С 17 по 19 сентября в рамках фестиваля «48 часов Новосибирск», организованного Гёте-Институтом в Новосибирске, Центром культуры ЦК19 и объединением Kulturnetzwerk Neukölln e.V., пройдет выставка «Школа корневого движения» — отчетный проект «Летней лаборатории мутаций» под кураторством Ангелины Бурлюк.

Исследовательская и образовательная мастерская «Летней лаборатории мутаций» прошла в Новосибирске и Краснообске этим летом. Ее участники: группа «Что Делать» (Ольга Егорова, Дмитрий Виленский, Нина Гастева и Оксана Тимофеева), Митя Главанаков, Надя Максина, Саша Антимонов, Настя Эрмиш, Сергей Васильев, Михаил Гришечкин и Алина Юсупова — исследовали практики выживания, сопротивления, пластичности и маневренности по отношению к глобальным кризисам. Проект был реализован при содействии Фонда Розы Люксембург и благодаря гостеприимству Сибирского научно-исследовательского института растениеводства и селекции, филиала Института цитологии и генетики СО РАН и Сибирского федерального научного центра агробиотехнологий РАН.

Лера Конончук поговорила с участниками проекта о том, чему можно поучиться у растений, о Краснообске, тактиках и стратегиях выживания, ложном демократизме, а также властных вертикалях, горизонталях и диагоналях в художественном производстве.

Все материалы, посвященные фестивалю, можно прочитать по ссылке в коллекции — syg.ma/48hrsnsk

Лера Конончук: Как появилась «Лаборатория мутаций»?

Дмитрий Виленский: «Лаборатория» появилась как часть интернационального проекта Institute of Radical Imagination­­ — онлайн-платформы для теоретического и практического исследования того, что с нами происходит в условиях пандемии. В этой инициативе участвовало множество людей из разных стран, и у всех была автономия развивать проект на местах. Мы в Питере, в свою очередь, запустили «Школу мутаций». Так что когда думали, в каком формате делать летнюю школу, решили так и назвать: «Летняя школа мутаций». Но потом «школу» заменили на «лабораторию».

Лера: Потому что слово «лаборатория» безопаснее?

Дмитрий: Да, тогда как раз случился шухер с законом о просветительской деятельности. В общем-то я понимаю логику институций — использовать другую терминологию в связи с законодательными актами. Лет семь назад Фонд Розы Люксембург пользовался словом «политика», потом это стало «гражданским просвещением». Сейчас ничего этого в их самоописании нет.

Ольга (Цапля) Егорова: Нам слово «лаборатория» нравится. В нем есть оттенок исследования, внимательного и вдумчивого. В «школе» все–таки улавливаются ноты назидательства: пришел какой-то учитель и стал учить. А лаборатория — это вместе собрались и исследуют.

Нина Гастева: Строго говоря, «лаборатория» тоже слово опасное. Общественные организации, которые «собрались и исследуют», тоже не кажутся безобидными.

Лера: Тема фестиваля вращается вокруг вопросов выживания, адаптации в меняющихся условиях среды. Я сразу вспоминаю движение survavalists, выживальщиков — людей, пораженных ужасом перед надвигающимися катастрофами (реальными и надуманными) и занятых обустройством бункеров, накоплением запасов еды и средств первой необходимости. Выживальщики исходят из антиутопического и индивидуалистского восприятия будущего, где любые научные, гражданские и в целом коллективные усилия обречены на провал. Понятно, что свои более-менее изысканные сценарии выживания есть у Илона Маска и прочих техномагнатов. А с каким пониманием выживания запускали «Лабораторию» вы?

Нина: Для нас на первый план выходит симбиотическое — взаимозависимость живых существ. Понятием симпойесиса, совместного действия, подчеркивается то, что ничего не создается само по себе: каждый элемент всегда подчиняется процессу жизни.

Ольга: Выживальщикам иногда хочется заготовить побольше продуктов питания, насадить деревьев, чтобы они давали тень и спасали от солнца. Но приходится себя останавливать. Конечно, выживать придется, однако старые способы явно не годятся. Мы вроде как учились у животных. Мы и сами животные — поэтому в случае опасности хочется зарыться в норку или отскочить и убежать. Мне всегда казалось: если что, отскочим и убежим. А тут стало понятно, что мы никуда не отскочим и никуда не убежим. Каким-то образом мы оказались привязанными к этой стране, к этой планете. Я недавно ясно осознала, что нам никуда с Земли не деться. Хотя когда-то человечество питало иллюзии, что оно в один прекрасный день соберется и улетит в космос на ракете, вдруг выяснилось, что это невозможно. Оказывается, человеческий организм не приспособлен к столь длительным перелетам. Мы привязаны, как растения с корнями. Они укоренены и никуда не могут деться. Точно так же и мы. А ведь вокруг растений столько опасностей: их любая корова норовит обидеть. Однако они выживают. Более того, они сильнее, мощнее всех нас вместе взятых. Если человечества и животных не станет, планета стремительно зарастет растениями, несмотря даже на то, что мы усиленно их уничтожаем. Сила растений ужасно интригует. В общем, мы решили сосредоточиться на растениях и понять, каким образом они выживают — и попробовать у них поучиться.

Здесь мы не боялись быть уязвимыми и неторопливыми, потому что в новое время мы имеем право на медлительность, на сбои — на создание иного языка для описания повседневности

Нина: Для нас в том числе была важна самонастройка на реальность. Ведь привыкнуть жить в постоянной тревоге — тоже навык. Почему, собственно говоря, мы должны жить в постоянном комфорте, радости, эффективности? Необходима и самонастройка на другого, понимание, что симбиозы возможны даже с растениями, бактериями. Мы искали именно в этом направлении, если говорить о движенческих практиках. Здесь мы не боялись быть уязвимыми и неторопливыми, потому что в новое время мы имеем право на медлительность, на сбои — на создание иного языка для описания повседневности.

Лера: Краснообск, где разместилось Сибирское отделение ВАСХНИЛ, — своеобразный агрогород, наукоград, построенный для сообщества ученых, занимающихся в том числе растениеводством и селекцией растений. История его создания и функционирования связана с модернистской верой в безостановочный научно-технологический прогресс, в улучшение жизни с помощью научного знания. При этом нельзя сказать, что эта идея устарела или нерелевантна сегодняшней ситуации — совсем наоборот. Что вас привлекло здесь? На какое взаимодействие с этим совершенно специфическим и в то же время характерным для советского научного проекта местом вы рассчитывали?

Дмитрий: В Доме ученых СО ВАСХНИЛ — легенде советского модернизма, позднего брутализма — есть крупнейшая соцреалистическая мозаика, репрезентирующая советскую космогонию. Меня как человека, подверженного обаянию такого рода искусства, место моментально увлекло. Во время подготовки к лаборатории, уже совместно с Ангелиной, проект разрастался. Меня интересовали мозаики, Ольгу — корни. Отталкиваясь от темы фестиваля — хотя с ней мы уже как-то работали за границей, в Португалии [1] — наша программа обретала новые концептуальные узлы.

Ольга: Дима правильно говорит, что нас больше интересовали корни, чем мозаика. Но наша работа всегда складывается из переплетения отдельных линий. Как группа мы всегда так работаем: берем одну тему и рассматриваем ее с разных сторон. Можно сказать, у нас получился некий навесной корень, который расползся между Краснообском и Петербургом. Краснообск был для нас важен, поскольку селекция, как я недавно поняла, — это разговор между человеком и растением. Растения растут, а человек пытается с этим ростом взаимодействовать: он выбирает, ухаживает, выращивает другое растение. Понимание селекции и растениеводства как сложного диалога между человеком и растением послужило метафорой для наших собственных практик. На этот раз, кстати, была интересна и форма. Нина приболела, поэтому не смогла приехать и подключалась по зуму…

Нина: Да, телесно я не присутствовала, но в плане опыта это дало свои любопытные всходы. Мы с Алиной [Юсуповой] — участницей проекта — общались по зуму каждый день. Удивительно, как через зум все–таки удалось забросить эти корни друг другу, найти общий, обоюдно интересный телесный язык. Те практики, которые мы обсуждали и отрабатывали вдвоем, Алина проводила вживую, становясь неким проводником, медиумом. Иногда этого сделать не удавалось. Для меня лаборатория стала первым опытом новой телесной жизни в технологиях онлайн-конференций. Очень любопытно, как можно самонастроиться, настроиться друг на друга на расстоянии и передать собственный телесный опыт буквально через возникновение электрической связи между тобой и другим. Правда, я не видела, что в итоге передавалось: для меня осталось интригой, какая информация в конечном счете проходила, в каком виде это доходило до ребят.

Лера: Какие еще практики удалось открыть или отработать вместе с лаборантами?

Ольга: Мы учились движению без перемещения. Ведь растения находятся в постоянном движении: внутри них происходят бесконечные процессы, необходимые, но невидимые, скрытые.

Нина: Такое экстатическое движение, да. Мы занимались дыханием, за основу брали техники дыхания Стрельникова, похожие на некие архаические, шаманистские практики. Эти техники очень простые и известные, ими занимаются в творческих вузах по всей России. Нам они были интересны в том числе потому, что из–за гипервентиляции возникает состояние измененного сознания, образуются связи между телами и средой. Мы занимались практиками, связанными с депривацией органов чувств: они помогали нам отойти от привычных антропоцентричных паттернов — хватательных рефлексов, объективирования через глаза, взгляд. Те, кто только подключается к таким практикам, удивляются, как тело может иначе видеть и чувствовать, быть эротичным, как уходит страх перед социальными рамками и ограничениями. И эта новая телесная открытость позволяет двигаться дальше.

Ольга: Мы также отрабатывали «корневое движение»: когда ты не видишь, но пытаешься взаимодействовать с другим, найти, как бы это сказать, пустые места…

Нина: Свободные места, да. Корни, как и люди, ищут свободные пространства и растут в них, не мешая другим корневищам. Под землей, в темноте растения используют для ориентации какие-то другие навыки, другую информацию. Мы не подражали корням, конечно, поскольку это не поможет напрямую дальнейшему выживанию. Однако нам было интересно изучить возможности собственного чувственного аппарата во время депривации.

Лера: То есть в качестве художественного переосмысления, ответа методам классической селекции и генной модификации растений вы предложили нахождение растительного в себе?

Нина: Можно сказать и так, но при этом мы старались не копировать конкретные растительные методы, а находить ресурсы для выживания без всякого мимесиса.

Лера: А если все–таки вернуться к деятельности НИИ, что-то может нам дать сегодня эта утопия научной рациональности? Теперь, когда мы в принципе перестали воображать себя пупом земли и принимаем позу поскромнее, считаем себя лишь видом среди других видов?

Ольга Цапля: Для нас была важна возможность не столько как-то иначе взглянуть на отношение научных сотрудников к растениям, сколько напитаться всевозможными метафорами. Нам показали, как растут корни, как осуществляется селекция. А ты воспринимаешь это как методическое пособие по выживанию. Возникает странная ситуация: они, конечно, имеют в виду одно, а мы как художники выхватываем совершенно иное, важное для нас. Не знаю, будут ли в итоге довольны работники НИИ (надо отметить, все они отличались исключительной открытостью и готовностью к сотрудничеству!) Хотя мы сразу говорили, что пришли к ним за метафорами. Метафоры — это все–таки способ переосмыслять мир. Мы пытаемся вообразить новый мир, и в этом смысле наше присутствие в Краснообске оказалось невероятно полезным.

Нина: Вот что еще интересно: проект рабочего поселка и Сибирского отделения ВАСХНИЛ, конечно, утопический, модернистский… Но все равно там внутри находились люди, переплетенные друг с другом, как корни. Между ними возникали симбиозы: они не могли не менять изнутри этот модернистский проект. Жизнь пробивается через все, диктует свои законы. За этими процессами и их результатами как раз и было интересно наблюдать: как действует реальность внутри людей, ставших частью общего дела, как они и растения за время проросли друг в друга.

Лера: А достаточно ли для выживания сегодня прорасти друг в друга — в условиях, когда нужно, скажем, экстренно сократить выбросы углекислого газа и снизить скорость глобального потепления, то есть когда человеку, по выражению Жижека, все–таки придется выступить универсальным менеджером жизни на Земле?

Ольга Цапля: Конечно, этого будет недостаточно. Другое дело, что мы не знаем, чего будет достаточно. Вообще ничего не будет достаточно. Может быть, военного коммунизма будет достаточно. Никто не знает, что нас ожидает впереди — но нет сомнений, что нам нужно менять точку зрения.

Лера: Условно говоря, перешивать когнитивные системы, как завещал Артур Жмиевский в своем манифесте «Полезное социальное искусство»? Так что в итоге и сам «менеджмент» может измениться?

Нина: Да, абсолютно.

Ольга: Группа «Что Делать» всегда имела в виду — и сейчас имеет, зачем от этого отказываться? — что искусство может быть полезно обществу.

Лера: Вы используете формат, как вы сами его называете, учебного видео, как в «Шести кинетических мелодиях для потребного будущего» и в более раннем «Медленном ориентировании в сапатизме». Все эти работы созданы, как я понимаю, под конкретные проекты, в довольно короткие сроки. Как репрезентацией радостной анархиствующей коллективности я, признаюсь, была ими очарована. Но при этом складывалось ощущение, что самим участникам столь сжатого времени могло быть недостаточно, чтобы проникнуться логикой происходящего и пропустить ее через себя. Или достаточно, вы считаете? В чем все–таки смысл этих учебных видео, какую художественную или образовательную задачу вы ими решаете?

Ольга: Я думаю, что столь короткого времени (а у нас было две недели), конечно, недостаточно. Но, во-первых, это было очень интенсивно. А во-вторых, стоит задача, необходимость произвести высказывание. Участники лаборатории знали, что им в какой-то момент придется что-то делать, говорить, присутствовать, сниматься. Срабатывает магия дедлайна: ты должен быть готов, ты должен чуть-чуть подпрыгнуть.

Лера: Мне запомнилась формулировка Дмитрия, которую он как-то озвучил — «дедлайн животворящий».

Ольга: Да-да, мы очень уважаем дедлайны! В них есть мощная сила, которая дает импульс к трансформации. Вообще сейчас, после завершения съемок, план отличается от привычного. Обычно после съемок идет монтаж — делаем его мы, затем инсталляция, которая, опять же, принадлежит группе «Что Делать». В этот раз мы решили играть совершенно по-другому. Вот мы отснялись, я сейчас делаю заготовки по видео, предварительный монтаж. Потом я приезжаю в Новосибирск — мне товарищи эту задачу делегировали — дальше в Новосибирске мы с ребятами будем отсматривать это видео и решать, как компоновать материал. В этот раз возникла идея сделать видеоинсталляцию в виде корневой, такой мочковатой, системы. Разные части будут представлены не меньше чем на одиннадцати мониторах и связаны друг с другом. Надеюсь, что будет еще несколько маленьких клубеньков — планшетов, телефонов. Чем больше будет разноформатных мониторов и экранов, связанных друг с другом проводами, тем лучше. Но посмотрим по ситуации — что решим вместе с ребятами. В целом опыт позволяет нам оставаться спокойными, уверенными в процессе. Я знаю, что я приеду, мы встретимся с ребятами и создадим произведение, которое — лучше оно получится, хуже, это не имеет значения — будет коллективным. Раньше мне казалось, что подобный коллективный проект — это что-то на грани фантастики, абсолютно нереально. А сейчас как-то раз — и так легко вырастает корневая коллективность.

Мы никогда, строго говоря, не являлись фетишизаторами горизонтальности. Мы всегда работали, наоборот, диагонально, и эта диагональность нам кажется политически более правильной

Нина: Не раз — и вырастает, а из большого, сложного процесса!

Ольга: Да, гигантского.

Дмитрий: Говоря о времени, а сколько времени может быть достаточно, чтобы учебный процесс стал легитимным или был больше «укоренен»? Понятно, что времени всегда не хватает, и в этом плане животворящая сила дедлайна и конца финансирования и провоцирует высказывание. Иначе, как правильно пишет Гройс, они бы никогда не кончались. Вот было бы бесконечное финансирование!… Но меня волнует и другая критическая проблема: все равно существуют отношения власти, существует авторство, потому что, понятное дело, кто-то придумывает протокол, а кто-то ему подчиняется, кто-то запускает продюсерские отношения ­­­­— тут много всего. Мы никогда, строго говоря, не являлись фетишизаторами горизонтальности. Мы всегда работали, наоборот, диагонально, и эта диагональность нам кажется политически более правильной. Что касается учебного фильма, то он является отголоском рефлексии о возможностях развитии учебной пьесы Брехта. А вообще, скажем, что такое учебный процесс в рамках проекта: вот приехали бы люди куда-то в деревню, или в город, или в резиденцию. Послушали бы лекции, побухали там, почитали книжки, чем-то еще приятным позанимались — получили бы бесценный опыт и разъехались воплощать этот опыт в своих неинституциональных или параинституциональных практиках. А у нас задача более сложная: мы хотим, чтобы опыт, пережитый участниками за этот короткий срок, делился с secondary audience — вторичной аудиторией. Это может делать, конечно, не только искусство, но и документация. Но так как документацию все равно никто не смотрит, кроме двух-трех исследователей за десятки лет, то для нас основная задача заключается в том, чтобы вообразить для передачи опыта, который переживают участники, какие-то иные методы. Учебные работы мы, бывало, делали за пару дней. «Куда подевался коммунизм?» — двухдневный процесс. «What Do We Have in Common?» — тоже двухдневный. Сейчас, оглядываясь назад, кажется невероятным, что можно сделать за два дня. Тут и лекции, и коллективный сон, и сеансы психоанализа… В этом плане учебный фильм — это попытка установить связь между закрытыми, совершенно герметичными, аутичными образовательными практиками и внешним зрителем — то есть произвести их медиацию. В этом плане такие фильмы всегда более условные, во многом потому, что в них вовлечено больше субъективностей. Вот Оля сейчас более-менее самостоятельно продумывает инсталляцию, а когда приедет в Новосибирск, ей будут помогать участники лаборатории…

Ольга: Это будет коллективная инсталляция.

Дмитрий: Да. Но у меня сейчас есть одна задумка, которая к коллективу имеет куда меньше отношения, а больше связана с моим видением искусства и историей Краснообска. Она выльется в совершенно отдельный литературный нарратив, связанный именно с мозаикой. В целом, конечно, здесь есть свобода развиваться любым отросткам… При производстве учебных фильмов у нас есть протокол, что архив фильма доступен всем участникам. Они всегда могут сделать свое собственное видео. Вообще-то это давний киноприем, ставший более доступным с цифровым процессом съемки. Но все равно он скрывает привилегии: по факту что-то делать может только тот, у кого есть опыт, время и ресурсы. Но, конечно, всегда можно сказать: «Вот, ребята, диск, берите и делайте, что хотите». По-моему, один-единственный раз, когда этим воспользовались, — Паша Арсеньев перемонтировал и вырезал свою сцену с поэтическим стихом и метро из фильма «Звуки России» (2011), а потом дистрибьютировал как самостоятельное произведение. Никто не протестовал, понятное дело: если нужно, бери материал и делай, что хочешь. Но это уже, разумеется, не коллективная работа.

Ольга: В новом фильме какую-то часть — свои высказывания — монтируют сами ребята. Есть и съемки, которые они делали сами, а монтирую их я. Получаются процессы и вещи, которые взаимопереплетаются.

Нина: Прорастают друг в друге.

Ольга: Да, именно. Мочковатая корневая система.

Лера: Разве корневая система не стала уже классической метафорой горизонтальных отношений?

Нина: Я работаю (по крайней мере, стараюсь) горизонтально. Или ты в классическом балете, или занимаешься именно телесностью — в последнем случае невозможно работать без стремления к горизонтальности. Это принципиальный срез в нашей группе, который придает процессам динамику.

Ольга: Когда мы говорим о диагональности, мы имеем в виду, что у каждого из нас есть своя привилегия. У старших есть привилегия — опыт, наработанные знания и навыки. Мы не можем, разумеется, от них отказаться. У молодых людей тоже есть привилегии — молодость, когда все еще впереди, здоровье, что сегодня особенно важно. У всех нас есть привилегии, но мы стараемся выстраивать равенство. Однако то, что в нашей школе коллективность является краеугольным камнем, это точно. Когда в 2013 году мы создавали школу, мы вообще ничего об этом не знали. Было просто большое желание, задор, нахальство! Мы стали думать, чему будем учить. И вот то, что мы знаем точно, это как работать в группе, как быть коллективом, несмотря на различия и даже серьезные размолвки. Почему коллектив сильнее индивидуальности, почему так гораздо интереснее работать, почему диалог производит более мощное высказывание?

Лера: Вы работали как в сложившихся коллективах, так и временных, собранных вами же, чаще всего из выпускников Школы [Вовлеченного Искусства «Что Делать»], или по опен-коллу, как, насколько я понимаю, это было в Новосибирске. В чем для вас разница и есть ли она вообще?

Дмитрий: Важное уточнение: мы критически относимся к опен-коллам и стараемся так не работать.

Ты берешь пять человек, а остальных травмируешь отказом. Это ложная демократичность, очень опасная. И мы получаем сотни тысяч молодых художников, травмированных этими бесконечными отказами.

Лера: Получается, всех участников вы приглашали?

Дмитрий: Да, совещались и приглашали. Мы примерно знали, какие компетенции нам интересны, кто эти люди. Мы не делаем опен-коллов. На опен-колл приходит тысяча заявок — ну или двадцать. Ты берешь пять человек, а остальных травмируешь отказом. Это ложная демократичность, очень опасная. И мы получаем сотни тысяч молодых художников, травмированных этими бесконечными отказами.

Нина: Часто мы приглашаем своих выпускников. С другой стороны, приглашенные часто не знают друг друга, знакомятся уже на нашем проекте. Группа собирается, формируется и становится сообществом именно в процессе делания, создания, совместной учебы именно на проекте или лаборатории.

Ольга: В этом году мы получили очень много заявок в Школу, и пришлось отбирать. Это было просто ужасно! Мы стараемся избегать ситуаций отбора. Когда, например, мы делали «Исключенных», мы позвали всех наших выпускников. В итоге в этом фильме у нас гигантское количество людей, потому что все хотели принять участие. Но от того, что мы прожили с ними целый год, а потом провели еще две недели мощного интенсива, у нас все получилось — мы за четыре дня сняли этот масштабный фильм на четырех экранах.

Лера: Вы в ШВИЧД, насколько я знаю, решили с этого года сделать ставку на работу художников с материалами и техниками.

Дмитрий: Наша школа всегда была очень ограничена временем и ресурсами. Несмотря на это, из нее рождались очень интересные позиции и проекты. Но все выражалось в нематериальных формах производства: лекциях-перформансах, балах, зинах… В какой-то момент мне стало понятно, что люди этим занимаются не потому, что они хотят депрофессионализироваться или уйти от материальности искусства, а потому, что они ничего не умеют. Просто ни-че-го. Это восхитительное неумейство стало проблемой, когда оказалось, что искусство развивается довольно любопытно именно в плане производства материального. И я даже не про Tzvetnik! В этом возник определенный конфликт: мы, как художники «Что Делать», выехали на том, что могли создать «жирную» картинку, и всегда работаем с материальностью произведения; при этом многие наши выпускники не могут и не умеют создавать произведения, прячась за псевдоотказом от них — что, мне кажется, в корне неверно, да и неинтересно.

Нина: Как это не могут!

Ольга: Создают и могут! Они потом сами научаются.

Виленский: Кто-то научается со временем, конечно, но в целом — не могут и не умеют. А в мастерских, которые мы ввели в этом году, мы даем азбуку различных медиумов и направлений: вот есть видеоигры, есть форумный театр со своими языками… Если студентке захочется глубже погружаться в эти темы, она сможет это сделать самостоятельно — потому что будут заложены основы для профессионализации. Для нас было важно компенсировать эту лакуну. С этого года ДК работает с часу дня, там битком народу, это дикий кайф! Раньше ДК простаивал, студенты приходили вечером послушать, скажем, лекцию о глубокой экологии — и все. А сейчас, я надеюсь, в результате появятся ребята, вооруженные и теорией, и практическими навыками. Может быть, это даст какой-то новый рывок.

Лера: Можно ли тогда ждать, что заведовать монтажом следующего фильма будет не Цапля, а кто-то из студентов или выпускников?

Ольга Цапля: Тогда это будет фильм этого студента, а не нашей группы. Нет, монтаж — это удовольствие. Нельзя же все отдать!

(смеются)

Лера: Мне очень симпатичен ваш ответ!

Дмитрий: «Что Делать» сейчас разбивается на разные направления. Цапля сегодня больше занимается всякими вегетативными вещами. Меня это интересует лишь факультативно, я делаю совсем другие работы. У Коли [Олейникова] вчера вышла новая книга, там много своих концептуально-дизайнерских находок.

Ольга: Нина Борисовна много лет занимается коллективными перформансами. Они с Мишей Ивановым и Койрой — это собака Нины — сделали работу…

Нина: И с тобой!

Ольга: Да, мы в этом году вчетвером сделали фильм, посвященный рефлексу свободы. В общем, «Что Делать» развивается разными линиями, направлениями, которые тоже пересекаются друг с другом. Коля продолжает нашу сапатистскую линию, что важно. Сапатизм все в себе объединяет: марксизм, искусство, коллективность, растения… Мы сделали три фильма, сквозь которые красной линией проходит сапатизм, и уже думали, что пока на этом закончим — но выяснилось, что новый фильм укладывается в ту же линию. Сапатистская идеологическая конструкция чрезвычайно обаятельна. Мы думали, что это мы с ней играем, а сейчас оказывается, что с нами играет она.

***

Поскольку в «Летней лаборатории мутаций», помимо «Что Делать», участвовали приглашенные художницы и художники из Новосибирска, я попросила их также дать комментарии — индивидуализирующие коллективный опыт, в чем-то созвучные позициям выше, в чем-то высвечивающие и уточняющие возникшие противоречия. — ЛК

Митя Главанаков, художник, исследователь, активист:

Краснообск — место, которое создает ощущение собственной неисчерпаемости, как будто неизбежно что-то важное остается незамеченным, непонятым и ускользает. Это заложенное в несоразмерно компактном пространстве бесконечное прибавочное содержание во многом определило для меня опыт лаборатории. В связи с чем меня начал волновать следующий важный вопрос: какую художественную позицию можно занимать перед лицом монструозных и неуловимых, несхватываемых в своей масштабности процессов? Наши познавательные способности малы, а любовь, любопытство и удовольствие всё больше дискредитируются как формы насилия.

Мне кажется, на работниц и работников НИИ оказывает влияние очень специфическая расстановка — сочетание упомянутой сказочной глубины места и заметного экономического отчаяния. Интуитивно кажется логичным, что жизнь в такой ситуации может способствовать открытости восприятия и доброжелательности к другому, чужому.

Во время лаборатории у меня не получилось найти уверенности в своих словах/действиях/траектории. При этом чувствовалась, что иметь ее — это часть ответственности перед местом. В результате возникло ощущение голода и несоответствия. Было совершенно неясно, как добиться чего-то будто бы крайне необходимого. Возможно, это один из любимых Дмитрием Виленским парадоксов искусства — но и такое предположение не добавляет удовлетворённости, не закрывает яму.

Алина Юсупова, театральная актриса, перформер:

Для меня сейчас важно расширять собственную художественную практику, не замыкаться на том, что я «актриса театра “Глобус”». У нас получилась интересная команда — честно говоря, я никогда не работала со столь интеллектуально подкованным коллективом. Хотя мне было сложно и непривычно, я была максимально вовлечена во все процессы. Со своей стороны удалось поделиться с участниками опытом тренингов и телесных практик. Мы ежедневно связывались с Ниной Гастевой — обсуждали программу на следующий день. Я совершенно в нее влюбилась — по зуму.

Я совсем не переживаю за то, что там получится в фильме — это для меня не так важно. Опыт, через который мы все вместе прошли на лаборатории — уже много.

Саша Антимонов, исследователь, архивист:

Меня очень удивила сложившаяся в коллективе динамика: в какой-то момент это напомнило детский лагерь — ну, разве что без дискотек и влюбленностей. Но нас совершенно явно захватило чувство единения, сплоченности. Не как близких друзей, а, скорее, как близких коллег. Очень необычная для меня категория. От Димы и Оли не чувствовалось давления авторитетом, можно было создавать высказывание в очень комфортной обстановке. После того, как лаборатория закончилась, мы не общаемся — но при этом легко вообразить, как собираемся вместе ради общего дела.

В современном искусстве я совсем недавно и был очень рад возможности серьезнее погрузиться в среду. При этом тема со мной срезонировала сразу: я очень люблю бруталистскую позднесоветскую архитектуру и атмосферу советских НИИ.

Сотрудники НИИ очень вдохновленно рассказывали о своей работе — чувствовалось, что они возлагают на нас и наш фильм некоторую надежду: что мы расскажем красивую историю в духе советских передовиц. Наша же оптика более критично настроена к миру в целом и к ситуации в Краснообске в частности. Ощущался диссонанс между свободой, которая нам давалась методически, и этой надеждой — возникала определенная этическая неловкость. Поэтому для меня было важно несмотря ни на что как-то оптимистично оформить личное высказывание. Возможно, поэтому получилось шероховато. После лаборатории я понял, что все–таки можно было высказаться глубже и точнее. Впрочем, это осознание несовершенства мне видится хорошим заделом для будущих уточнений.

Интервью и редактура: Лера Конончук
Расшифровка: Катерина Переверзева
Редактор спецпроекта «48 часов Новосибирск»: Иван Стрельцов

Примечания

[1] А именно, c критическим понятием survivance (от английского survival — выживание и resilience — сопротивление), введенным писателем и активистом Джеральдом Визенором. См.: https://www.hkw.de/en/programm/projekte/veranstaltung/p_163827.php