Donate
INRUSSIA

Потерянное десятилетие советского модернизма

syg.ma team14/06/17 19:0014.2K🔥

Арт-критик и куратор, специалист по искусству Центральной Азии Борис Чухович родился в Ташкенте, а сейчас живет в Монреале. Историк архитектуры Николай Ерофеев обсудил с ним идеологический кризис и социальное расслоение, определившие архитектуру 70-х и отличающие ее от модернистских проектов эпохи «оттепели».

Проект микрорайона Калькауз, Ташкент (1974-1978). Архитекторы: Андрей Косинский и Геннадий Коробовцев.
Проект микрорайона Калькауз, Ташкент (1974-1978). Архитекторы: Андрей Косинский и Геннадий Коробовцев.

Этот материал был впервые опубликован на английском языке на сайте INRUSSIA.COM.

Николай Ерофеев: Стиль 1970-х хорошо известен жителям постсоветского пространства: он отчетливо наблюдается в музыке, в кино, в литературе и даже в дизайне интерьера. Не так четко это десятилетие выделяется в архитектуре. При огромном интересе к 1960-м как ко времени обновления архитектурного языка, в 1970-х видят лишь увеличение масштаба и усложнение оттепельных проектов. При этом 1970-е сильно отличались от предыдущего десятилетия. Это было время нарастающего экономического и идеологического кризиса: сроки строительства растягивались, бюджеты на индивидуальное проектирование сокращались, основная работа велась с типовыми проектами. Вместе с тем некоторые здания этого периода отличает помпезный стиль, как если бы позднесоветская эстетика была претензией уже умирающей империи.

За рубежом 1970-е и вовсе воспринимаются главным образом через книгу Фредерика Шобана. Не имея прямого отношения к архитектуре и истории, этот фотограф много лет ездил по территории постсоветского пространства и снимал здания этого периода. Не исследуя особенности их проектирования, он воспринимал только визуальный облик объектов и в своей книге собрал самые странные и удивительные архитектурные артефакты. Именно этот взгляд привел к популяризации советской архитектуры 1970-х: в Англии даже выпустили альбом с вырезными моделями этих зданий. Подобная оценка может быть, однако, несколько гротескной. Как вы считаете, можно ли выделить 1970-е в отдельный период со своим собственным архитектурным языком?

Книга Фредерика Шобана Cosmic Communist Constructions Photographed
Книга Фредерика Шобана Cosmic Communist Constructions Photographed

Борис Чухович: Соглашусь с тем, что при анализе советской истории архитектуру 1970-х описывают иначе, нежели музыку, кино или изобразительное искусство. В нашей недавней беседе архитектор Феликс Новиков высказался по этому поводу так: «Дворец пионеров на Воробьевых горах был торжественно открыт в присутствии Хрущева в июне 1962 года, а в декабре того же года случилась Манежка [Выставка изобразительного искусства в московском Манеже, в ходе которой критике генерального секретаря были подвергнуты произведения «авангардистского искусства» — прим. ред.]. Так получилось, что новую архитектуру он благословил, а авангардные поиски в других искусствах пресек. Значит, можно условно считать, что в так никогда и не запрещенном архитектурном модернизме оттепель продлилась до конца советской эпохи».

Наверное, если рассматривать архитектурный процесс сам по себе, можно говорить об эволюции оттепельных проектов в 1970-е годы. Но интереснее другой угол: архитектура, как и любое другое искусство, являлась элементом культуры, и в ней так или иначе отпечатывались процессы, эту культуру характеризующие. Поэтому разговор об архитектуре 1970-х столь же закономерен, как разговор о живописи, поэзии или кинематографе этого периода. Этот разговор можно вести в нескольких направлениях. Конечно, неизбежны сравнения: “интернациональные” и обращенные в будущее 1960-е привычно противопоставляются 1970-м, которые считаются ориентированными на национальный и исторический контекст. Но оттепельное десятилетие было гораздо более сложной и противоречивой эпохой по сравнению с тем, как она предстает в бинарных сравнениях с последующими периодами.

Мне кажется плодотворным перестать сопоставлять две эти эпохи в рамках только советской действительности и приглядеться к другим факторам архитектурного процесса. Советские архитекторы улавливали европейские интеллектуальные тенденции: модернисты 1970-х, хотя и вынуждены были использовать язык советской эстетики, не обошли проблемы взаимодействия модернизации с традицией, которые в то время обсуждались в мире; «Венецианская хартия», потребовавшая более внимательного отношению к городской памяти и исторической архитектуре, влияла в равной степени на урбанизм западных стран и СССР. Дискуссия относительно многообразия модерностей, их локальных форм и слияний с другими культурами, которая в основном пришлась на конец 20-го и начало 21-го века, в специфической форме обсуждалась в среде советских архитекторов именно в 1970-е годы.

Нельзя не принимать во внимание и культурных связей СССР с другими странами социалистического лагеря: те приглядывались и частично адаптировали у себя советскую модель модернизации, а в СССР не оставались незамеченными архитектурные и социальные опыты в других регионах.

Скажем, в советской Средней Азии 1970-х-1980-х годов были известны марокканские и алжирские эксперименты по строительству массового индустриального жилья в условиях жаркого климата и региона, традиционно ассоциирующегося с «мусульманской культурой».

Н.Е.: Да, в 1970-е многие процессы в советской архитектуре были параллельными западным. Исследователи показали такое количество взаимосвязей, что грандиозный «железный занавес» теперь кажется не таким уж непробиваемым: он не мог препятствовать обмену профессиональными идеями и распространению современных тенденций. Историк архитектуры Лукас Станек, например, и вовсе определяет архитектурную практику этого периода термином “mondolisation”. Вместо национальных или транснациональных процессов он пишет о нецентрализованных изменениях, происходящих параллельно по всему миру. А в статье “Why Kazakhstan and Montana Are Nearly the Same Place?” Кейт Браун, например, сравнивает два города, возникших в условиях разных идеологий и при этом оказавшихся очень похожими по своим архитектурным качествам.

Вместе с тем, с окончанием крупных государственных заказов на массовое жилье на Западе происходит дисперсия архитектурного производства на более мелкие сообщества. Появляются отдельные мастерские со своими архитекторами, инженерами, уникальными методами строительства. В советской архитектуре 1970-х, наоборот, обнаруживаются следы единого проекта. Можно взять, например, автобусные остановки Зураба Церетели, которые хотя и допускали самовыражение архитектора, имели единообразную бетонную форму, предполагающую оформление мозаикой. И этот формат распространялся по всему СССР. Единые стандарты и конструктивные приемы делают узнаваемым советский модернизм, в каких бы республиках он не был произведен. Были ли 1970-е продолжением этого модернистского проекта, запущенного ранее? И появились ли в это десятилетие самостоятельные образы будущего?

Б.Ч.: В начале 1960-х в СССР было объявлено о планах построения коммунизма к началу 1980-х годов. В 1970-х этот план остался частью теории, а на практике возобладали попытки совершенствования так называемого «развитого социализма». По сути, это означало размытие образа будущего и подмену универсальной цели локальными задачами. Однако среди множества таких задач были и такие, в решениях которых содержались потенциалы будущего.

В своих текстах я очень часто обращаюсь к творчеству московского архитектора Андрея Косинского, работавшего с 1966 по 1978 годы в Ташкенте. Разрабатывая план застройки микрорайона Калькауз, он попытался модернизировать архитектурную среду Старого города, не разрушая, а, напротив, давая новую жизнь такому социальному институту как махалля. Махалля — это традиционное квартальное сообщество среднеазиатских городов, не утратившее своей социальной роли при советской власти и регулировавшее многие стороны жизни входивших в нее семей.

Отталкиваясь от идеи, по которой коллективистский характер махалли вполне созвучен общим установкам советской идеологии, Косинский в Калькаузе проектирует «коммунистическую махаллю». Она располагалась им в высотных комплексах, на нескольких ярусах которых были предусмотрены общие пространства. Они, однако, принадлежали не всему обществу подобно дворам рядовых советских микрорайонов, а лишь членам конкретного сообщества, проживающего в комплексе.

Проект микрорайона Кальакауз, Ташкент (1974-1978). Архитекторы: Андрей Косинский и Геннадий Коробовцев.
Проект микрорайона Кальакауз, Ташкент (1974-1978). Архитекторы: Андрей Косинский и Геннадий Коробовцев.

Здесь уже можно обнаружить зачатки «общего частного», которые могли стать предтечей кооперативного или ассоциативного социализма. Последний в своей основе имел бы иной вид собственности по сравнению с тотально обобществленной собственностью «государственного социализма». Теоретически разрабатывать данную тему, ставя под сомнение основы государственной политики, было невозможно. Проект Калькауза довольно быстро был положен на полку, а предложение Косинского оказалось реализовано лишь единожды ташкентским архитектором Офелией Айдиновой в 1980-е годы в уникальном 16-ти этажном жилом доме, выполненном в бруталисткой манере.

Но, вероятно, в образном плане наиболее емкой метафорой преемственности и, одновременно, различий 60-х и 70-х можно было бы считать Библиотеку им. Маркса в Ашхабаде. Ее первый проект, предложенный Абдуллой Ахмедовым в 1960-м году, был, при всей функциональной схожести с сегодняшним шедевром, стильным бэбибумерским проектом — издали его даже можно было бы принять за гигантское молодежное клуб с прилегающим кафе. Но в начале 1960-х строительство законсервировали, а когда в конце десятилетия вернулись к нему снова, на дворе стояла уже совсем иная эпоха. И постепенно хипстерская «молодежка» стала «седеть», трансформируясь в философский храм, вырастающий из почвы, подобно крепостям древнего Мерва. И это было созвучно мировым модернистским тенденциям, не чуждым некоего нового ориентализма. Корбюзье в Чандигархе и Кан в Дакке парламенты тоже выстроили в виде бруталистских храмов. Ахмедов впоследствии сам признавался, что будь библиотека сразу же отстроена в этой схематичной условной стилистике 1960-х, к ней вряд ли был бы проявлен тот интерес, которым она пользовалась в дальнейшем. И в этом тоже был определенный проект — тот, что на сегодняшнем языке фигурирует как «глокалистский».

Библиотека Туркменской ССР имени Карла Маркса (1969-1974). Архитекторы: А.Р. Ахмедов, Б.А. Шпак, В.А. Алексеев.
Библиотека Туркменской ССР имени Карла Маркса (1969-1974). Архитекторы: А.Р. Ахмедов, Б.А. Шпак, В.А. Алексеев.

Н.Е.: История Андрея Косинского поразительна степенью его независимости. Московский архитектор, приехавший работать в Ташкент и преподававший в местном университете, вел свои собственные разработки, которые, по сути, могли оказывать влияние на общество и подталкивать его к позитивным изменениям. В целом, это очень созвучно материалистическому сознанию и вере в способность среды определять развитие общества.

«Коммунистическая махалля» в теории действительно могла способствовать появлению новых форм кооперации. Но мне кажется, что подобные проекты чаще всего были адресованы архитектором небольшому сообществу единомышленников, а не всему обществу в целом. Очень показательна архитектурная графика 1970-х годов: на ней присутствуют большие пустые пространства, а жителей нет. Проектируемой среде не хватало человеческого масштаба и все это чувствовали — зазор между теорией и реальными общественными потребностями стали усиленно критиковать. Но привела ли эта критика к каким-то изменениям? Или машину типового индустриального домостроения, запущенную в 1960-е, было уже не остановить?

Б.Ч.: Согласен с замечанием по поводу графики 1970-х. Более того, это свойство характеризовало и архитектуру в целом. Достаточно вспомнить огромные городские площади этого времени, на которых собиралось куда меньше народа, нежели в скромных скверах и эспланадах шестидесятых.

Что до критики типового панельного строительства, я предложил бы сравнить советскую ситуацию с французской. Как известно, французские градостроители с конца 1950-х годов, то есть с того времени, когда Хрущев провозгласил новый курс советской архитектуры, также перешли к строительству панельных бетонных микрорайонов. Во Франции они получили название grands ensembles.

В недавно опубликованном исследовании Камий Канто прослеживает отношение французского общества к этой архитектуре на примере кинематографа. Эволюция кинематографических образов массового индустриального жилья действительно очень показательна: восторг перед индустриальной утопией быстро сменился иронией, отстраненностью, а затем и ужасом. Государство отреагировало на эти общественные настроения достаточно оперативно, и в 1973 году строительство grands ensembles было запрещено специальным постановлением правительства.

Если судить по кинематографу, советское общество прошло ту же эволюцию: фильмы о веселых новоселах-шестидесятниках уже к концу десятилетия сменились тревожными сигналами отчуждения. А 1970-е годы характеризуются уже рядом кинематографических манифестов, демонстрирующих растерянность и одиночество человека на фоне «дегуманизированного» индустриального пространства. Собственно, и Иосиф Бродский сравнил Корбюзье с Люфтваффе в то же время — в 1973 году.

Однако, несмотря на то, что реакция советского общества напоминала французскую, государство на эту ситуацию отреагировало иначе. Систему не отменили, но постарались модернизировать в сторону большего разнообразия типов застройки и их лучшего соответствия природному и социальному контексту. Нельзя сказать, что движение в этом направлении было безуспешным: во многих случаях комфорт экспериментальных жилых домов, возводившихся в позднюю брежневскую эпоху, не уступал элитному жилью сталинского времени и даже порой превосходил его.

Н.Е.: В этом контексте мне кажется важным еще раз вернуться к Калькаузу Косинского, созданному примерно в те же самые годы. Судя по этому проекту, с ненавистной системой панельного строительства можно было работать, видоизменяя фасады домов, вводя в их оформление цвет и монументальное искусство. И все это можно было делать на основе тех же домостроительных комбинатов.

Проекты Косинского доказывают, что советское домостроение не было бесконечным процессом по выпуску типовых проектов плохого качества. Технологическая система, выработанная в начале 1970-х, предполагала довольно большую вариативность и могла быть легко адаптирована к локальным условиям. Но не всегда ее потенциал удавалось раскрыть — в том числе и по идеологическим причинам. Как тогда складывались отношения архитекторов с властью и официальной идеологией? В 1970-х часто видят признаки нарастающего кризиса советского общества и даже откат к сталинизму в официальной сфере. Отразились ли эти процессы в архитектуре?

Проект улицы Беруни, Ташкент (1974-1978). Архитекторы: Андрей Косинский и Геннадий Коробовцев.
Проект улицы Беруни, Ташкент (1974-1978). Архитекторы: Андрей Косинский и Геннадий Коробовцев.

Б.Ч.: Эти отношения, наверное, были гораздо более неоднозначными, нежели в предыдущее десятилетие. Конечно, нельзя сворачивать 10 лет в каком-то одном понятии или процессе, но я все же рискнул бы сказать, что если 60-е были временем гомогенизации, то 70-е оформили процесс многообразного расслоения: географического, социального, культурного. В 1970-е уже вполне оформились различия в образе жизни и социальном статусе социалистических «белых воротничков», «рабочего класса», партийно-номенклатурной элиты.

И архитектура постепенно визуализировала это различие в облике городов. Поразительным образом наиболее социалистическими по духу дольше всего оставались градостроительные работы прибалтийских архитекторов. Такие «спальные районы» как Лаздинай или Виршулишкес в Вильнюсе не только обладали развитой социально-бытовой инфраструктурой, но и визуально были привлекательны для проживания: модернизм унифицированного и при этом достаточно разнообразного жилья в них сочетался с ландшафтно-средовым подходом и тонкой работой с малыми формами.

В Средней Азии, напротив, в основной массе городов явственно различались строительство «рабочих окраин» и застройка центров новыми экспериментальными типами жилья повышенной комфортности для растущих и богатеющих «элит». Нередко подобное социальное расслоение оправдывалось поиском «национальной формы». Тот же экспериментальный дом Айдиновой, воплотивший идею «коммунистической махалли», был построен в самом центре Ташкенте в черте жилого «правительственного квартала». Понятно, что попасть туда могли лишь избранные представители «белых воротничков», образ жизни которых никак не соотносился с «махаллей».

Архитекторы, безусловно, осознавали расширяющийся зазор между дискурсом и практикой, но, во-первых, вряд ли могли всерьез изменить положение вещей, и, во-вторых, как правило, сами пользовались открывавшимися перед ними социальными выгодами, перемещаясь в кварталы и квартиры «улучшенной планировки» подальше от рабочих окраин. Ну, а поскольку эта эпоха также была временем распространения самиздатовских текстов и осознания не только невнятного будущего, но и темного прошлого советского общества, многие из них сменили тогу «социального демиурга» на «деловой костюм» профессионала. К старому модернистскому дискурсу о приоритете чистой новой формы в это время присоединяются немало интересных и действительно новаторских техник проектирования: социологических, кибернетических и так далее.

Добавлю также, что «национальная ретроспекция» во многих местах стала мощным творческим стимулом и дала любопытные результаты на стыке модернизма и доклассических традиций, но касалось это лишь каких-то уникальных объектов — таких как Ашхабадская центральная эспланада или ереванский «Каскад». Что же касается массового жилья, в нем отличия советского «Запада» от «Востока» и «Севера» от «Юга» оставались большей частью внешними.

Н.Е.: Вы затронули важную тему. В архитектуре 1970-х годов появляется чувство истории, и в это время начинают бережнее относиться к локальной застройке. Главный оттепельный проект по реконструкции Москвы — это Новый Арбат, порвавший тонкую сетку исторической застройки московских улиц. В 1970-х же строится Старый Арбат, который наоборот воссоздает атмосферу старых переулков.

А один из самых ярких памятников архитектуры 1970-х годов — это аэропорт Звартнотц в Армении. Его гораздо интереснее рассматривать именно в локальном контексте армянской архитектуры, а не как какой-то инородный артефакт. По задумке авторов, круглое здание аэропорта, отделанное натуральным местным камнем, являлось отсылкой к храму Звартноц — уникальному памятнику VII века, располагающемуся вблизи аэропорта. В такой форме армянский модернизм стал не просто преломлением интернационального советского проекта, а полноценным национальным стилем. И подобные достижения, на мой взгляд, как раз и делают архитектуру 1970-х годов уникальной.

Международный аэропорт Звартнотц, Ереван, 1980. Архитекторы: А. Тарханян, С. Хачикян, Л. Черкезян, Ж. Шехлян, А. Тигранян, А. Месчян.
Международный аэропорт Звартнотц, Ереван, 1980. Архитекторы: А. Тарханян, С. Хачикян, Л. Черкезян, Ж. Шехлян, А. Тигранян, А. Месчян.

Тем не менее, и в России, и других постсоветских странах в ней все еще отказываются видеть ценность. Архитектуру 1970-х по возможности стараются заменить новой застройкой, и сохраняется она лишь в отдельных местах, куда пока не доходят руки девелоперов — там она не реставрируется, но хотя бы и не разрушается. Крым с его санаториями как раз был таким заповедником модернистских руин. Судьба большинства построек того времени незавидна: мы видим, что чиновники у власти на разных уровнях часто ненавидят эту архитектуру. Но не кажется ли вам, что обращение к достижениям того времени может что-то дать современности?

Б.Ч.: Социальное расслоение советского общества, которое оформляла архитектура 1970-х, выглядит чуть ли не военным коммунизмом в глазах сегодняшней власти с ее неограниченным доступом к финансовым ресурсам, позволяющим радикально отделить себя от основного населения. Поэтому жилье в духе того времени сегодняшней элите кажется смехотворным, согласно памятному выражению российского вице-премьера Шувалова. При этом я не верю в возможность и продуктивность «возврата в 1970-е»: мне кажется, настало время моделирования иного будущего, не являющегося новой попыткой оптимизации сталинской социалистической матрицы. Это, однако, не означает, что следует смириться с деградацией или волюнтаристским разрушением архитектурных памятников того времени.

Очевидно, что экспертное сообщество и архитектурный цех в целом должны были бы проявить солидарность в отношении работ своих старших коллег и последовательно бороться за включение уникальных и характерных сооружений этой эпохи в списки охраняемого культурного наследия. Сегодня мы теряем не только среду 1970-х — как раз ее ревитализация и адаптация к современным условиям нередко полезна и необходима — но и лучшие памятники этого периода. Упомянутая мною библиотека в Ашхабаде облицована белым мрамором с позолотой, из нее вывезены все книги, и распоряжение разрушить выдающееся сооружение может появиться в любой момент. В Ташкенте полностью перестроен интерьер знаменитой «Панорамки»: вместо двух кинозалов этот комплекс, чье строительство было завершено в 1976 году, сегодня включает десять, исполненных в разных стилях, от «восточного» до «классического». В Алматы перестроен Дворец республики, в Ереване на кону само существование упомянутого выше аэропорта Звартноц. Думаю, борьба за сохранение этих сооружений подспудно будет означать очень многое для нашего и будущего времени. Трудно сказать, что в них могли бы взять следующие поколения, но полностью стереть целый архитектурный пласт было бы той же катастрофой, каковой была бы утрата древних, средневековых или классических слоев любого города.

Roma Zimenko
Clement Korolyov
Nika Mika
+8
Comment
Share

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About