Сначала казалось странным трястись с таким человеком на старенькой «Веспе». Как будто везешь огромную холодную хрустальную глыбу. Но когда уже у самой виллы на грунтовой дороге он перестал держаться за ручки под сидением и схватился за мои ребра, стало как-то спокойнее — он тоже человек, у него есть руки.

На вилле Адриана было жарко, так что наши рукава были закатаны, а пуговицы расстегнуты чуть более привычного. Окончательно в нем проснулся человек, точнее мужчина, когда я расстегнула третью пуговицу на своей блузке.

–Синьорина! Около вашей шеи летает оса, осторожно. Хотя я ей немного завидую.

Я, подавляя девичье смущение, по-мужицки вскинула на плечо сумку с фотоаппаратом и ответила, кивнув на скутер:

— «Веспа» по-итальянски означает оса. У нас в городе их так много, что Рим часто называют улеем.

— А я, значит, русский медведь, — и как-то странно на меня посмотрел.

Я пригласила его пройтись по древнеримской вилле и стала со всем красноречием молодой славистки рассказывать ему о тех вещах, что нас окружали. Старалась я не только умом и голосом, но и телом, что стало для меня сюрпризом. Бродский был известен своей любовью к античности. Но он не страдал от этой эмигрантской тоски по мировой культуре, он считал себя ее частью, причем неотъемлемой. Даром, что он был еврей, его греческий нос, казалось бы, был сделан из того же камня, что эти колонны и фонтаны и он, виделся мне, большим римлянином, чем я. Хозяином виллы. Туникоподобная блузка, что я надела, чтобы ему понравиться, показалась мне бутафорией. Я пыталась рассказать ему про найденного тут Дискобола, но он, будто прослушав, тут же сам рассказал мне про Диану, что теперь стоит в Версале. Рассказывал со всеми своими очаровательными междометиями. Когда я заискивающе провела рукой за шелестящие лавры и восхитилась черепицей холмов на горизонте, он, словно профессор, поправил меня: «Это Тибуртинские горы».

— Жарко! У вас в августе расторопна только муха в гортани высохшего графина, — схватившись за грудь сказал он.

— За теми деревьями Канопа. Вода может чуть отдает, но там прохладнее.

— Я-то надеялся вы расстегнете еще одну пуговицу… Ну пойдемте.

Там и правда было прохладнее, а запах от пиний смешивался с гнильем водоема в сносный коктейль. Вдобавок он закурил, что я расценила как хороший знак. Ему здесь нравилось. Он всматривался в портики и кариатид и по-лисьи щурился, когда выдыхал дым.

— В таком же пруду, в Египте, утонул Антиной, да? Печальная история любви. Не важно: король ты или педераст. Главное ведь найти одного человека и всю жизнь его любить.

Мы помолчали, вдыхая лавр, табак и подтухшую воду, и тут я вспомнила про фотоаппарат. Настроение было подходящим. Я обрадовалось возможности понаблюдать за ним через объектив.

— Мне кажется здесь нужно остановиться для фотографии. Бродский среди древнего мрамора виллы Адриана. Блеск!

— Си, синьорина. Бюст, причинное место, бедра, я. Блеск!

Он встал, облокотившись на колонну. За ним рельефные герои Рима, арки, пережившие тысячу лет, дым и шум Вечного города. Мраморная красотка, потерявшая голову от близости с поэтом, отвернулась в смущении. Он гордо, как хозяин виллы, задрал подбородок. Высокомерие в глазах, делало их похожими на незрячие глаза статуи, а остатки волос на висках обрамляли голову как венок голову цезарей. Бродский был похож на Цезаря.

Я постояла с полминуты складывая эту картинку в воображении и восхищалась его породой, чувствуя трепет между лопаток. Затем, как бы не выдержав, нажала на кнопку.