Во времена плановой советской экономики государство контролировало все основные социальные и экономические процессы, происходящие в производственных моногородах Крайнего Севера. В 1990-е, после перехода к капиталистической экономике, эти города столкнулись с полномасштабным кризисом, который прекратился только в момент, когда компания «Норильский никель» взяла их под свое управление. Как после этого изменилась жизнь в этих городах и какой она была до этого? Как в целом глобальные политико-экономические трансформации отражаются на жизни городов, которых даже не всегда видно на карте? И главное, как все это воспринимают и описывают их жители?

Марина Исраилова поговорила с исследовательницей Ириной Широбоковой, которая вместе с Кирсти Стувёй изучает повседневную жизнь в городах Крайнего Севера, о том, как поддержка предпринимательства и диверсификация экономики оборачиваются тотальным контролем над производством знания, как этой ситуации сопротивляются местные жители, почему важно переплетать глобальный контекст с локальным, и почему совсем необязательно при исследовании вставать на объективистские позиции. Иллюстрации — Мария Николаева.

Текст подготовлен и опубликован в рамках специального проекта syg.ma, посвященного поиску нового знания о России. Манифест можно прочитать по ссылке. Мы открыты любым предложениям сотрудничества и совместного поиска: если вы хотите рассказать об исследовании, которое проводите сами или делают ваши подруги, друзья, знакомые и коллеги, пишите на редакционную почту hi@syg.ma.

И не забывайте подписываться на наш инстаграм!

Исследование: моногорода между эпохами

С коллегой Кирсти Стувёй из Норвегии, которая инициировала этот проект, мы проводим исследование в городе Заполярном Мурманской области. Оно сфокусировано на понимании контекста urban margins (социально, политически и географически «другие», оставленные на периферии в отношении центра) и того, каким образом глобальные политико-экономические трансформации отражаются на жизни маленького города, который, казалось бы, не виден на картах и остается забытым. Однако и там, как в крупных городах вроде Москвы или Санкт-Петербурга, глобальные процессы реконфигурируют городское пространство и социальные отношения. Нам интересно, как это воспринимается местными жителями, как они описывают это через свою повседневность, проживают.

Заполярный — один из горнодобывающих городов, расположен рядом с Никелем. Никель основали после того, как нашли там залежи одноимённого вещества. И в советское время, и сейчас два этих города работают в связке процесса добычи и обработки никеля и других металлов. Рядом еще Мончегорск, который тоже является частью производственной цепочки, и Норильск. Весь процесс производства: от взрывов в шахте и добычи руды до обогащения, плавки, гидролиза, изготовления файнштейнов, поставки на международный рынок — увязан на этих городах. Все они серьезно пострадали в плане экологии. Когда подъезжаешь к этим городам, возникает ощущение, что попал на Марс. Они окружены огромными отвалами породы (все, что осталось от переработки руды) красновато-коричневого цвета. Не растет никакая зелень. Все выжжено и истощено — это пугает.

Плановая советская экономика, при которой появились эти моногорода, отличалась тем, что государство контролировало все основные процессы: собирало и перераспределяло налоги, направляло людей со всей страны работать по нужным специальностям, служило регулятором потоков капитала. Градостроительные предприятия исполняли роль администрации и были обязаны содержать город. Поскольку сфера производства доминировала, недостатки в прочих сферах компенсировались за счет перераспределения ресурсов из других регионов. Государство всячески поддерживало моногорода. Поэтому в 1990-е, когда случился переход к капиталистической экономике, города обнаружили себя «недееспособными»: многие предприятия закрылись, начался сильный отток населения. Из Заполярного уехала треть населения: было 22–25 тысяч человек, сейчас — меньше 15 тысяч. Местные главы градообразующих предприятий вместе с городской администрацией пытались вытянуть экономику в том числе путем создания собственных денег: в Заполярном они назывались «печенюшками», в соседнем Ковдоре — «зайчиками». Эти деньги позволяли каким-то образом кормить людей: в специальных магазинах при предприятиях на «печенюшки» люди могли, отстояв очередь, купить еды. Обычных денег в ходу не было, однако существовали сложные схемы обмена «печенюшек» на рубли. Так продолжалось с 1992 по 1995 год.

Для меня самым важным в ходе исследования стало осознание того, насколько мощно компания контролирует жизнь в этом городе

В начале двухтысячных образовалась компания «Норникель», которую сейчас возглавляет Потанин, миллиардер, самый богатый человек в России. «Норникель» взял под управление Заполярный, Никель, Мончегорск и Норильск и занимается добычей и обработкой руды, плавкой и отправкой металлов в страны-покупатели.

«Норильский никель» стал приводить подшефные города в порядок, ведь со времен развала Советского союза в моногородах никакие инфраструктуры не ремонтировались, многие здания стояли заброшенными. Жизнь постепенно начала налаживаться, но в 2008–2009 годах случился глобальный экономический кризис, который в очередной раз подорвал экономику только оправившихся моногородов. В некоторых из них начались протесты. В 2009 году жители Пикалево Ленинградской области заблокировали федеральную трассу, пытаясь достучаться до властей. Они жаловались, что им по полгода не выплачивают зарплату, что предприятие в удручающем состоянии, что бизнес-элиты города не могут наладить производство. На переговоры в Пикалево приехал президент Дмитрий Медведев. Это был громкий случай, о нем писали международные СМИ, его анализировали в академической литературе.

После конфликта в Пикалево на федеральном уровне всерьез обратили внимание на проблему моногородов. В 2008–2009 годах они были признаны «территорией риска». Появились программы развития, затем заработал Фонд поддержки моногородов. Первое время фонд находился в ведении Министерства регионального развития, с 2014 года перешел к Министерству экономического развития. Министерство начало активно привлекать глобальный капитал. Это ускорило процессы городской трансформации. Моногорода целиком, либо участки внутри них, либо зоны вокруг городов стали называться территориями опережающего развития (ТОР), или специальными экономическими зонами. Правовой режим ТОР облегчил вход в них крупному, чаще всего международному капиталу благодаря налоговым каникулам и прочим послаблениям. Чтобы получить финансирование от Фонда поддержки моногородов, их администрациям нужно найти крупных инвесторов, подготовить финансовый план, защитить проект.

Эти трансформации и есть то, что мы описываем в проекте: как моногорода из территорий риска, маргинальных, сжимающихся, невидимых становятся территориями, привлекательными для инвестиций. Наш исследовательский проект рассчитан на три года, сейчас мы заканчиваем статью по результатам первого этапа полевой работы. Основные выводы: моногорода, в частности Заполярный, переориентируются на предпринимательство и конкуренцию. Это результат работы инструментов управления, которые используются одновременно как в политике компании, так и в политике государства. Моногорода, которые и без того находятся в плачевном положении в связи с оттоком населения, остановкой работы предприятий, в результате управленческого процесса, который им навязан, окончательно впадают в стагнацию. Вместо помощи создается управленческий инструмент, который увеличивает неравномерное пространственное развитие: те, кто и так на периферии социально-экономического развития (urban margins), откатываются еще дальше. Наша следующая задача — изучить одну из 11 экстремальных периферий, которые сложились в России в результате политики Фонда поддержки моногородов.

«Норникель» и гаражное сопротивление

Поскольку «Норникель» — одна из самых крупных компаний и в России, и в мире, она должна заботиться о своем имидже: быть социально и экологически ответственной. При этом до сих пор работают загрязняющие природу предприятия, например, ТЭЦ-3 в Норильске, где недавно произошла утечка топлива, ставшая причиной экологической катастрофы. Одновременно «Норникель» проводит экологические акции, устанавливает солнечные батареи в городах полярной ночи, делает другие абсурдные вещи, чтобы казаться environment friendly и успешнее продавать свою продукцию. Компания играет в социально и экологически ответственную, но в реальности не соответствует этому образу.

Также «Норникель» выполняет массу социальных функций. Его политика на местах отличается от политики других компаний, например «ФосАгро» или «Еврохим», которые финансируют соцпроекты разово и по запросу. У «Норникеля» с 2015 года существует программа «Мир новых возможностей», которая была создана, чтобы уйти от разового выделения средств на грантовую схему. Местные жители в основном через НКО и государственные институции подают на гранты по нескольким направлениям, связанным с социальным предпринимательством, творчеством, экологией. Получается, «Норникель» стимулирует местную активность, но в основном в формате социального предпринимательства. Для компании это возможность диверсифицировать экономику на местах: считается, что это необходимо для выживания моногородов в условиях рынка, помогает уйти от монозависимости и развивать другие отрасли. В итоге все соревнуются друг с другом за получение гранта. К тому же все, что происходит в сфере городского активизма, находится под контролем компании.

Мы с коллегой называем это проектной экономикой и новой неолиберальной формой гражданского общества, которое искусственно создает сама компания. Таким гражданским обществом гораздо легче управлять. Это лояльные люди, которые вовлечены и в производство, и в социально-культурную жизнь города. В некоторых интервью информанты признавали, что сильно перерабатывают, что профсоюза как такового нет, а существующий кроме организации невкусных подарков на Новый год ничем не занимается. Пожаловаться на условия труда люди не могут еще и потому, что грантовые схемы сильнейшим образом влияют на молчание, на лояльность: если ты получаешь грант от компании, то вряд ли пойдешь на митинг против нее. Компания постоянно проводит встречи, форумы, где городские активисты могут делиться друг с другом проектами, создавать что-то вместе. Некоторые активисты сравнивают это общение с советским форматом отношений между работником и предприятием («в молодости был (а) комсомольцем (кой), а сейчас — волонтер «Норникеля»), хотя экономическая и политическая структура этих отношений сильно изменилась. В советское время Министерство цветной металлургии из Москвы раздавало задачи, собирало прибыль и перераспределяло финансы и трудовые ресурсы. Сейчас компания использует эти ресурсы для упрощенного управления сотрудниками и волонтерами и наращивания собственной прибыли. Если существует грантовая система, а на любой тип активности в твоем городе выделяется всего по две-три позиции, то создается высококонкурентная среда. Получается, что даже маленькие бизнесы конкурируют друг с другом. В итоге через систему грантов «Норникелю» удалось финансилизировать социальный сектор.

Если ты сам не начинаешь создавать для себя культуру, то все, что у тебя есть, — это танцы в ДК в шесть вечера

Как это работает в условиях плохой обеспеченности объектами здравоохранения в удаленных от центра городах вроде Мурманска или Мончегорска? В них, например, нет роддомов. Работая в регионе, мы часто слышали истории о том, как женщины рожали в машине, добираясь 150 км до ближайшего роддома. Для получения медпомощи люди вынуждены были ездить либо в Мурманск, либо в Санкт-Петербург. Медицина коммерциализировалась за счет гранта «Норникеля»: на него создали частную клинику, но если ты не работник предприятия, для тебя это очень дорого, а бесплатной альтернативы в городе практически не осталось. Финансиализация социального сектора — это одна из классических городских трансформаций, связанная с длящимся последние 20 лет этапом неолиберализации.

Важно отметить, что существует и сопротивление на местах. В Заполярном, как и во многих других городах, развита гаражная неформальная экономика. Какие-то совершенно потрясающие инфраструктуры создаются в этих гаражах! Из соседней Норвегии сюда приезжают чинить машины, потому что здесь это в пять раз дешевле. А местные могут хорошо заработать. Мы встретились с мужчиной, который говорил, что сидит «под черным флагом в своем гараже и плевать хотел вообще на этот „Норникель“ и на все, что вокруг него происходит, я — пират». У него тут свои правила, и он сопротивляется логике глобального капитала, которая реструктурирует его город.

Приставка моно- в слове «моногород» отражает не только экономику, но и планировку города: он монотонный, состоит из одинаковых, в основном серых пятиэтажек линейной застройки. Культура здесь не очень динамична и разнообразна, многие жители страдают от того, что некуда пойти: если ты сам не начинаешь создавать для себя культуру, то все, что у тебя есть, — это танцы в ДК в шесть вечера. Поэтому гаражное пространство становится отдушиной: оно неформальное, здесь не действуют правила основной части города. В гаражах отмечают юбилеи, выпускные балы, собираются соседи, здесь выстраивают самостоятельные коллективные пространства для проведения времени в выходные, для пикников и досуга. Гаражи бывают трех- и четырехэтажными, с саунами, бассейнами. Какие-то почти не отличить от квартиры: там стоят несколько диванов, есть душ, компьютер, что-то вроде кухни организовано. Другие состоят из нескольких соединенных между собой пространств: здесь красят, ремонтируют машины.

В Ковдоре меня поразил киоск с цветами на выходе из гаражного кооператива. Будучи антропологом, который позволяет себе интерпретации, я очень смеялась: скорее всего, киоск поставили, чтобы мужчина, который провел все выходные не дома, мог купить жене цветы в воскресенье вечером по пути домой. Гендерная специфика в этих городах обострена: согласно закону от 1974 года, до 2021 года существовал список из 450 запрещенных для женщин профессий, сейчас его сократили до 100. Но даже согласно обновленному, женщины не могут работать в металлургии, рыболовстве — отраслях, характерных для региона. Это тоже стимулирует неформальную экономику: женщины уходят в домашние бизнесы, в бьюти-индустрию.

При этом, говоря о соотношении сил во властных структурах, стоит сказать, что мэр города Заполярного — волонтерка. То есть за свою работу в должности мэра не получает зарплаты, поскольку одновременно она работница «Норникеля». Практически весь муниципальный совет — тоже волонтеры и работники предприятия. И при этом они со стороны администрации города принимают решения о сотрудничестве с бизнесом, о перераспределении бюджета и так далее. Это довольно распространенная схема для моногородов.

Если думать о будущем Заполярного, то оно завязано на компании «Норникель» и ее политике. В том числе в отношении двух соседних городов — Никеля и Мончегорска. Никель находится в получасе езды от Заполярного. В Никеле в декабре закрыли плавильный цех — градообразующее предприятие, на котором работала тысяча человек. В 2021 году в Мончегорске тоже собираются закрывать плавильный цех, что приведет к сильной реструктуризации внутри региона. Людям предлагают переехать в соседние города, занять другие должности. Естественно, многие остаются в затруднительной ситуации. Некоторые жители Заполярного покупают квартиры в Никеле: они там сейчас в разы дешевле, тем более теперь в Никеле улучшится экология, и можно жить там, а на работу ездить в Заполярный. Будущее города связано с реконструкцией производств и с будущим соседних территорий. Сейчас там активно работают архитектурные бюро, рисуют планы развития — Заполярный и Никель рассматриваются в связке.

Методология: этнография глобально-локальной политики и мультимасштабные запутанности

С Кирсти мы брали интервью у нынешних и бывших работников комбината, мужчин и женщин. Часто бывшие работники могут рассказать больше, поскольку не боятся открыто говорить о том, как на самом деле обстоят дела, намного больше критикуют. Еще мы брали интервью у городских активистов и тех, кто занят в сфере неформальной экономики: гаражной, бьюти-индустрии, связанной в основном с женской сферой ухода за собой. У нас было около тридцати информантов. Еще мы участвовали в разных мероприятиях, было много небольших коммуникаций, включенного и участвующего наблюдения. Также я анализировала документы, СМИ и меняющиеся дискурсы. Наш фокус был связан с субъективным восприятием и повседневным проживанием опыта городских трансформаций: социальных, экономических, градостроительных. Хронологические рамки исследования мы сами не задавали, они появились из нарративов информантов. Нам было интересно, как люди могут периодизировать собственную историю, например отметить кризисные периоды и то, как они отразились именно на них. Методологически этот фокус — чтобы история города рассказывалась через собственные нарративы, рефлексию, кризисы собственной семьи — очень продуктивен.

Интересно, что пожилое поколение часто романтизирует прошлое, то, как прекрасно жили в этих городах во времена СССР, какие были достойные зарплаты, интересная культурная жизнь, хорошие продовольственные поставки, соседство с Норвегией, которое в 80-е было налажено. Как они сильно переживали кризис 90-х, как слитки меди, никеля в карманах возили в Прибалтику на продажу. Как встало производство на какое-то время, как деградировали здания. И естественно, многие замечают, как возросла в последние пять-шесть лет роль «Норникеля».

Чтобы вырваться из ловушки локализма, нам необходим взгляд с разных сторон и попытка связать локации друг с другом, сопоставить их аналитически

Для меня самым важным в ходе исследования стало осознание того, насколько мощно компания контролирует жизнь в этом городе. Раньше мне казалось: нет ничего плохого в том, что «Норникель» поддерживает социальное предпринимательство, думает о диверсификации экономики, проводит образовательные программы для школьников. И, в отличие от других компаний, делает это систематически. Но в какой-то момент, после нескольких интервью, мы с Кирсти сели и сказали: ничего себе, это же просто тотальный контроль над производством знания, над будущим этих людей. Начиная со школы людям задают определенные траектории, пытаются их контролировать. В Никеле местные жители нашли финансовую поддержку у региональных администраций и компании «Норникель» и развили социальный проект на базе заброшенной школы. Это был и языковый центр, и резиденция, куда из соседних стран приезжали художники, писатели, музыканты. Был там и совершенно потрясающий языковый клуб: школьники водили экскурсии на нескольких языках, что нехарактерно для маленьких провинциальных городов. Но в какой-то момент «Норникель» решил: мы этих директоров уберем, поставим своих и переделаем эту школу в ресурсный центр или центр занятости, под свои нужды. Получается, что именно «Норникель» принимает ключевые решения и может поменять политику в любой момент.

Моя коллега Кирсти — профессорка political science и международных отношений из Норвежского университета наук о жизни. А я социолог, социальный географ, много работала с архитекторами и антропологами. Кирсти тоже интересуется этнографией, и она хотела провести исследование, связанное с феноменологическим опытом, с повседневностью, с попыткой связать глобальную политику с этнографией. Наш методологический инструмент — multiscalar entanglements, труднопереводимый на русский язык: мультимасштабные взаимосвязанности, запутанности. В качестве термина «масштаб» в политической географии возник в 80-е годы на волне пространственных поворотов — нескольких последовательных переосмыслений социопространственных отношений и таких категорий, как место, пространство, масштаб и т. д., которые связаны в том числе с интенсификацией глобализации и урбанизации, кризисом североатлантического фордизма, социально-политической борьбой и отношениями производства / социального воспроизводства.

Масштаб — это категория, которая позволяет нам анализировать социально-пространственные трансформации, связанные с капиталистической реструктуризацией, через городские пространства. Она помогает выделить разные метрики социально-пространственных процессов. Глобальный, национальный и городской масштаб — эти три метрики изначально выделялись географами. В девяностые и нулевые их стали расширять и глубже теоретизировать: это не просто иерархия, не три матрешки. На самом деле эти уровни очень связаны, один проникает в другой. Был выделен еще масштаб дома, он важен, чтобы увидеть: капитализм не только производит, но воспроизводится — репродуктивным женским трудом. Этот труд оставался невидимым долгое время: дома, в семье, на протяжении всей жизни. Появляется как категория и масштаб тела. Процессы неравномерного пространственного развития — тоже географический термин — происходят на разных масштабах: от глобального до телесного. Разным телам в пространстве и к пространству предоставляется разный доступ. То, что доступно для «белых гетеросексуальных мужчин среднего класса», недоступно, например, темнокожим женщинам, мигрантам, людям с инвалидностью. Мультимасштабные запутанности как инструмент позволяют нам связывать все эти масштабы. Нам важно показать, что локальные места вроде Заполярного пронизаны потоками глобального капитала, что глобальные политики реструктуризируют повседневную жизнь на местах и в том числе реструктуризируют наши тела.

Еще нам интересно то, каким образом эти глобальные структурные силы встраиваются в советское материальное наследие. Сама методология опирается на работы Анны Цинг: это такая перспектива критического нового материализма, которая обращает внимание на повседневность в ее связи с глобальными экономическими процессами, на то, как глобальное и локальное взаимосвязаны. Иллюстрацией к работе метода может быть мой собственный опыт проживания в этом городе в течение месяца. От выбросов с предприятия здесь характерный сладковатый запах и желтовато-серый смог. Смог, в котором содержится масса вредных элементов, тяжелых металлов, в том числе диоксид серы. У меня от этого начались сильные приступы астмы, я просто не могла выходить на улицу. Проживание в таких городах сильно влияет на здоровье: распространены легочные, сердечно-сосудистые, раковые заболевания. Этим связка глобального и локального хорошо иллюстрируется: люди живут и травятся вредными выбросами в конкретных локациях. Одновременно те, кто работает в этих производственных цепочках, те, чье здоровье наиболее подвержено риску, производят никель, который поставляется, к примеру, компании Tesla, выпускающей электрокары. И местные жители, в том числе представители коренных народов, писали письмо Илону Маску с требованием: «Хватит нас травить! Не покупай никель!»

Для меня важно, что метод нашей работы — реципрокная этнография: ты не просто собираешь полевые данные и уезжаешь, а как исследовательница что-то вносишь в это поле. Мы немного помогали финансово социальным организациям, инициативам, были вовлечены в повседневную жизнь. Например, некоторые участники интервью потом спрашивали меня, какую литературу почитать, я отправляла им книги, мы продолжали общение. С кем-то сложись более близкие отношения. Для меня это был этап преодоления: с соцфака СПбГУ я вышла с установкой, что должна быть независимым объективной исследовательницей. Но в какой-то момент приняла, что мои исследования и само нахождение в поле очень аффективны. Отношения с полем выстраиваются динамично, и мне важно рефлексировать эти взаимодействия, не пытаясь нейтрализовать свою позицию.

Нам важно показать, что локальные места вроде Заполярного пронизаны потоками глобального капитала

Еще по методологии. Мне кажется, что важно уходить от регионализма. Мои последние проекты построены на сравнении разных городов, стран и ситуаций. Это не классическое сравнительное исследование, а то, что Дженнифер Робинсон называет «сравнительным жестом в теоретизировании города». Он шире, чем сравнение по заданным параметрам, это скорее сопоставление. Одна из моих научных руководительниц, Синди Кац, в середине нулевых разработала концепцию контур-топографий (counter-topographies), пытаясь аналитически соединить разные локации, в которых тем не менее происходят сходные процессы, так как они спровоцированы неравномерным пространственным развитием, глобализацией и так далее. Есть категория ситуативного знания, тоже в феминистской методологии, в частности у Донны Харауэй. Синди Кац добавляет географии в это ситуативное знание, которое, как правило, слишком привязывается к месту и как бы отрывается от всех иных контекстов. Кац проводит линии по контуру, аналитически связывая места, в которых происходят похожие процессы — маргинализации, динамики пространственного неравномерного развития. Например, я фокусируюсь на инициативах, которые работают с гендерным неравенством. В проекте «Женская Арктика» мы сотрудничаем со шведскими партнерами. И оказывается, что благополучная Швеция, страна победившего социализма, испытывает похожие структурные трансформации. В социальном секторе урезаются бюджеты на здравоохранение, образование. И женщины тоже рожают на дороге, как в Мурманской области, где нет роддомов в маленьких городах. На мой взгляд, это хороший пример контур-топографии, которая показывает, что даже в очень разных местах могут быть похожие структурные неравенства. Чтобы вырваться из ловушки локализма, нам необходим взгляд с разных сторон и попытка связать локации друг с другом, сопоставить их аналитически.

Траектория: из практики в теорию и обратно

В средней школе я решила, что буду дизайнером среды, это было в седьмом — девятом классе, в городе Ижевске. В девятом классе я выиграла конкурс и поступила в Институт дизайна. Он был интересной самоорганизованной институцией людей, которые горели созданием альтернативы государственным скучным вузам. Там я получила неплохое базовое образование: история дизайна, история искусства, материаловедение, какие-то очень практические и общие теоретические курсы. Потом случайно поступила на соцфак в Питер. Поучаствовала в олимпиаде по обществознанию и поступила в СПбГУ без экзаменов. Можно было выбрать то, что хочу изучать: экономику, юриспруденцию, политологию, конфликтологию, социологию и философию. Мне было 17, и я размышляла примерно так: экономика — это слишком скучно, философия — слишком абстрактно, а социология — что-то между, пойду на социологию. Диплом писала про художественные сообщества и их локализацию в городском пространстве Санкт-Петербурга. У меня был исторический кейс, «Пушкинская, 10» и были современные. На Обводном канале в тот момент организовывались разные сообщества, галереи, где люди жили вместе и производили что-то дизайнерское и художественное. Мне было интересно пересечение художественных и повседневных социальных практик.

У меня уже тогда возникли сложности с объективистской позицией, которую пытались навязать в университете. Я разрывалась между тем, чтобы стать чем-то «нейтральным», и тем, что я на самом деле думаю и чувствую. У меня ушла пара-тройка лет на то, чтобы себя выстроить заново. Работать как социолог-исследовательница я начала еще во время учебы в бакалавриате, в последний год. Тогда я попала в ЦНСИ [1] — там открылась городская лаборатория, в которой были антропологи, архитекторы, художники, интересующиеся городом. Что мы делали? Начали думать, какие еще дисциплины изучают город. Ходили на факультет географии, где нашли нескольких единомышленников. Устраивали на базе ЦНСИ междисциплинарные дискуссии. У нас был проект «Сага о городе. Трансформация общественных пространств». Мы изучали районы Коломны и Петроградки. Трудно давался нам в тот момент междисциплинарный микс, не был налажен диалог. Социологи что-то исследовали, а архитекторы говорили: да вы достали столько времени на это тратить, надо уже проектировать! Сложно дается эта связка — от исследования к передаче полученных данных, чтобы архитекторы и градостроители в своей работе учитывали социальные неравенства, типологии использования пространств, разные группы людей.

Потом я поняла, что многие проекты джентрифицируют территории и что я не хочу быть джентрификатором: существующие в сегодняшних неолиберальных условиях архитектура и градостроительство лишь способ накопления и реинвестирования капитала. Поэтому радикальная архитектурная практика может быть только одна — перестать строить и пересмотреть социально-экономические отношения. Бьютификация, реновация территорий, особенно в центре, неизбежно ведет к джентрификации в том или ином виде, вытеснению более бедного населения более богатым.

Я пыталась это изнутри переигрывать на этапе мастер-планирования, когда начала работать в других городах. Мастер-план — это документ социального, пространственного и экономического развития на 20–30 лет вперед. Мы с коллегами пытались создавать координационные советы из местных жителей, которые участвовали бы в процессе проектирования и могли отстаивать свои позиции. В некоторых городах получалось, в некоторых — не очень, зависело от контекста. Тогда я думала, что можно повлиять на градостроительную повестку, на конкретные ситуации, а потом поняла, что мне не хватает теоретизации, возможности остановиться и задуматься: а что сейчас происходило? а как? почему? какие властные отношения вокруг этого выстраивались? В тот момент я зачитывалась Дэвидом Харви, Эдвардом Соджа. Оказалось, что Харви и Соджа, которых мне на факультете социологии преподносили как городских социологов, — политические географы. В рамках очередного проекта, в который меня пригласили, я помогала профессорам факультета географии СПбГУ вести практику у магистров-географов в Калининградской области. И эти профессора мне как-то вечером говорят: а как это вы преподаете магистрам, не окончив магистратуры, это во-первых, а во-вторых, все, что вам интересно, очень похоже на политическую географию, а это наша кафедра. Сегодня окончание подачи заявок, не хотели бы вы к нам на факультет? И мы за пивом взяли комп и подали заявку от меня. Там было еще более консервативное и позитивистское образование. Преподаватели были мужчины, в основном пожилые, специфический контекст. Поэтому для меня эта магистратура была скорее способом легитимировать время, которое я уделяю чему-то, что мне кажется важным в географии, а в университете я появлялась раз в месяц. Я сама выбрала себе кейс для диплома: решила, что поеду в Копенгаген изучать процессы, связанные с партиципаторным проектированием в области развития городского пространства. У меня получилось что-то вроде карт того, как исторически происходило городское развитие в Копенгагене. Я изучала, как под рамкой очень добродушного, соучастного, горизонтального проектирования воспроизводятся иерархии, какие-то группы исключаются из процесса…

Многое у меня получалось не через теорию, а через вовлеченную практику работы, когда я видела примеры неравенства, задумывалась о собственной позиции и ее уязвимости. Такое движение по спирали: из теории в практику, из практики в теорию. Поворотным моментом стала поездка на полгода в Нью-Йорк в The New School for Social Research на позицию исследовательницы, где у меня впервые в жизни было время, чтобы подумать о том, чего я хочу, а также читать, писать, ходить на семинары. Я смогла очертить свои научные интересы, понять, как они соединяются с активистскими практиками. Важно, что мне выплачивали стипендию, она обеспечила мне более расслабленный образ жизни, которого у меня до этого не было. Еще здесь я увидела, что есть классные левые архитекторы, градостроители, которые глубоко разбираются в теории. Например, я выбрала курс «Право на город», куда приходили Дэвид Харви, Синди Кац, одна из самых известных феминистских марксистских географов, одна из авторов теории социального воспроизводства.

Потом я вернулась в Питер. Сета Лоу, антрополог города, довольно популярная в России, читала тогда в Европейском университете лекцию. Позже мы познакомились и долго увлеченно разговаривали. На прощание она дала мне визитку: «Мне кажется, ты должна приехать в Нью-Йорк. Почему бы тебе не работать со мной и с Синди Кац?» Я ездила всю осень по конференциям, думала, параллельно начала сдавать экзамены и писать заявку. В итоге поступила в City University of New York на факультет социальных наук о среде. Хотела поступать на географию: я себя больше мыслю как географ, но и Сета, и Синди советовали этот факультет как более свободный и трансдисциплинарный. Мой PhD-проект направлен на переосмысление категории дома и связанных с ним отношений собственности и управления путем пересмотра оспариваемых географий общественного/частного и производства / социального воспроизводства в условиях совместного жилья, что особенно актуально в ситуации современного городского кризиса. Я во многом опираюсь на методологический аппарат, который описывала (неравномерное пространственное развитие, мультимасштабные запутанности и т. д.), но также и на свой предыдущий опыт изучения и вовлеченной работы с проектами совместного жилья в России, Финляндии, Италии и Германии.

***

Ирина Широбокова — докторантка программы Социальных наук о среде Городского Университета Нью-Йорка, сотрудница ЦНСИ. Специализируется на городской географии, политической антропологии и трансдисциплинарных исследованиях с акцентом на пространственную справедливость, неравномерное развитие, совместные методы и производство воплощенных знаний.

В настоящее время является ведущей исследовательницей и координаторкой международного научного-художественного проекта «Женская Арктика», посвященного расширению прав и возможностей женщин в индустриальной Арктике. Также участвует в ряде исследовательских проектов посвященных изучению процессов урбанизации в постсоциалистических районах массовой жилой застройки в Германии, Эстонии и России и возможностям повышения качества жизни в малых сжимающихся городах через практики соучастия (совместно с Университетом прикладных наук Эрфурта, Германия, Университетом Аалто, Финляндия, Институтом географии РАН).

Связаться с Ириной можно в фейсбуке или по электронной почте shirobokova.i.v@gmail.com

[1] По решению Минюста РФ, АНО «ЦНСИ» включен в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента (7-ФЗ «О некоммерческих организациях»).