Война и повседневность. Лекция Виктора Вахштайна

Для жителей Восточной Европы война перестала быть словом из учебников и новостей. Она вторглась в их дома и в их судьбу, стала частью их повседневности. Научный сотрудник Ариэльского университета Виктор Вахштайн в своей открытой лекции в Свободном университете предложил рассмотреть ситуации, когда война и обычная жизнь разделены или не разделены временем и расстоянием, и понять, что могут, а что не могут социологи нам сказать об этом.

Война, «затянувшаяся тканью повседневности»

Такой метафорой немецкого философа Бернхарда Вальденфельса можно описать ситуацию, когда война и повседневность разведены друг с другом во времени. Война осталась в прошлом, но в прошлом совсем недавнем. Она все еще видна и слышна, она влияет на поведение людей.

Сам лектор наблюдал эти проявления, работая на Балканах (в северной Албании, западной Боснии и в восточной Хорватии) через 10 — 15 лет после окончания войны: «Это странное ощущение полузатянувшейся раны. Война никуда не делась, она все еще здесь, все еще определяет всю политическую жизнь, продолжает структурировать повседневные практики. Но как бы смазанно, затянувшись тканью повседневности». Через 10-15 лет после окончания войны мостом, связывающим прошлую войну и повседневность, чаще всего оказывается культурная или коллективная память.

Иногда нам может показаться, что коллективная память молчит, тема войны табуирована. Виктор Вахштайн уверен, что даже в таком случае война влияет на повседневность. Он приводит пример из пьесы израильской писательницы Гилы Альмагор, где родители, пережившие холокост, пытаются всячески избегать этой темы. Тем не менее война и холокост сквозят в каждой брошенной ими фразе, в каждом их действии. Похожую реакцию можно наблюдать у пожилых людей в России, переживших войну, но не желающих о ней вспоминать. Фраза «Еду не любят, еду едят» знакома не только героине спектакля.

Опыт мирной жизни в реалиях войны

Ни добровольцы на фронте, ни призванные на фронт, ни жители оккупированных территорий, ни беженцы не начинают свою военную жизнь с нуля: все они подошли к войне с уже имеющимся жизненным опытом. Они опираются на практики, полученные в прошлой жизни. Иногда этот опыт осознано используется. Так, в конце Второй мировой войны в Америке начался выпуск ручных гранат T12 и T13 Beano, по размеру полностью совпадающих с бейсбольным мячом: не все молодые призывники имеют опыт бросания гранат, но у большинства есть опыт игры в бейсбол.

Здесь механизмом переноса становится тело. Весь наш опыт, наши умения и навыки отражаются в том, как мы говорим, ходим, открываем двери и пр. И все это быстро перенастраивается для новой реальности.

Есть множество исторических примеров того, как мирные привычки влияют на продвижение военных инноваций. Один из них про наблюдательные (или шпионские) гондолы, распространенные в годы Первой мировой войны. Эти гондолы представляли собой специальную корзину, которую спускали с дирижабля на длинном тросе. Использовались они для разведки. При этом сам дирижабль был недосягаем для вражеской артиллерии, в отличие от военного в гондоле. Работать в ней было не только опасно, но и крайне некомфортно. Изобретатели опасались, что солдат придется загонять на эту гондолу под страхом расстрела. Однако члены экипажа воздушного судна охотно выполняли возложенную на них миссию, так как это было единственное место на дирижабле, где разрешалось курить.

«Война где-то там»

Но что бывает, если война и повседневность разнесены не во времени, а в пространстве, когда обыватели могут узнавать о войне только при посредничестве медиа? Похоже, это и есть модус большинства современных войн, полагает Вахштайн. Социолог Хью Гастерсен связывает такое взаимоотношение войны и повседневности с традицией имперских войн: империи всегда воюют где-то на территории, которую считают своей, но о которой могут ничего не знать ее обыватели. История знала немало таких сюжетов. К примеру, жители Австралии и Новой Зеландии узнали о существовании Галлиполи, а некоторые и о Турции, когда их страны потеряли там 8709 и 2721 человек соответственно. В противном случае они бы и не обратили внимания на Галлиполийское сражение (военная операция у берегов Турции с 19 февраля 1915 по 9 января 1916).

К этому же модусу, по мнению Вахштайна, стоит отнести беженцев. Они хоть разделены с военными действиями территориально, но продолжают жить войной, которая проходит на их родине.

Основным посредником, мостом в этом модусе все еще остаются медиа, через них мы узнаем новости с фронта и составляем свое представление о войне. Логично, что не только медиа влияют на наше восприятие войны, но и войны влияют на медиа. Так, ключевую роль в современной «медийной гонке», по мнению лектора, сыграла Крымская война (1853 — 1856). Английский обыватель до начала 19 века узнавал о войне в первую очередь благодаря время от времени появляющимся в газетах восторженным очеркам. Появлялись эти очерки примерно через месяц после реального сражения, через тот же срок приходили и похоронки. Но в 1854 году Уильям Рассел, британский корреспондент газеты The Times, догадался использовать телеграф для передачи своих материалов. Конечно, по телеграфу не отправить духоподъемный очерк, только новость или короткий репортаж. Вот он и описал, что атака под Балаклавой провалилась, столько-то блестящих английских офицеров и солдат погибли из–за ошибки командования. Впервые в истории о гибели своих детей родители узнали из газеты на следующий день после происшедшего. Хотя официальные подтверждения, как и официальные похоронки, придут только через месяц. Парламент взбешен и требует ответа от премьер-министра. Премьер-министр и сам пока ничего не знает. Противостоять телеграфу в борьбе за читателя смог только фотоаппарат. На все ту же Крымскую войну был отправлен первый официальный военный фотограф, Роджер Фентон. Правда, выдержка у фотоаппаратов того времени не позволяла снимать сцены боя. Поэтому фото Фентона выглядят вполне пасторально: либо сцены подготовки, либо быт солдат. Тем не менее именно так зародилась военная фотожурналистика.

До этой войны ни у кого из жителей Англии не было ощущения войны в реальном времени, их отделяло от новостей с фронта и пространство, и время. Сегодня СМИ делают нас если не реальными очевидцами событий, то создают иллюзию причастности за счет синхронизации.

Война, как предчувствие

Повседневность и война в этом случае разнесены как актуальное и потенциальное. Военные действия не идут. Тем не менее вы просыпаетесь и засыпаете с ощущением того, что война неизбежна. Именно к этому модусу можно отнести жизнь многих американских семей в годы Холодной войны, в которых отцы, готовясь к грядущему обмену ядерными ударами с СССР, строили на задних дворах бомбоубежища.

Синиша Малешевич, профессор Дублинского университета, изучающий социологию войны, исследовал, как менялись детские игрушки в преддверии Первой мировой. Игрушки милитаризировались и готовили детей к войне, по сути, еще до того, как она началась.

Главным мостом между повседневностью и такой войной служит пропаганда. При этом пропаганда может как пытаться мобилизовать население, так и успокоить, в том числе и отказываясь называть войну войной.

Война и есть повседневность

Война и повседневность не разнесены ни во времени, ни в пространстве. Повседневные привычки подчиняют себе логику войны (желание покурить перевешивает риски быть убитым), и наоборот, логика войны подчиняет себе повседневность (вы выбираете маршрут до работы исходя из вероятности обстрелов). В такой ситуации моста между войной и повседневностью просто нет: война и есть повседневность. Именно про этот модус написано меньше всего научных работ. И большинство их авторов не социологи, а этнографы.

Почему социологи так мало изучают войну?

Социологи уделяют большое внимание военной службе как социальному институту, армейской повседневности, призыву и милитаризации общества. Но фактически не рассматривают саму войну. И, по мнению Виктора Вахштайна, у этого есть свои причины.

Английский философ Томас Гоббс в трактате «Левиафан» писал, что в человеческой природе заложено всего несколько базовых констант: жажда получения благ (как материальных, так и нематериальных), страх быть убитым, некоторый зачаточный здравый смысл и интерес «к высшим сферам». А вот чего нет, по мнению Гоббса, в человеческой природе — это врождённого предохранителя, который бы мешал начать войну против соседа. Нет никакого «естественного закона», никакой солидарности. Поэтому война всех против всех и есть естественное состояние человечества. Но в какой-то момент благодаря зачаточному здравому смыслу люди заключают общественный договор, то есть обменивают свое естественное право убивать на гражданскую свободу не быть убитым. На такой основе по Гоббсу и возникает общество. До общественного договора никакого общества нет. Есть «мультитуд» (то есть множество враждующих друг с другом индивидов). Следовательно, война — это либо досоциальное, либо внесоциальное явление.

Поскольку социология своим возникновением обязана именно «гоббсовой проблеме» социального порядка, война воспринимается классиками социологии как распад социального порядка, а значит, не является предметом изучения новой науки.

— Такой подход привел к тому, что социология — единственная дисциплина, которая «не заметила» Вторую мировую войну, — обращает внимание Виктор Вахштайн. — Опыт концлагерей, опыт мировой войны переворачивает аксиоматику психологии и философии, в экономике под его влиянием происходит отказ от аксиомы о рациональности, и только в социологии, за исключением отдельных маргинальных авторов, которые требовали быть ближе к действительности, война никого не интересует.

Пожалуй, единственное исключение здесь — Макс Вебер, который понимает «социальное» не как «порядок и солидарность», а как совокупность рациональных действий индивидов. И тогда война начинает приобретать социологические очертания. «Но при таком подходе за скобками оказывается повседневность, — замечает лектор. — Вебера куда больше интересует, как военная дисциплина порождает современную рациональную бюрократию. Его интересует, каким образом враждующие армии ориентируют действия друг на друга, как они пытаются предугадать действия друг друга и каким образом это в итоге приводит (или не приводит) к мирному договору».

— И в первом (войны для социологии вообще нет), и во втором подходе (война оказывается в высшей степени рациональным предприятием) повседневность войны оказывается за рамками интереса, — отмечает Виктор Вахштайн. — Даже Альфред Шюц, австрийский социолог, впервые обративший внимание на проблему повседневности, ничего не пишет о повседневности и войне. Хотя война буквально катком проехалась по его жизни.

Почему важно: война или СВО?

Тем не менее Шюц определил шесть параметров, которые определяют повседневность. Среди них специфическое восприятие времени (циклическое время трудовых будней), механизмы подавления сомнения — в чем можно и в чем нельзя усомниться (иначе вам будет страшно выходить из дома, а тем более нереально выехать на скоростную трассу), установка сознания, исключающая рефлексию и интерпретацию и пр. По некоторым параметрам Шюца война расходится с повседневностью, по другим — полностью с ней совпадает. Это дает возможность, с одной стороны, посмотреть на войну, как на событие, разрывающее повседневность, с другой — как чрезвычайное становится повседневностью (оповседневнивание войны).

Развитие идей Шюца привело к появлению теории фреймов. Когда в жизни человека происходит экстраординарное событие, он подбирает ему квалификацию, помещает в специальную когнитивную ячейку. Это позволяет не только распознать и интерпретировать событие, но и подсказывает, как действовать. Вахштайн сравнивает фреймы, с которыми мы сталкиваемся в повседневной жизни, с файлами «exe»: распаковываясь, они подсказывают нам алгоритм действий. Именно поэтому имеет принципиальное значение, называете вы происходящее в Украине «войной» или «военной операцией». Разные названия, разная интерпретация влекут за собой разные действия субъектов.

— По сути, оповседневнивание войны — это встраивание события войны в какую-то более понятную, привычную, многократно обкатанную интерпретативную схему.

Виктор Вахштайн видит несколько путей оповседневнивания войны. Например, есть апроприация. Мы пытаемся найти в незнакомом знакомое и действовать соответственно. Лектору, который последнее время живет в Израиле, за последние два года шесть раз приходилось сидеть в бомбоубежищах:

— Что я там вижу? Самые разные формы проявления рутинной жизни. Кто-то приносит с собой колонки, кто-то — арбуз, люди знакомятся, общаются, а в 150 метрах от нас падают обломки ракет «Железного купола». Поведение большинства людей в бомбоубежище — это пример апроприации.

Явление противоположное апроприации — рефрейминг, рядовое событие маскируется под военное.

Пример рефрейминга, который приводит Виктор Вахштайн, почти шокирующий. 19 февраля 1942 года в канадском городе Виннипеге завыли сирены, в 6.30 в небе появились бомбардировщики со свастикой, которые сбросили бомбы. После чего в город вошли 3,5 тыс. солдат в немецкой форме. Пару десятков чиновников, священников и журналистов отправили в концлагерь, который устроили на территории местного гольф-клуба. На самом деле, никакие бомбардировщики город не бомбили — это была имитация атаки, взрывы бомб на земле создавали пиротехники. Никаких немцев среди атакующих не было, все «силы вторжения» состояли из переодетых канадских солдат. Это было сделано, чтобы сподвигнуть жителей финансово помогать в борьбе с нацистским режимом. Но многие жители Виннипега приняли «вторжение» за чистую монету. И начали сдавать евреев, стали стучать оккупантам на «неблагонадежных». Кто-то поспешил записаться в полицию, некоторые интересовались, как вступить в СС.

— Так или иначе теория фреймов присваивает чуть больший вес тем моделям, которые уже есть в нашей голове, — делится своим мнением Вахштайн. — Предполагается, что наши коллективные представления настолько устойчивы, что могут перемолоть буквально все, даже войну.

Теория Филиппова — теория социальных событий — предлагает выделять отдельно класс событий, которые не подаются фреймированию. Александр Филиппов, советский и российский социолог, сравнивает такие события с чем-то, что «прожгло вашу ткань повседневности». У вас нет когнитивных ячеек, куда вы бы могли поместить случившееся. Нет слов для его описания. В такой ситуации мы не можем обсуждать механизмы рутинизации. Мы изучаем, что потенциально может разрушить рутину до основания. Шесть переменных Шюца больше не работают: вы выпали из повседневности.

Фрейм-аналитик, скорее всего, заверит вас, что такое состояние лишь временно. Социальная жизнь так устроена, что повседневность — это ее наиболее фундаментальный пласт даже в условиях войны, в условиях чудовищных лишений. Формируется новая повседневность, новые практики. И здесь наиболее ярко видна разница между оповседневниванием и нормализацией.

Оповседневнивание — это когда что-то, немыслимое еще вчера, становится рутинным. Нормализация — это когда немыслимое еще вчера описывается в публичном пространстве как что-то совершенно нормальное. Шашлыки в бомбоубежище и мысли «Если бы не обстрелы, мы бы и не пообщались» — это нормализация. Новая дорога до работы с учетом обстрелов — это оповседневнивание. Использование фразы «мы работаем по кварталу» для описания бомбардировки жилых кварталов — это нормализация. Оповседневнивание — это зачастую новый набор действий, а нормализация — это новый способ описывать какие-то действия.

В итоге, обсуждая пятый модус, можно в первую очередь говорить об оповседневнивании, о том, как что-то, о чем мы и помыслить не могли вчера, сегодня нужно вписать в рутину.

К сожалению, война сегодня проходит слишком близко рядом с нами всеми. Мы на собственном опыте видим и процессы оповседневнивания, и процессы нормализации. Могут ли такие лекции изменить что-то в этой ситуации? Наверное, нет. Но они, без сомнения, помогают лучше понимать происходящее, помогают посмотреть с новой, неожиданной стороны. А значит, кому-то они помогут принять верное решение, кому-то сохранить здравый рассудок, кому-то — человечность.

Текст: Юлия ЧЕРНАЯ, T-invariant Media. Оригинал текста