В своей голове, готовясь к выступлению, я вечно путаю предзнаменования удачи и провала. Мужчину или женщину нужно встретить утром первым? Старуха всегда к беде. Или она должна быть в черном? Выходя из подъезда, я вспоминаю какой-то странный ритуал перешагивания через порог с считалочкой, но, кажется, воспроизвожу его неправильно. Часто меня обливает из огромной лужи рядом с домом, но я не знаю радоваться этому как разбитому стакану или нет. И уже перед самым выходом к залу, откуда эхом раздается кашель, я долго смотрю на выпавшую ресницу на щеке девушки, помогающей с микрофонами, и решаю в конце концов, не подбирать ее, боясь ущипнуть.

Доклад мой посвящен некоторым, как мне кажется оригинальным, идеям по архитектурной организации в городском пространстве. Я опасался, что может не хватить воздуха на произнесение всего названия целиком. Свои усилия я решаю обратить на подчинение своего языка, так что рассчитывать на то, что руки справятся со спасительным стаканчиком воды, не приходится. Верхняя челюсть пасти зрительного зала горит желтым светом и ослепляет меня как мотылька, нижняя же усеяна острыми головами слушателей, в каждой из которых зреет неведомый уничтожающий вопрос, а шепот, издаваемый каждой из них, рассказывает о моих самых личных переживаниях.

Я пытаюсь засвеченными глазами отыскать перед собой хоть один утешающий взгляд, но окончательно теряюсь в блеске лысин.

Ноги уходят в бездну под кафедрой и лишь иногда напоминают о себе жмущими ботинками. Я поправляю петлю на шее, которую долго завязывал себе сегодня утром вокруг белого воротничка, вспомнив, зачем-то, что белый цвет в Японии связан со смертью. Затем сглатываю, поведя лопатками в тесной сорочке, и чувствую, как медленно тугой канат слюны спускается ниже горла. Убедившись, что канаты спущены, открываю рот, чтобы начать.

Показалось, что я сказал «здравствуйте, уважаемые коллеги» и я стал конструировать в уме следующую фразу, как вдруг осознал, что ничего не произнес, и голоса в зале продолжают обсуждать меня, а профессура за столом слева все еще увлеченно шелестит бумагой.

«Суть в обнаружении границ искренности, условий проницаемости этих границ и в конце концов их преодолении».

Мне даже кажется, что в третьем ряду будто бы начали разговор о моем увольнении. Как вдруг смутно знакомый профессор в белой футболке под пиджаком из–за стола слева встал, и почему-то странно запахло сигарами.

— А расскажите им, пожалуйста, свой любимый анекдот. Я уверен, вы неплохо это делаете.

Робко оглянув зал, я рассказываю соленый анекдот про пожилую пару, которая смотрит порно, зажмуриваю глаза, ожидая какой-то расправы за такое вольномыслие, но открываю их, чтобы удивиться.

Надоевший уже нафталиновый старческий кашель сменяется вдруг пошловатым смешком, прокатившимся по залу. Лысины затряслись и их легко можно было представить в виде безобидных надувных шариков. Среди смеявшихся были и очкарики, которые с такими гримасами очень походили на моих одноклассников.

Я почувствовал комфорт в сдавленных одеждой спине и ногах, будто сижу в удобном кресле.

— Хо… Хороший анекдот, черт побери! — сказал, сдавливая смех, профессор, подавляя приступ смеха, пригладил седые волосы к затылку.

В светотени софитов в первом ряду мне померещилась (или это так задумано?) пожилая женщина, покрытая крупными украшениями и с брошью в виде какого-то жука. Этим она очень походила на мою учительницу русского языка — Марию Марковну.

«Хорошо, живо, смачно пишешь, — говорила она про мои сочинения. — Отчего ж у доски будто жабу сглотнул или головой стукнулся?». Я тут же представляю себе, довольно отчетливо, класс с приятным желтым светом, в голове любимые строки из «Демона». Я набираю воздух и вот-вот раскрашу эти лица чудесной поэзией. Но первые слова никак не выходят у меня изо рта, будто упираясь во что-то в памяти.

Свет в зале перестал казаться мне таким ярким и принял какой-то бледно-каштановый приятный оттенок. В нем можно было рассмотреть публику, среди которой был похожий на Лакана психолог из Санкт-Петербурга и многословный любитель философии, архитектор из Узбекистана Темкинбек.

— Можете продолжать, — по-отечески приятным тембром как бы предлагает седовласый профессор.

Я уже более уверенно начинаю с банальности, как это принято на научных конференциях.

— В школе мне говорили, что между тем, что я пишу, и тем, что говорю, разница как между хорошей книгой и плохой экранизацией (снова раздался смешок в зале).

У кого-то в зале звенит телефон…

…

— Прошу прощения, тысяча извинений, Пётр! — медленно произнес седовласый психотерапевт, проводя рукой ото лба к затылку, и бросаясь с к телефону.

Клиент, привставший с удобного кресла, несколько осоловело хлопал глазами в сторону врача. Удивлял его запах сигар, которого не было в начале. За терапевтом, извинявшимся перед кем-то по телефону, виднелись массивные полки с книгами, каштаны за окном, портрет Лакана и какая-то сложная цитата, подписанная Аарон Темкин-Беком.

— Ну все. Какое-то недоразумение. Теперь мы можем продолжать. Можете выпить водички, кулер у двери, мы почти у цели. Вы большой молодец!

Петр встал, и шаркая по персидскому ковру, пошел к кулеру. Комната обилием фигурок на полках, висящими на стене рамками и эффективным, как профессионально отметил Петр, напоминала музей. Были здесь и композиции с турецкими огурцами, какие-то страшноватые индийские маски с мощно поднятыми бровями, тома с позолоченными неприятным желтым корешками, а главное до отвращения подробный фарфоровый мозг на столе перед стаканом с ручками.

— Раз уж мы прервались и, подчеркну, — это недоразумение полнейшее, поделитесь, пожалуйста, впечатлениями кратко.

— А что за запах?

— Ааааа, — заулыбался доктор. — Старая психологическая уловка. Уверяю вас, я не курил. Их достаточно лишь опалить зажигалкой чуть-чуть. — он указал на сигару в мраморной пепельнице. — Зато теперь вы сможете подключать и обоняние тоже. Как психотехническая кнопка. Этот запах ассоциируется с чем-то зловредным мало у кого.

— Оригинально. У меня лишь в горле от него слегка запершило.

И Петр допил стакан холодной воды.

— Да! Кстати о вашем горле. Все эти анатомические метаморфозы — канаты в глотке, пасть актового зала… Ярко, но сбивает с толку. Я надеюсь это не цель ваша. — он ткнул ручкой в какую-то кубистскую картину на стене. — За этими пестрыми образами, этими словесными картинами теряется живая проблема. Хотя, разумеется, вашу эмоциональность передают они в нужных местах. Но сместиться нужно все–таки в сторону означающего. Меня, например, пасть с гнилыми зубами не пугает. Мой папа был стоматологом и эти зубы кормили нас, как кормит сами знаете что гинеколога. Нам с вами нужно говорить на одном языке, ясном максимально и прозрачном. Тогда будет больше воздуха и нам будет легче проникнуть в суть.

— Буду стараться яснее. Но порой они сами в таком виде приходят в голову. Да и мне, наверное, понятнее. Вообще если так излагать свои мысли, доктор, разве не смогу я защитить себя от внешнего безразличия или даже посредственности?

— Ничего страшного, я понимаю. Для того и беседуем. Про защиту согласен абсолютно. Но если мы хотим нащупать субстрат для работы, моей работы, я имею в виду, то постарайтесь быть доступнее. Приступим?

• • •

— … Поэтому я еще раз повторю известную максиму. Все же всегда есть шанс, что для кого-то ты произнесешь ее первым. Архитектура — это искусство ограничения пространства. И мы в этом пространстве зависим именно от его организации. Оно заставляет нас бегать глазами в сложном ритме фриза и тянет ноги на лестничный пролет, может приказать нам не двигаться с места, застыть, как в Пантеоне, ведь самого интересного можно дождаться лишь имея терпение следить за происходящим вокруг, бетон и жестяные решетки вокруг спортивной площадки естественным образом вызывают раздражение, перековывающееся, простите, перерастающее в душе спортсмена в стремление дикого зверя или заключенного. И не спроста искусственное освещение в умелых руках называется «mood lighting». Закончу, сказав, что архитектура, как и музыка есть пространство между нотами и я призываю всех присутствующих бережно относиться к пространству. Вот такой message to take home. Спасибо за внимание.

Я сказал все именно так как отрепетировал дома с несколько раз переписанного в согласии с ходом мысли листка и, кажется, был доволен собой. После сказанного я, может быть несколько театрально, окидываю залитый желтым светом конференц-зал победоносным взглядом. Там скучные стены и какой-то золотушный блеск от плинтусов, на втором ряду у лощеного мужчины сильно бросается в глаза галстук с турецкими огурцами. Это не должно быть важно. Мой взгляд останавливается на рукаве моего пиджака, несколько нервно вцепившегося в край кафедры. Ткань пиджака, как назло, была той же тканью, обхватывающей спинки и сидушки кресел уже, казалось бы, преодоленного зала.

Встает грузный южного склада Темкинбек, тухло откашливается и задает вопрос:

— Почему же за вашим изяществом в повествовании и красотой предложенной идеи мне лично не видно деятельных предложений по… как там… архитектурной организации городского пространства?

— Спасибо за вопрос, профессор Темкинбек.

В воздухе снова, чуть слышно растянулся запах сигар. Седовласый профессор тихим и спокойным голосом, так, чтобы только я его и слышу, сказал:

— Попробуйте описать лица в зале. Не требуют ли они от вас то, что вас так раздражает?

Я сквозь недвижимый воздух конференц-зала вижу опущенные на пол глаза и туда же уголки ртов. Брови приподняты как в театре, что придает им ощущение перманентного участия в действе. Кивок головой вопреки всем культурным кодам означает у них скорее осуждение. Прав ли я в том, что если в этом желтом свете их безразличные лица кажутся зелеными, то на самом деле они синие?

В этих зеленых лицах в какую-то странную игру играло безразличие. Ежесекундная готовность встать и уйти. А безразличие в этих выражениях вопреки всем семантическим установкам — это не забытый коридор с перекати-полем, а наглухо закрытая перед носом дверь. Уставившись на этот пустырь, я зашуршал листками с речью и снова ощутил липкую влагу между пальцами. Опять едко затрещали скулы молодых архитекторов в первом ряду, похожих на моих одноклассников до неприятной дрожи. Вытирание пота на ладонях, похоже, превращается в компульсию.

Пригладив волосы, седовласый вмешался. Он звучно харкнул на паркет актового зала (как-то это странно) и вот я снова смотрю на психотерапевта в его кабинете-музее.

…

— Вот вы видите безразличие в глазах их. Я правильно понял, Петр? Вы бы описали это так? Отсюда, вероятно, и эта пасть с зубами — образ угрожающий. Представьте, что есть закон по которому все всегда идет не так, как задумано. Закона Мерфи вроде. Два плюс два вдруг может оказаться пятью, и исключений становится больше, чем самих правил. Простите, не пытаюсь вас запутать. Изощренный механизм — наш мозг — справляется с этим психологической защитой. Потому-то мы и не живем задуманными нами жизнями. Это заостренное на вас молчание в зале — их защита от скуки, от сухости в собственных неповоротливых мыслях ли или от вас самих, Петр, уж не знаю, чем вы могли обидеть этих старичков. Либо атакуйте, либо развлекайте, либо подыграйте. Где взять идеи? Мне очень понравилось, что про ваши сочинения сказала чудная женщина в первом ряду с брошью размеров неимоверных. Давайте сделаем шажок поглубже.

…

Я прекрасно помнил эту брошь. Членистоногий изумруд с крылышками, подобранный к такой же зелени в ушах. Вот я стою у доски и медленно тяну время, гуляя глазами по этой броши. Память выдавала лишь намеки на освещенный подоконник справа, блестящие почти зубным блеском ряды парт и шорох ног под ними. Класс, как в зернах монитора, уходил в темноту где-то за последней партой. Вчера я в интимном круге настольной лампы был влюблен в свое сочинение.

Отец говорит «инженер. Ты — инженер». Не верит словам. Торопиться ставить точку и враждебно настроен к метафоре. Устройства, молчаливые живущие своей жизнью, восхищают его куда больше. Сломанная лампа, дающая интимный свет, вдруг содрагается, его ловкими движениями сдающего крупье, блестя, вращаются винтики и двигаются суставы нехитрого механизма. «Понял? А вот тут шлицевой нужно». Возлюбленная тетрадь откладывается, и мы с отцом беремся за математику…

И вот теперь у доски слова сочинения расплывались и путались у меня в голове, чахли и теряли выпуклость под укоризной глаз Толстого со стены.

— Талантливо, Петя! Нравится, как ты отходишь от темы, играешь с метафорами и плавно возвращаешься в русло сочинения. Сравнения пространства за фасадами зданий с душой особенно удачны. Если тебе сложно вспомнить, не переживай. На тетрадь — читай с листа. Это очень красиво. Класс, я рекомендую вам просто послушать, Петя очень старался.

…

— Так, теперь делаем шажок назад, — прозвучал запах сигар.

…

Я кажется что-то понял. Рассмотрев все три варианта, я отбросил желание встать и помочиться на эти морды с кафедры, затем с отвращением вспомнил какие-то трюки и формулярные фразы: «Прекрасно, что вы об этом беспокоитесь. Давайте попробуем уделить этому несколько минут», повторить вопрос, подчеркнуть главную мысль и пригласить к следующему вопросу… фу! Запах сигар снова стукнулся в нос, но седовласый молчит, лишь улыбается и чуть заметно кивал в сторону учительницы. Кажется, единственно верный ответ всегда приходит как бы сам собой.

— За значением слова и вариантами его употребления, порой множеством, вы бы полезли в том словаря, профессор. Тоже и в моем выступлении. Указаний нет, ими любезно поделится любой академический фолиант. В нашем деле, профессор Темкинбек, фасад всегда можно рассмотреть и на фотографии, он никогда не вызовет такого же ощущения под ложечкой, на которое способно пространство. Беречь, преображать и помогать ему эволюционировать и влиять тем самым на нас с вами, господин профессор, и есть как бы подспудный призыв моего доклада, действительно не лишенного некоторого словесного творчества, ведь содержание определяет форму. Любой архитектор как психотерапевт обязан бережно с пристальной нежностью или же с бережливой грубостью относится к пространству как к душе, и окружить ее единственным раскрывающим ее суть и красоту…

Резко упал занавес, скрывая обескураженное лицо Темкинбека…

— Вот и все! Наши полтора часа закончились. Петр, мы нащупали золотую жилу с отцом и учительницей русского. Прогресс считаю колоссальный.

— Да, спасибо, — сказал Петр, вставая и потирая лоб. — Даже есть захотелось.

— В следующий раз ешьте заранее, от сигар у некоторых натощак разболеться может голова.