может быть пустыня — это способ все забыть? Смотрю вокруг и думаю, что я давно хотел сюда. Я сижу рядом с маленьким туарегом, на перднем сиденье джипа, нас чуть раскачивает, он думает о чем-то своем, это мы для него пришедшие издалека, а он живет здесь, и что-то от его иного мира вот так, запросто, передается мне. Мне и всем нам. Мы постепенно въезжаем во что-то новое. Сталкер, говорю я про себя, сталкер и по совместительству «хранитель древностей», всех этих неисчислимых «антик», что под небом Сахары. Пустыни почему-то на картах имеют границы, как моря, и никогда, не знаешь — это Аравийская или уже Нубийская, или все еще Сахара. На вопросы же он отвечал, как и положено сталкеру, по-своему. Я спросил, возвращаясь в мыслях к увиденному, почему же колодец сейчас заброшен. Хранитель со своим очень подвижным лицом и яркими глазами ответил что-то невразумительное — то ли британцы сами забросали его, чтобы он не достался немцам, то ли он иссяк и его нужно снова бурить. Он очень особенный, этот туарег. Пускай, будет — Туарег. А лет ему было, наверное, не более сорока, хотя выглядел он на все шестьдесят с волосами в проседь. Английский его иногда становился отрывистым, гортанным и берберским. Глядя на него, я вдруг смутно вспомнил какое-то предание о ритуале очищения колодца от зла, дабы его возобновить. Может быть это он мне хотел сказать?

Наконец, у подножия очередного хребта, начинающегося песчаным барханом, Туарег изрек — «здесь», и мы вышли. Звуки моментально поглощались песком и отойдя на два десятка метров уже нельзя было докричаться до человека, стоящего совсем рядом. Впереди, взбираясь по бархану шел наш проводник, за ним Евгения, голова закутана в белый шарф, чуть отстав, ритмично вышагивал Александр, и замыкала процессию фигура нашего грозного и чуть грузного шофера. Я лишь чуть замешкался, перекладывая вещи в рюкзаке около машины, но все поднялись уже неожиданно высоко. С каким-то странным ощущением, словно в кино или во сне, я смотрел на людей, на моих глазах, превращающихся в исчезающие силуэты, поднимающиеся к небу. Мне на мгновение сделалось не по себе, воздух обжигал ноздри, голова раскалывалась, я ощутил себя совершенно одним в этой пустыне. Почему мы с Евгенией всегда так? Почему нас качает то ближе, то дальше друг от друга, почему мы не можем быть вместе? Лишь перевалив через гребень и догнав всех внизу я перевел дух. По ту сторону гребня вырисовывались развалины города, угадывались улицы и очертания домов, местами выступающие из песка. По ним можно было гадать: где был очаг, где люди спали, где были храмы, алтари, жертвенники. Город был старый, но он казался не очень древним, ходить по нему было грустно, представляя некогда кипевшую там жизнь, почему-то исчезнувшую, глядя на пески, неумолимо подбирающиеся со всех сторон к остаткам строений. Мы разбрелись по условным прошлым улицам, занесенных песком, имея странную возможность посмотреть из нашего времени в другое, думая каждый о своём. Попадались даже какие-то глиняные черепки, посуда, возможно, разбитые фигурки животных или керамических игрушек. Джамиль постепенно смирился с тем, что главный не он, что всем командует этот маленький гортанный человек и как гость вместе с нами рассматривал руины города, временами неожиданно комментируя находки. На этот раз никаких кадров из фильма не всплывало, здесь была какая-то иная история. Мы потеряли счет времени.

Туарег показал знаком, что ничего брать нельзя, произнося магическое «антик», и с многозначительным видом подозвал к какому-то полузасыпанному камню. Судя по всему, то был главный «антик» в вверенной ему части вселенной. Антиком была небольшая, ровно обрезанная по краям и, возможно, некогда полированная плита из какого-то местного камня. На камне были выдолблены знаки, это были буквы, а не египетские иероглифы, на что мы в тайне надеялись. Туарег как-то очень естественно сыграл всю сцену, ради которой он нас мучил дорогой по зною: подойдя к плите и указав на нее, он тихо, но очень серьезно произнес: «Латино!». Мы наклонились к плите и тут же у нас хором вырвалось неожиданно громкое «Греко!», которое моментально поглотила пустыня. Хранитель пытался было спорить, повторяя «Латино», «Музеум», «Кайро». Но мы были непреклонны: на каменной плите было написано по-гречески: такая-то когорта, в составе такого-то легиона, под командованием такого-то… нет, дальше просто так прочесть было нельзя. Часть букв, выдолбленных в плите, разрушилась от песка, ветра, жары и времени. Александр, сев на корточки, принялся было с пионерским энтузиазмом угадывать буквы и подставлять слова и тут Евгения нашла неподалеку еще один еле-заметный колодец. Еще более старый и почти сравнявшийся с землей. Относилась ли надпись к этому колодцу, как у тех британцев, был ли это знак благодарности богам за подаренную воду, или это было сообщение о пришедшей сюда новой власти, успели ли они подчинить себе этот город прежде, чем он исчез, или он возник, когда исчезли легионы? Где-то здесь должны быть и другие «греко» и другие «латино»… Нами овладело странное волнение. Странно, но у меня не сохранилось фотографии той надписи, я даже не пытался ее сфотографировать. Все, казалось, кроме нашего хранителя, были под впечатлением от того, что мы просто-напросто, возможно впервые, прочли текст плиты, которая лежала здесь две тысячи лет. Это вдруг придало ощущение подлинности всему происходящему — словно каменная плита заговорила. «Греко» сказал тихо маленький бербер, думая о чем-то своем. Его яркие глаза стали еще ярче. Звуки голоса в нескольких метрах тонули в песке, тишина давящим на уши куполом отсоединяла от всего мира. Под куполом был жар, были руины и надписи, а там, в зените купола весело солнце, все то же, что и тогда. Оно было какое-то странное это солнце, чуть голубое. Нам не суждено было разгадать лингвистическую загадку, уводящую в историю. Хранитель нам сочувствовал, но показав на наши тени, которых почти не было, на часы, и махнув рукой в сторону скального гребня, возвышающегося над барханом, мягкими прыжками почти мгновенно достиг вершины.

За гребнем было припасено кое-что еще из его домашней коллекции «антик»: в сотне метров от забытого города прямо в красной скале была выдолблена огромная, нечеловеческого размера колонна, которая была почти закончена, но своей нижней частью она еще чуть оставалась соединенной со скалой. Она была почти до конца отполирована, было видно, что работа, в силу какой-то причины более весомой чем вся эта космического масштаба стройка, была брошена незадолго до завершения и оставалось лишь гадать какие силы могли ее навсегда остановить. Рядом в скале вырисовывались очертания еще одной колонны, начатой и на треть уже выдающейся из утеса. Впереди, с гребня горы, на котором несколько тысяч лет пролежала брошенная громадина, была видна уходящая до горизонта раскаленная пустыня — скалы, песок, камни, марево и миражи: озера и совершенно настоящее дальние оазисы.

 — По воздуху их что ли переправляли, в самом деле?», — вглядываясь вдаль, отчаянно предположил, мучающийся от жары советский доктор философии.

— Правда, это так странно. Как-то… дико, — Евгения, подыскивала слово.

Я подумал, что это, наверное, бог, возводя свой храм, вдруг передумал и стал играть во что-то другое, этот конструктор и эти кубики были ему больше не нужны. Да и он сам куда-то потом сгинул. А что мне оставалось думать? Это и правда было уже совсем «не латино». Какие-то мгновения, забыв про жар, про пустыню, мы молчали: Александр перестал ежеминутно вытирать вспотевший лоб, Джамиль-шофер, Евгения, Туарег и я стояли рядом, вглядываясь в этот, и правда, дикий пейзаж, словно коснувшись чего-то несоизмеримого. Я вдруг с грустью подумал, что вот, главное увидели и теперь придется возвращаться, обратно в суетную жизнь, да и короткий отпуск кончается, мы все по разным странам, разным городам. Туарег неожиданно посмотрел на меня снизу-вверх, ловя мой взгляд, утвердительно покачав головой, и неожиданно улыбнулся. Лет ему, и правда, было не более сорока, но я готов был поспорить в этот момент, что встречал он здесь не только пророков, и, возможно, не только волхвам помогал найти дорогу.

. — А затем пришли «греко», «латино», потом безымянные, оставившие только черепки и очаги, так всегда, потом приходят безымянные и на этом все заканчивается, -меланхолично замечает Евгения, лавируя между камнями, пока мы спускаемся вниз к машине.

— Это тебе не Рим, сказал я.

— Да не Рим, здесь другое. И крепко сжала мою руку.

— Ты помнишь, Франкфурт?

— Да, случайно в аэропорту.

— Тогда опоздала на все рейсы и ты тоже.

— Пошли к машине, все уже внизу.

На губах у нее прилипли крупинки песка

_______________

По законам текста, как говорят некоторые авторитеты, его где-то разумно остановить, подрезать, чтобы создать нужный эффект рамки, но что поделать, если рассказчик путевых заметок иногда неопытен и пытается просто донести как было дело.

А дальше было так. Мы ехали, но не обратно, а опять же, куда-то вперед, дорогой известной только проводнику.

Да, сгинул куда-то бог, а потом пришли «греко-латино» и «безымянные», думал я пока наш джип пробивался в очередную долину, потом пророки и шатры волхвов, нет, это не здесь, но все равно здесь, потом… потом Роммель со своими обгоревшими танками со свастикой, потом британцы со своими «Виккерсами» и «Энфилдами». И некоторые зачем-то оставляли свои записи благодарности в мировую книгу под палящим солнцем — кто-то когда-нибудь да прочтет. Такая вот точка во времени, у которой есть свой хранитель-переводчик, зазывающий случайных зрителей на необъявленное шоу. И как для всякого переводчика, ему совершенно не обязательно знать язык оригинала, тем более что всегда найдется кто-то, кто знает язык лучше тебя. Возможно, переводческий талант — это какая-то иная память, взгляд вне времен, позволяющий быть проводником по миру и языку, отсутствующему здесь и сейчас.

И было понятно, что, когда этот логофет пустыни, живущий и спящий под звездами, с незапамятных времен, путешествующий со своим народом через пески от океана до океана, поймает и приведет сюда следующую группу «неправильных», он непременно скажет «Латино» и потом невозмутимо добавит «Греко» и улыбнется. Кто знает, чему…

.

На обратном пути был снова колодец, но теперь где-то там, на невероятной глубине была невидимая вода и, конечно, около него были и зеленое дерево с козами на ветках, и дом, из которого нам встречу вышла женщина, в черной накидке, с прожигающим взглядом, сестра нашего загадочного Туарега. Когда Томас Манн описывал жизнь Иосифа и его братьев, то писал он их, возможно, с этих людей, а знаменитый колодец, куда братья бросили Иосифа, был тот же самый. В этом можно было при желании посомневаться, но мне не хотелось: речь женщины звучала чем-то мощным и древним, что мы все за эти тысячелетия успели забыть, словно она была предназначена для пророчеств, священных клятв и заветов, чтобы говорить только о главном, обращаясь к другу, к жене, к врагу и к небу. В эту речь плохо вписывались мы, с нашим миром сиюминутного и забывающегося, с его нормализованным языком, как будто утратившем часть той прежней огненной силы. Возможно, именно так звучал гнев Яхве, наказывающего человечество. Проклянет, так проклянет подумал я.

— Знаешь, я как та самая машинистка, которая, напечатала «Иосифа и братьев», и я теперь знаю, как это было на самом деле, — сказала я Евгении, после того как сестра нашего гида по временам, подав чай, ушла в дом.

— Здесь хорошо, да. Только ты не печатал «Иосифа…», не примазывайся. И Иосифа читал плохо.

Мы сидим вокруг маленького низкого стола на пуфах древних достаточно, чтобы быть выставленными на парижском аукционе, искусства, под плетеным навесом, спасающим от солнца, когда оно высоко, но не над горами. Жара чуть спала и стало легче дышать, все ожили. С нами за столом хозяин дома, он разливает чай и угашает терпко пахнущим, козьим сыром и тонкими пустынными лепешками. Чай невероятно крепкий с запахом особой травы.

— Из Судана. Там растет такая трава, — объясняет хозяин. Он совсем не похож на свояка — тоже следы от татуировок по лицу, но обстоятельный, располагающий к себе, настоящий гостеприимный хозяин дома.

Мы говорим о странных вещах: об истории золота берберов, о войнах с арабами, о нефти, о каких-то мифических сокровищах, о какой-то вдохновлявшей чепухе, все сплетается в причудливую вязь, в которой уже не разобрать, что правда, а что расхожая легенда этих мест. Наш Туарег посматривает то нас, то на хозяина дома из–под длинных ресниц и изредка вставляет какие-то реплики. Низкое солнце заливает все красным, незаметно наступает вечер, становятся слышны запахи хлева, нас снова куда-то уносит и нам не хочется уходить.

Мы простились с Туарегом там же, где мы его подобрали, здесь шоссе после долго подъёма серпантином делает наконец крутой поворот и уходит на Запад. Он вышел из машины, помахал нам рукой и неспешно пошел по обочине дороги, идущей под уклон. На повороте, прежде чем участок шоссе, где мы его высадили, окончательно скроется из глаз, я обернулся: маленькая фигурка, в белой одежде была почти неразличима на фоне уже поглощенных тьмой скал, над которыми пробивались первые звезды.

В аэропорту он проводил ее до выхода на посадку, у них опять были разные рейсы и в разные города.

— Прилетишь в Рим?

— Да, попробую, хотя у меня, ты помнишь, сейчас дела в Нью-Йорке.

— Знаешь, ведь в Риме тоже что-то есть.

Он хотел как-то пошутить, но сказал — А, знаешь, нужно было там остаться на ночь.

Лицо и шея были у нее уже удивительно смуглые, как будто всю неделю она провела на пляже