Льюис Гордон — американский философ и феноменолог, специализирующийся в постколониальной теории. Публикуем новый текст профессора Гордона — письмо, написанное им по итогам одной беседы. Перевод с английского Марии Каплун.

Недавно, после того, как я выступил с основным докладом на конференции «Философия Города» в Мехико, мы с Энрике Дюсселем и тремя его бывшими студентами замечательно побеседовали за завтраком. Разговор наш обратился к моим мыслям о типах ученых и профессуры, которых я насмотрелся за многие годы. Дискуссия вызвала интерес, и Энрике попросил меня прислать ему письмо, содержащее мои наблюдения, чтобы он мог поместить его на своем сайте. Вот что я написал:

5 декабря 2015

Дорогие Энрике, Луис, Бернардо и Хорхе!

Мне очень приятно было позавтракать сегодня с вами. Как и обещано, посылаю вам краткое изложение моей типологии профессиональных интеллектуальных групп, занимающихся в основном академической работой, в особенности философов и ученых. Простите, что пишу по-английски. Испанский вариант занял бы у меня очень много времени, а вы просили прислать письмо как можно скорее.

Я человек бывалый в академическом мире, в искусстве и в интеллектуальном обществе, и заключения вывожу из собственного опыта: мне кажется, существуют в принципе три разновидности интеллектуалов, которые между собой смешиваются и сотрудничают, что в свою очередь грозит серьезными эпистемологическими, историческими, профессиональными и политическими последствиями. Разновидности эти, вкратце, таковы: (1) умный/умелый, (2) имеющий одну-две оригинальные идеи и (3) родник творческой энергии и самобытности.

Для простоты я, пожалуй, ограничу свои пояснения академическим миром и «академиками», в нем обитающими. Невозможно стать академиком без того, чтобы казаться «умным». Так что поначалу новичок в нашем мире знает только, что он достаточно умен и может продвигаться дальше, если его будут считать «умнее» тех, кто не смог так же далеко продвинуться. В какой-то момент вокруг него остаются исключительно те, кто ярко проявил себя в средней школе, затем в вузе, получил магистерскую степень и потом защитил докторскую. Большинство остальных по дороге осталось за бортом.

Некоторые из этих ярких далее выделяются тем, что находят работу в академии, и в конце концов определенное число нашедших работу получает пожизненную должность и всеми желанный титул профессора. На этой стадии мы окружены сплошь «умными» или «умелыми» людьми — короче, «академиками». На каждой ступени они удовлетворили всем требованиям.

Вы понимаете, конечно, что мы имеем дело с обществом, которое рассматривает работу как награду. Итак, в момент найма на работу каждый академик знает — хотя это единственное, что он знает — что он (или, конечно же, она) принадлежит по крайней мере к категории №1. Давайте будем называть эту категорию единицами, а других соответственно двойками и тройками. Альтернативно, мы можем говорить первые, вторые и третьи.

Единственный способ окончательно отнести человека к одной из категорий — это по его трудам. В мире, как известно, многих называют «умными», «блестящими» и даже «гениями», несмотря на то, что они ничего не создали умного, блестящего и тем более гениального. Просто, в конечном счете, нас судят те, кого впечатляет мишура — стандартизованные экзамены, остроумные разговоры, предсказания крупного интеллектуального вклада…

Единицы — или, если хотите, первые — в течение всей карьеры так и продолжают производить «умные» или крайне «умелые» образцы своего дела (в виде сочинений, исследований, выступлений, в зависимости от рода занятий). Лучшие из них известны: это умные, которые еще умнеют, чтобы стать самыми умными, самыми умелыми. Заметьте, однако, что единицам не обязательно что-либо производить. Уже то, что они сумели воспользоваться собственным интеллектом для нахождения места работы, воспринимается окружающими как доказательство ума. То есть, получив престижное назначение, академики автоматически зачисляются в единицы, даже если никогда и ничего уже больше не произведут.

Двойки — это те, у кого рождаются за всю жизнь одна или две оригинальные идеи. Все они достаточно умны, некоторые умнее, а кое-кто относится к числу самых умных — с прибавкой тех самых, развитых ими оригинальных концепций.

Кто такие тройки, я надеюсь, уже понятно. Оригинальность бьет из них фонтаном. Они творцы и неиссякаемые источники новых идей. Они тоже начинают как «достаточно умные», некоторые из них умнее, а кто-то попадает и в разряд так называемых «самых умных», но очень часто они тратят столько энергии на творчество, что это не оставляет им времени отрабатывать технику, не говоря уж об оперативных заботах (типа стяжания власти), являющихся неотделимыми чертами людей умных, но лишенных воображения.

В психологически и социологически здоровой среде каждый видит себя членом людской общины в процессе приращения знаний для всеобщего благосостояния. То же относится и к другим выражениям интеллекта и воображения, например, к искусству. Цель такой общины есть процветание идей на благо человечеству — в идеале, на благо всему живому и даже неодушевленным предметам — короче, реальности в целом. Эта обстановка настраивает на то, что реальность и идеи, по ценности и целям своим, суть важнее личности. В этот мир единицы делают вклад присущей им сообразительностью — проводят ли они собственные исследования или руководят институтами — главное, чтобы создать условия для двоек и троек и совершенствовать их самобытные труды. Двойки и тройки же опираются на точность и разработанные методы единиц, так что результатом является прекрасный союз воображения и обоснованной связи с реальностью, совместимых и доходчиво выраженных. Техника приводит форму в гармонию с содержанием.

Впрочем, здоровая среда нормой не является. Картину искажают дополнительные факторы, к примеру, денежные вознаграждения, да и обыкновенное человеческое тщеславие. Единицы, мечтающие о славе — кому нужен престиж, кому знаменитость, — пользуются своей сметкой так, чтобы убедить остальной мир в том, что это их (единиц) работа представляет собою высшие достижения человечества, а значит это именно они являются наилучшими представителями и эталоном академии. К сожалению, цель эта требует подавления видимых проявлений со стороны двоек и троек. Хуже того, бывает, что единицы сговариваются с двойками для устранения троек, так что совместно единицы и двойки выставляют себя сливками академического мира, его золотой надеждой.

Двойки в такой обстановке разнятся, и зависит эта разница от того, является ли конкретная двойка смесью двойки с единицей, плюс от вышеупомянутых дополнительных факторов — тщеславия и стремления к профессиональному престижу. Если да, то дело троек в данной ситуации становится плохо.

По правде говоря, сами-то тройки настолько увлечены идеями и работой, что у них просто-напросто не остается времени на махинации с властью, которым единицы и некоторые двойки посвящают отчасти (а то и всю) свою энергию. Таким образом тройки наиболее уязвимы в этой нездоровой академической среде. Нелегко найти члена этой группы, сознающего насколько злобные силы его окружают и имеющего достаточно смекалки, чтобы вовремя сообразить, как выйти из положения.

Энрике, мы говорили с Вами утром о том, что после шестидесятилетнего участия в академической игре Вам должен быть знаком этот расклад. А вот что вы, Луис, Бернардо и Хорхе, на такой ранней стадии карьеры уже распознаете описанные мною социальные течения — это меня слегка потрясло. Конечно, на многих философских факультетах, во многих академических ассоциациях эти течения ярко выражены, что вы уже явно знаете.

Без сомнения, единицы господствуют в профессиональной философии. В сущности, аналитическую философию с чистой совестью можно назвать философией единиц. В этой отрасли философии заветное желание каждого — чтобы сказали про него: «Умен». А еще бы лучше: «Сильно умен!». При этом аналитическая философия преобладает в Австралии, Канаде, Южной Африке (как и во многих бывших африканских колониях), в Великобритании и в США и приобретает все большее влияние по всей Латинской Америке (конечно же, из–за постоянного и фундаментального финансирования контрразведкой).

Есть этому феномену эквивалент и в евро-континентальной философии, распространенной также в странах только что упомянутых, плюс в странах континентальной Европы. Только вместо формально-логических навыков они оперируют текстовыми методиками «чтений» и знанием истории (хотя у многих имеется подготовка и в формальной логике).

Однако же, врагами как многих аналитиков, так и многих евро-континенталистов — хотя позвольте мне еще раз подчеркнуть, не всех — являются тройки, и вот единицы приглашают двоек сотрудничать с ними в демонстрации идеальной академической модели, а заключается сия модель всего лишь в том, что академия тратит тонны энергии на развитие одной, в лучшем случае двух оригинальных идей. Тройки при этом витают в облаках и до всей этой прозы не касаются, отчего нередко подвергаются «обвинениям» в «недисциплинированности». Если вглядеться в историю философии, то и актеры, и их игры очевидны, ну, а препона, как говорится, естественно, в том, что годы проходят, и, несмотря на усилия единиц, грядущее принадлежит тройкам. Единственным исключением, опять же, являются те здоровые ситуации, в которых все три группы вносят свой общепризнанный вклад в общее дело — скажем, в интеллектуальное течение или, как это бывает в технических науках, в единовременное событие типа полета на луну.

Нередко социологи и историки философии представляют свою дисциплину в ложном свете, выставляя себя — зачастую образчиков единиц и двоек — эталонами того, на что следует обращать внимание в прошлом. Это бывает забавно, но не забывайте: евроцентризм ведет к искажению истории. Подумайте только, насколько больше мы узнаем о незначительных по сути эллинских философах, чем о таком гиганте мысли из северо-восточной Африки как Имхотеп, жившем на 2.000 лет раньше них!

Было, правда, время, когда и аналитическая философия порождала троек (о чем свидетельствуют Рассел, Уайтхед, Витгенштейн, Остин, Карнап, Тарский, Рут Баркан Маркус и другие), но это время давно прошло. Уже с 70-х годов XX-го века достижения, воспеваемые в качестве «великих», являются таковыми лишь потому, что единицы, в сговоре кое с кем из двоек, контролируют повествование и преподносят себя и только себя образцом наивысших возможных достижений. Добиваются они этого путем колонизации журналов, издательств, университетов и организаций, и пользуются своей властью, чтобы насколько возможно предотвратить появление на сцене троек. Я не могу припомнить ни единого аналитического философа с 1960-ых по сегодняшний день, чьи достижения заставили бы меня всерьез рассматривать ее — или его — более чем как члена категории двоек.

Нечто похожее произошло и с евро-континентальными философами, хотя они менее акцентируют методику, а более культурную аутентичность и географию — то есть, легитимацию путем евроцентризма, как правило, используя «интерпретацию» или «герменевтику», взывающие к «традиции». Многое из этого хорошо известно. Нам знакомы консерватизм и фашизм Хайдеггера, Гадамера и Кроче, и знакомо парадоксальное их смешение в германофилии и англо-американофилии Арендт. Слава богу, существуют альтернативы, поддерживающие определенный баланс — формы витализма, феноменологии, экзистенциализма, структурализма и даже постструктурализма, которые не являются, на мой взгляд, чисто «континентальными». На это указывают, из наиболее выделяющихся, работы Бергсона, Гуссерля, Ясперса, Кассирера, Сартра, Бовуар, Мерло-Понти, Вейль, Ортеги-и-Гассета, Фуко, и Дерриды — они, по крайней мере, обращались к человечеству в целом. К сожалению, время от времени евро-континенталисты прямо-таки снюхиваются с аналитическими философами, чтобы общими усилиями изничтожить творческое начало особенно у философов с периферии «глобального Севера». Печальный пример — некоторые члены недавно возникшей Франкфуртской школы критической теории. Лично я нахожу лишь четырех членов Франкфуртской школы стоящими того, чтобы тратить на них время: Маркузе и Фромма из первого поколения, Юргена Хабермаса и Карла-Отто Апеля из второго.

Та же самая жалкая картина вырисовывается и в среде тех, кто работает в традиции прагматизма. По прошествии классического периода Пирса, Джеймса, Дьюи и К.И. Льюиса — с редкими упоминаниями о Дю Бойсе и Алене Локке — рекламировать в качестве «большой белой надежды» стали Ричарда Рорти, несмотря на то, что трудами он достиг в худшем случае уровня солидной единицы, а в лучшем — устойчивой двойки. Подводя итоги, видно, что они считают лишь Евро-север способным создать серьезные условия для серьезной работы мысли.

Я много, хотя и в другом разрезе, писал об этих вопросах в моей книге «Decadencia disciplinaria: Pensamiento vivo en tiempos difíciles», которая вышла в 2013-м году в Кито — Эквадоре, и в 2014-м в Мексике, штат Чьяпас. Английский оригинал был опубликован в Штатах в 2006-м году под названием «Disciplinary Decadence: Living Thought in Trying Times» («Дисциплинарный декаданс: живая мысль в тяжелые времена»). Я назвал обстоятельства, вызывающие к жизни три типа интеллектуалов, дисциплинарным декадансом дабы подчеркнуть, что академики, о которых идет речь, отделяют себя от реальности тем, что гонятся за профессиональными, гносеологически ограниченными лаврами методологического фетишизма. Живые науки растут и тянутся к миру. Когда они закукливаются, становятся одержимы сами собой, будто бы ими реальность ограничивается, они начинают умирать, хотя им и кажется, что они живут. Потому я именую их «живыми трупами». Это действительно суть зомбирование мышления. В книге я предлагал способ превзойти всю эту муть путем телеологического растворения дисциплинарности — как это я называю — что требует от нас готовности выходить за границы наших дисциплин и соответственно унаследованных в их рамках методологий, и делать это во имя реальности. В отрасли философических наук я называю это парадоксом философии вне философии.

Что касается множественности научных сфер, то здесь я выступал за общение в форме более трудной и радикальной, чем междисциплинарные связи — в форме трансдисциплинарности. Трансдисциплинарность представляет собою такой уровень взаимопроникновения, что оно способно рождать новые дисциплины, более интимно соприкасающиеся с реальностью и в свою очередь, быть может, готовые уступить место будущим, еще более реальным преемникам, когда придет их время. Вы знаете, что многие из нас на территории глобального Юга уже взяли на себя эту задачу — мы стремимся к знанию, освободившись от диалектики признания. Работа важнее гонки за признанием.

Самое интересное, что во все века величайшими из великих были тройки, которые обращались ко всему человечеству. Вот всего несколько имен, рожденных глобальным Югом, из тех, кто влился в ряды наших культурных предков в XX-ом веке: Шри Ауробиндо, Йосеф Август Антенор Фирмин, У.Э.Б. Дю Бойс, Анна Джулия Купер, С.Л.Р. Джеймс, Франц Фанон, Стив Банту Бико, Али Шариати, Нишитани Кейджи и Абдуррахман Бадави.

Я обсуждаю здесь в основном состояние дел в отрасли философии, но, как Вы верно заметили во время нашей беседы, дорогой друг, модель моя приложима почти к любому полю деятельности. Так как никто еще данную систему не изучал, у меня нет статистических данных; тем не менее, полагаясь на почти тридцатилетний профессиональный опыт и исторические исследования, которые я проводил по истокам интеллектуальных течений, их ассоциаций и связей, я смею высказать обоснованное предположение: по моей оценке, единицы составляют около девяноста трех процентов всех академиков, двойки около шести, тройки же лишь около процента, а в некоторых отраслях даже меньше — долю процента. Сразу становится понятно, почему единицы так привлекательны для рыночно-ориентированной системы познания и ее наград. Их весь смысл жизни в том, чтобы постичь систему признания и вознаграждения.

И все же я считаю важным еще и еще раз подчеркнуть, что никто не знает изначально, в какой категории окажется. Здесь главное — дело, и те из нас, кто привержен делу, заботятся только о работе и о ее телосе — ее конечной цели. Проблема в том, что слишком многие заботятся наоборот о собственном «я». Они хотели бы знать заранее, к какой категории принадлежат, но и этого им мало. Если бы даже они могли предсказать свое место в истории, многие предпочли бы исказить результаты так, чтобы выглядеть двойками или тройками, являющимися вдобавок единицами. Да, они хотят всего сразу.

В качестве иллюстрации к моим доводам позвольте мне привести в пример исторический анекдот о Роберте Гуке, Эдмунде Галлее и Исааке Ньютоне. Я вам рассказывал уже эту историю за завтраком.

Если вы помните, Гук возглавлял Лондонское Королевское общество по развитию естествознания. Изучая деревянные пробки, он открыл живую клетку — монументальное достижение в биологии, — а детальнейшие рисунки в его «Микрографии» свидетельствуют еще о многих новаторских изобретениях и исследованиях, которые он проводил над микро-реальностью. Галлей был астроном и географ. Членство в высочайшем обществе он себе заработал различными наблюдениями, картографией звездного неба и океанов и усовершенствованием измерительных методик. В один прекрасный день Галлей и Гук с группой коллег распространялись в какой-то таверне на научные темы, и тут зашел разговор о планетарных орбитах. Вы знаете, что к тому времени Коперник возвестил о гелиоцентрическом строении мира — что планеты вращаются вокруг солнца. Так вот, почему такая точность в их орбитах? Отчего не круговые орбиты с солнцем в центре вместо эллиптических? В итоге беседа наших ученых кончилась пари: кто найдет решение проблемы, которую Галлей (правда, некоторые утверждают, что это был Гук) сформулировал с помощью третьего закона Кеплера о множественных телах. Как говорится, игра началась.

Несколько месяцев они трудились, и никому из них не удалось ничего сделать. Галлея не очень волновало пари, но не давало спать неуловимое решение задачи, так что в конце концов он не выдержал и обратился за советом к ученым товарищам, а кто-то из них порекомендовал спросить сердитого молодого человека в Кембридже, который занимался кроме наук типа математики и оптики еще алхимией и теологией. Молодой человек этот, Исаак Ньютон, был небогат (сын фермера), и говорили, будто он надеется разбогатеть превращением бронзы в золото — при помощи небесной благодати от возлюбленного им Христа.

Первая встреча Галлея с Ньютоном не предвещала ничего хорошего. Услышав, что Галлей участвует в состязании между Гуком и коллегами, Ньютон немедленно выгнал его вон. Он ненавидел Гука: за несколько лет до этого Гук испортил Ньютону репутацию из–за его теории оптики, в которой речь шла о белом свете и его статусе: частица или волна. Гук был главой Королевского общества, специалистом во многих областях, включая оптику, и его обвинения имели вес. Ньютон, однако, настаивал, что Гук — шарлатан и жулик, и ничего общего он, Ньютон, иметь не желает ни с каким делом, включающим в себя Гука. Так что Галлей не солоно хлебавши направился обратно в Лондон в своей повозке.

Тем временем, Ньютон внезапно передумал. Он осознал, что если Гук найдет союзника, а тот найдет решение задачи, то Гук конечно же присвоит себе это решение и тем укрепит свое незаслуженное положение наилучшего научного ума в Британии. Поэтому Ньютон немедленно направил всю свою энергию на разрешение проблемы и скорей отослал посыльного доставить готовый продукт Галлею в Лондон. По прибытии домой Галлей нашел, что письмо уже ждет его. Потрясенный прочитанным, он сразу же отправился назад в Кембридж — говорить с Ньютоном. Дело в том, что Ньютон изобрел анализ бесконечно малых и воспользовался его формулировками для объяснения гравитационных сил, удерживающих планеты на орбитах. (Готфрид Лейбниц в Германии также изобрел анализ бесконечно малых, но формулировка Ньютона более известна, к тому же Ньютон не знал об изобретении Лейбница.)

Идея была настолько радикальна, что Галлей настаивал: она должна быть опубликована в форме трактата. Он не откладывая поехал в Королевское общество за деньгами на издание, но не тут-то было. К сожалению, он услышал в ответ, у Королевского общества денег нет. Оно потратило все фонды на книги по классификации рыб. Да-да, рыб. Вот пример: «De Historia Piscium» Фрэнсиса Уиллоби. Не беда! Не смущаясь никакими препятствиями, Галлей залез в долги и принялся помогать Ньютону привести его концепции в более доступную форму, приемлемую для печати.

Однако же, когда дошло до самой печати, возникла очередная проблема, которую Галлей объяснил Ньютону так: Гук утверждает, будто теория принадлежит ему и желает, чтобы данный факт был подтвержден в предисловии. Естественно, Ньютон разъярился. В негодовании он заявил, что ему легче будет увидеть свою книгу объятой пламенем, чем изданной с признанием авторских прав Гука, но Галлей предложил иной выход из положения. Он пригласил членов Королевского общества на собрание, имеющее целью обсудить требования Гука, а на собрании осведомился, не растолкует ли тот свою теорию остальному обществу — такое важнейшее событие в науке, он только лишь хочет убедиться, что все понимают природу открытия, которое они собираются праздновать. Гук настаивал, чтобы ему поверили на слово — теория принадлежит ему! — основываясь на письменных формулировках, представленных еще для изначального пари, но Галлей не уступал. Общество не может поверить Гуку, не разобравшись в его теории, заявил он, а это требует пояснений. В итоге, конечно же, удовлетворительных пояснений Гук предложить не сумел, что позволило Галлею потребовать от него принародной конфессии: он замахнулся на чужой труд. Трактат Ньютона «Philosophiae Naturalis Principia Mathematica» вышел в свет без малейшего упоминания имени Гука, и таким образом был рожден всем нам известный классический труд, вызвавший переворот в науке — труд, который многие историки наук считают величайшим.

Существуют альтернативные версии этой истории. Некоторые говорят, что Гук обвинил Ньютона в плагиате уже после того, как первое издание вышло в печать, и все, что произошло потом — вычищение его имени из текста — касается уже второго издания. Другие считают, что Галлей играл во всей истории крайне второстепенную роль. Тем не менее ясно одно: роль Галлея, крупнее или мельче, была ролью посредника.

Кроме того, оказалось, что у Галлея на уме было не только знаменитое пари. Он давно лелеял гипотезу о нескольких великих кометах, перечисленных в исторических летописях, и теперь, воспользовавшись уравнениями Ньютона, мог доказать, что это была одна и та же комета, и предсказать ее следующее появление. Предсказание оказалось успешным, и комету назвали в честь астронома: комета Галлея.

В рассказанной мною истории, если отвлечься от мелочей, фигурируют три группы людей. Единицы — это те, кто издавал горы книг о рыбах. Сегодняшние их эквиваленты стоят на страже деятельности многочисленных научных журналов, которые ограничиваются демонстрацией профессиональных экспертиз и эксплуатацией системы, поставляющей им финансовую поддержку. Гук, каким бы монументальным ни был его вклад в цитологию, в общем раскладе принадлежит к числу двоек, хотя в микробиологии его явно можно записать и в тройки. Ньютон несомненно является тройкой. Галлей же в своих отраслях (астрономии, картографии и географии) выделяется как тройка, а вообще — или двойка, или на шкале где-то между двойкой и тройкой, хотя я уверен, что здесь есть, о чем поспорить. Ведь сравнивать биологию и астрономию — все равно, что сравнивать яблоки с апельсинами, и в конце-то концов, все эти категории текучи.

Теперь заметьте психологические мотивации Гука: им руководит то же, что и нашим, современным академическим миром. В настоящие же герои истории — по крайней мере этого широко известного варианта истории — явно выходит Галлей. Он вместе с Ньютоном проработал каждое до единого звено новорожденной теории, а всю славу бескорыстно оставил Ньютону, который, кстати, вскоре заявил, что развил ее на несколько лет раньше. А как легко было бы Галлею вступить в союз с Гуком и произвести на свет так называемую соавторскую версию за счет Ньютона! Но нет, ему было важно лишь найти решение проблемы, и в процессе поиска он сумел сыграть выдающуюся роль в одном из величайших достижений человечества. Ведь если бы не пари, если бы Галлей не поехал за помощью к Ньютону, наш молодой математик и оптик так и посвятил бы свои умственные силы алхимии и теологии (к которым он, любопытно заметить, вернулся в пожилые годы, что свидетельствует о его интеллектуальной обязательности). Правда, стоит иметь в виду, что усилия, которые Ньютон предпринимал, работая над неразрешимой задачей, должны были послужить хорошей подготовкой, когда дело дошло до задачи разрешимой. Мы уже знаем по теориям относительности и квантовой механики, что Ньютон не стал последним словом в физике, но он создал условия огромной важности, без которых работа и по сей день была бы невозможной.

Галлею тоже многое пришлось преодолеть в ходе карьеры. Его бывший наставник Джон Флемстид завидовал его научным успехам и пытался помешать ему получить назначение в Оксфорде. Между прочим Галлей служил и начальником монетного двора — по ходатайству Ньютона, когда тот заседал в парламенте — но назначение-таки получил, хотя это произошло много лет спустя и к великому негодованию Флемстида, чьим преемником он стал в конечном счете на всеми желанном посту на факультете астрономии.

Энрике, мне кажется, Вам и нашим студентам должно быть легко распознать философов прошедшего и настоящего в этой картине. Досадная особенность современности, однако, в том, что рыночная колонизация процесса познания и самой интеллигенции, о чем я писал уже несколько лет назад в «Truthout», укрепила позицию единиц. Мы живем в эру сопротивления творчеству и реальности. И чем крепче мертвая хватка единиц, тем враждебнее будут становиться некоторые отрасли философии к выработке великих идей.

Ну и, как Вы справедливо отметили, все это относится также к искусству и другим областям общественной жизни. Мы давно наблюдаем за тем, как в музыке коммерциализация позволила все заполонить композициям и исполнителям, начисто лишенным воображения, и лишь время от времени появляются музыканты, демонстрирующие на момент или два настоящие творческие качества. А истинные созидатели так и остаются, как говорится, голодными художниками — или по крайней мере, мало известными. Это к тому же связано с наисерьезнейшей ошибкой, сделанной Франкфуртской школой (где сотрудничали единицы с двойками). Совершая чрезвычайно расистские нападки на джаз и другие формы афро-модерна, они в буквальном смысле создали музыкальный эквивалент единиц в виде евро-классической музыки, которую взяли за эталон. Они не осознали фундаментальную истину: каждая форма искусства содержит все три категории. Так, Бах, Моцарт и Бетховен были тройками в море двоек и единиц — в основном, единиц. Если говорить о джазе, в голову приходят тройки Армстронг, Уоллер, Эллингтон, Стрейхорн, Паркер, Монк, Мингус и Колтрейн, царящие среди двоек (отличных, тоже творящих музыкантов) и единиц (обладающих прекрасной техникой и умеющих в совершенстве подражать и поддерживать стандарты). Так же можно подходить и к рок-н-роллу, ритм-н-блюзу, регги, соулу, сальсе, самбе и даже теперь к хип-хопу, где пришли в движение похожие силы.

Я думаю, нам есть чему поучиться у Галлея — модель его поведения, как я здесь описал его, во многом достойна подражания, и, действительно, история эта не раз повторялась в разных областях, включая философию и прекрасные искусства. Великие художники своего дела приходили к заключению, что для создания еще более великого искусства они должны создать благоприятные условия. Я отношу к этому разряду Арта Блэйки и Майлза Дэвиса (хотя характер у последнего был незавидный) — оба они служили наставниками большому количеству выдающихся музыкантов и предоставляли им всяческие возможности. То же самое происходит в среде ученых и исследователей. Преданность высшей цели — созданию того, что в конечном итоге принадлежит всему человечеству — требует создания возможностей для более чем узкого круга.

Я не сомневаюсь, что для очень многих это проблематично в нашей ситуации, при которой глобально-северная система знаний является мировым гегемоном. Единицы ограничивают условия, позволяющие тройкам развиваться, и их количество разрастается за пределы девяноста трех процентов, в которые я их изначально оценил. У троек же проблема приблизительно та же, что у Мессии в истории Иудаизма: она или он может оказаться кем угодно — бездомным попрошайкой, проституткой, молодым бандитом с улиц городского гетто — короче, человеком, несущем в себе труднораспознаваемую истинную природу. Задумайтесь об уровне творческого мастерства, необходимого для того, чтобы выжить в мире подпольных экономик. Мир этот необычайно опасен, но он существует для слоев населения, которым не обойтись без него из–за катастрофического отсутствия трудоустройства и жестокого контроля над границами. Задумайтесь: при доступе к материальным условиям, достаточным для созидательной деятельности, какие богатства знания может произвести на свет это творческое мастерство?

В былые времена эрудированные общества бывало пролагали дорогу новым членам из тех, что вынуждены тратить энергию на алхимию и того же типа вызовы воображения. Но сегодня от этих дорог остались разве что тропинки, да и те зарастают кустарником.

Именно поэтому абсолютно критично не замалчивать необходимость строения альтернативных структур для обучения молодых и приращения знаний. Даже если разделение на единицы, двойки и тройки, видимо, неизбежно, то пусть оно происходит в мире, где они работают вместе на одно и то же большое дело. В этом мире многим из нас, если не всем, будет лучше жить.

Позвольте мне еще раз поблагодарить Вас, Луис, за организацию нашей дискуссии за завтраком. Да, пожалуйста, я даю Вам разрешение распространять это письмо и поместить его на Вашем вебсайте, так как, в связи с моими же доводами, размышления такого типа наиболее эффективны, если их широко обсуждать и о них спорить.

Irie tov y en solidaridad,

Lewis

Перевод Марии Каплун