Я попал в больницу ровно 5 февраля 1999 года. Днем до этого я комьями ел ледяной снег и честно утверждаю, что ничего вкуснее не пробовал. Меня оттаскивали от сугробов, но я все равно вырывался и кидался к белоснежной куче. К вечеру этого же дня у меня встала температура, а уже засыпая и наблюдая тень от дворовой сосны не смог проглотить и грамма воздуха. Я попытался сильней раскрыть рот, ударил себя по мечевидному отростку, затем сплюнул. Дышать стало невозможно, я дополз до кухни и захрипел, потом включился свет, а я выключился, будто уснул.

Когда открыл глаза, то часть уха обнаружила бледный голос большой, старой медсестры — Пятое февраля, Никагоров, подозрение на туберкулез… Я лежал на чьих-то руках, а в собственной правой руке была воткнута игла, рядом стояла белая палка, на ней склянка. Моя голова кружилась. Вокруг происходили шорохи, скрипы коек, за дверью было слышно как кто-то везет что-то или кого-то, рычали старые плохие колесики. Это была суета под музыку, но очень некрасивую, тревожную и кривую.

— Очнулся, Господь с нами! — произошел голос над головой.

Я попытался поднять собственное зрение вверх, но не вышло и снова выключился.

Следующее пробуждение произошло через день. Нам принесли снимок и произнесли фразу — Последняя стадия, снимок в пятнах. Я ничего не почувствовал, но руки, держащие меня, задрожали. Нас отправили в город. И как время решает кому, когда и как, так в областной больнице разрешили — не сейчас. Снимок оказался засвечен, и стало понятно — я полностью здоров. Моя мама с поседевшей на четверть головой сказала мне — Теперь ты обязан, — кому и что обязан я не понимал. Она продолжила — обязан жить.

Я продолжил жить, потому что умирать в общем и не планировал.

Через неделю, успокоившись, вернувшись в скучные будни, начав заново чувствовать вкус перца, паприки и помидоров, мы оба улыбнулись. За окном лежало много снега, ночи были темные и спокойные, виделись звёзды как серебряные гвозди, на этом небе существовали греческие боги, их было больше двенадцати, в квартире пахло апельсинами. Уличный фонарь подсвечивал большую лужу, схватившуюся чёрным льдом. Все в мире этом было простуженным и настоящим. Где самое настоящее являлось ненастоящим.

Ровно через неделю произошло следующее: меня закинули в комбинезон голубого цвета, обернули шарфом, натянули колючую шапку и, словно мешок с костями, потянули на улицу, да в такой спешке, что когда я пытался понять — куда? — мы уже стояли под металлическим ржавым навесом. Падал мокрый снег, на островке, где был продуктовый и от которого как змея уходила грязная зимняя калия, стояло ещё несколько высоких и толстых женщин в странных шапках. Подъехала желтая газель, меня вкинули на сиденье, две пассажирки гордо выбили себе по праву место у окна — одна справа, другая тоже справа, но за ней, так эта борьба (я не понимал толку, ведь машина была пуста) закончилась громким «Ой» — Ооой.

Мы передали пять рублей за проезд и отправились бог весь куда. Я поднимался и пытался смотреть в окно, но окно было все грязное и замороженное, от такого меня стало укачивать и пришлось уткнутся лбом в металлическую выпуклость, закрыть глаза и думать о домашнем ковре на котором я буду играть, когда вернусь обратно. Мы ехали долго, газель набивалась людьми, все источали ненависть к ближнему своему, тут и я начал ее источать, потому что один взрослый персонаж краем своего портфеля тыкал мне в горло — раз, другой, третий — и я что было во мне детской грубой силы выбросил ногу ему за колено. Он крякнул, попытался развернутся и обуздать обидчика, а я только этого и ждал, я был готов к удару, заведя часть ноги под сиденье, но машина внезапно остановилась, вся людская стопка накренилась прямо, кто-то открыл дверь и меня вновь, хватая за застежку комбинезона, вытянули в улицу. Было уже темно, потому стало как-то неспокойно и вяло совсем. Мы быстрым шагом шли и я слышал голос — Почти… Где? Нам в сторону… И спустя сотню метров невыносимой дороги мы добрались. Зашли в подъезд, я пропотел как слон, поднялись по деревянным ступеням на второй этаж, запахло кошками, уперлись в цифру «7» и дверь распахнулась.

— Кто это? — изумился я.

Перед нами стояла худая тетка в длинном зелёном платье, лицо было бледным, нос острый, глаза чёрные, волосы, будто мокрые, вились маленькими кругами по всей голове, а на шее виднелись страшные красные пятна, мне даже почудилось что это и не пятна, а свежие кляксы от краски медного киноварного оттенка.

— Наринэ, добрый вечер, — счастливо объявила мама, а я заметил за плечами тетки вдалеке леопардовый ковёр, покрывающий стену, и в сию минуту чуть не рыгнул от гадости. Мы вошли в квартиру.

В помещении были сумраки, стоял душок старого паркета, тянуло кошачьим лотком — видимо из ванны, мы прошли, к моему дикому сочувствию, в зал, где и весел этот мерзкий пятнистый лоскут. Под ним стоял старый диван, вся окружность этого пространства являлась блеклой, обыденной и нищей. Так выглядит грусть, так чувствуется отчаянье, так сгущаются тучи над моей русой головкой. Меня раздели по пояс, постелили клеенку на постель и уложили худое детское тельце по вверх ее. Рядом села Нарине, около двери встала Мама.

— Что происходит? — задал я вопрос в пустоту.

Клеенка стала прилипать к лопаткам, и более неприятных ощущений за те прожитые мной годы я не ощущал.

— Милый… — начала Наринэ, коснулось ладонью моей груди и стала водить восьмерку.

— Гадалка! — понял я.

Она таскала по телу рукой, глаза были закрытые, а лицо кривилось будто она что-то понимала. Гадалка! — вновь прошибло меня, — Зачем?! Я посмотрел в край комнаты где бордовые тяжелые шторы приоткрывали оконный вид, забежал зрением за окно чтобы хоть мысленно скрыться от сюда. Там было темно, виднелась часть леса — значит мы совсем на окраине, а что я знал про окраину, так то, что здесь цыгане — Господи, — думал я, потом снова смотрел в окно, а там падал снег, и такой замечательный был морозный узор на замученном стекле, что стало покойно до улыбки на моем лице. Внезапно Наринэ стала стонать, кряхтеть, потом петь — ЗиЗиЗаЗаЗиЗиЗаЗаБуБуКРХБа. Я смотрел на маму, а она смотрела на меня, я губами ей вывел — Э Т О Г А Д А Л К А, Б Е Ж И М! — но она мне только улыбнулась. Я уставился в потолок и стал следить за мухой, а от такого долго лежания, а возможно от иного (честно, в этом то и был весь вопрос), я стал опять задыхаться. Но несколько раз задержавшись на выдохе я пробил клапан и всосал полные легкие кислорода.

— Все! — заорала Нарине.

— Что все? — хотел я задать вопрос, — Все кончилось? Мы уходим, да, да???

— Что это значит, Нарине? — спросила внимательно мама, подходя ближе.

— Катерина? — повернулась она спиной ко мне. — Он как родился, громко кричал? Я чувствую, что его легкие не раскрылись в полном объёме. Такое бывает, когда они снисходят на Землю нашу, дорогая, и забывают проораться.

— И что нам делать?

— Пусть орет как баран, один раз хотя бы в месяц…

— Что ты несёшь, дура грязная… — думал я, но потом посмотрел на лицо мамы, она внимательно слушала и кивала, в этом лице была такая надежда на мое преобразование в здоровое существо, в этом лице была тупая просьба — Пусть это будет правдой, — я это вычислил, потом она посмотрела на меня, и я прохрипел — Мне лучше, мне кажется орать это будет полезно. Заору как баран уже завтра…

В нашей поселковой квартире ещё стояла елка. Под неё клали корзину с фруктами. Когда я пробуждался утром за окном была ночь, слышался звук плиты с кухни, а лампы, не до конца накалившись, освещали все в полукачестве. С момента поездки к Нарине прошло два дня. Эти два дня как собаки дергались на цепи, пытаясь меня укусить чтобы я заорал как баран. И что может быть проще, чем кричать, казалось бы, но так выходило, совершенно странно, что кричать не получалось. Я сидел на ковре когда на улице уже рассвело, за окном слышался скрип чьих-то тяжелых шагов по серому снегу, мне в голове подсказывала память — Помнишь, Никагоров, ты должен орать как баран?

— Помню, — мысленно отвечал я.

— Так сильно, будто тебя режут, — продолжала совесть.

— В том и дело, не режут же…

Мама ходила грустная, а попросить меня закричать видимо стеснялась. Она пила кофе и смотрела в окно, так понимаю, думая о том, что я могу в любую несчастливую секунду отбросить кони. И тут появился план, он явился в такой простой форме, что мне даже стало стыдно от того что раньше я просто пускал слюну и жаловался на отсутствие крика. Что бессмысленно седеть, — думал я, — все равно не заору.

Вечером следующего дня я решил действовать. Дома горел свет, в окне отражались внутренности квартиры, в зале шумел телевизор, слышались перемещения по кухне. Я нашёл капроновую прочную веревку, замотанную в большую черную катушку, отмерил два метра и щелкнул ножницами. Затем закрыл плотно дверь своей комнаты, примотал один конец к дверной ручке, сложил другой конец в кулак, лёг на кровать, нервно продышался, распахнул пасть и обмотал через щербину и десну передний зуб, да так, чтобы нить была натянута. Между мной и дверной ручкой образовалась линия, которая, если сочинять и принимать себя как личность поэтическую, соединяла будто оголенный нерв — прошлое и адекватное будущее. И вот решился, я позвал к себе, громко произнося — Сюда! Бегите, бегите, быстрее… — и в момент время замедлилось, я закрыл глаза, сжал ладони в кулаки, потом — резкая тишина, шаги, быстрые шаги, шаги ещё быстрее, щелчок в двери и «РАЗ»! В мою переносицу будто ужалила пчела, задрожали гланды от неясного происшествия во рту, огонь и жидкость в нёбе, и я почувствовал как по щекам потекли С-Л-Е-З-Ы, текут молча, тихо и без истерического крика. Я опомнился и произнёс — Не может быть… Открыл глаза, все было туманное, плавало и дрожало. Я протер белки и увидел что дверь то открыта, но человека никакого в двери нет. Кровь уже текла по подбородку, я это чувствовал, поднял тело и встал на свой ковёр. Тихо… как же тихо, и никого нет, только зуб мой лежит на полу возле двери, и дверь распахнута, и никого, так выходит, когда я подумал, что дверь то открыл получается воздух. Агрбро — проговорил я, — ееаакмп. И зверь, да, воздушный зверь здесь объявился, без причины, сука, так, из глупости дикой, ржавой, кислой, как брэккеты на молочные зубы ставить, точно такое же это все. Я резко обернулся потому что дернулась тюль — Ах, дернулась она, еже си, куда губа… Выбежал в зал, там стояла елка, под ней фрукты, на елке фаллообразный штык-нож в виде сосульки синей — какой цвет гнилой, как менингит… зверь! Где зверь? — переспросил я. — Вездеее! — закричал фаллос. Я яростно стал кидать фрукты в зверя, падал телевизор от соприкосновения с мандарином, лампа, картина, мешочек с лавандой рухнул с гвоздя, какие-то книги, знания, философия симулякры моих любимых пазлов с гаванью, спицы, шматки разноцветной шерсти… а все равно тишина. Я обернулся, ещё раз, ещё, смотрю в окно — там я, а за мной заснеженный двор и две машины красная и чёрная. Я бросаюсь под машину и пугаю кошку, ловлю ее за хвост и губами высвобождаю — ССССС. Становится так холодно, что руки теряют подвижность, скорость, возможность бить в стекло, поэтому я бью ногой, оббегаю дом, потом возвращаюсь к двери, а там два сугроба: желтый в крапинку, с воткнутыми бычками и чёрной грязью, резко отвожу голову, второй сугроб — белизна, чистота, как речная галька, только мягкий, только вкусный, самый-самый, не нужен мне воздух, мопсамош…, мне нужна эта куча, словно пяткам камни… словно мята чаю… словно собаке сучка…как крик мой, ебанной Нарине…

Получите

 —

Аааааааапапааааааааааааааа!