(18.2.21)

Банка из–под кофе, заполненная окурками, на залитой апрельским солнцем лестничной площадке, сопровождаемой забрызганными апрельским Им же к боковому входу в не справляющийся с ежеапрельскими функциями на протяжении последних лет 20-и-ти кинотеатр. Даже самые безобразные плевки переливаются в солнечных лучах, мешаясь с ароматными росчерками ночного ливня на крупнозернистом асфальте. К чертям войны.

(20.2.21)

Большая, пушистая собака в глубоком снегу, бежит; шерсть в серых и белых пятнышках, напоминающих очертания материков, мордашка, неожиданно высоко взлетающая над нетронутой, зеленовато отсвечивающей в это время, поверхностью, исполнена удовлетворения — чересчур человеческого; случайный горожанин бессилен не насторожиться при виде её.

Изгибаясь против часовой стелки, закрадывается мысль:

как должно было бы выглядеть лицо тех,

кто мог позволить себе содержание твари

столь пронзительной лазурности взгляда?

Через пару минут внимания того же горожанина привлекается картиной, принудившей бы [и] миллиарды содрогнуться — волоча по снегу тушку растерзанного зайца, псина направляется в его сторону. Белый хвост, по-вангожьи пачканный кровью, непреднамеренно скрывает след, припудривая выскальзывающие из размокшим папирусом обвисшей плоти клочки тканей, фрагменты внутренностей.

Из–за высочайших елей доносятся до комизма озадаченные оклики владелицы; неожиданно успокаивающее влияние тембра позволяет [уже не такому случайному] горожанину, склонившись на одно колено, принять с тёплым рычанием обезображенное тельце, поднося развороченное брюшко на расстояние вытянутого языка.

(21.2.21)

На нетронутый наст, едва-едва начинающий проседать, поддаваясь влиянию температуры, опускается трио пернатых — грачи, подтянутые, элегантные, не нуждающиеся в галстуках, запонках, выглаженных штанинах; в клювах их молчание оборачивается чем-то превосходящим относительную ценность и (металлической манифестации) сомнительное благородство рядового химического элемента — от согласованного безмолвия грачей веет чем-то Гоббсивилизованным — преодолевшим собственную утопичность, до механичности окультуренным общественным строем с чёткими, стильно огранёнными этической плевой, правами и обязательствами со-существования.

Грачи с завидной сноровкой мастерят из снега, всё увлажняющегося, становящегося липучее, тягучее, ослепительнее (от ослепления перед широтой ваятельского горизонта) по мере неуклонно приближающегося к кульминации, апофеозу своей «теневой стороны», солнца — мастерят небольшой домик с покатой крышей, единственным входом, с едва различимым в тени одиноко планирующей снежинки ромбовидным окошком, сквозь кое таки удаётся разглядеть Живописную Пустоту.

Каждое пернатое выполняет особую задачу, а как только строение оказывается пригодным для жизн_ей, по правое крыло от Гостя (или Архитектора) выплывает из казавшихся омертвелыми кустиков роз нечто напоминающее более алтарь, нежели колодец; по крыло левое — что-то, походящее скорее на колодец, чем алтарь.

Вдруг меткий беличий бросок с вытянувшейся (в 22 футах над самым горизонтальным из расправленных грачьих пёрышек), подобно ливневой луже, ветви растущей поблизости ели — обитель (и инструмент) в мгновение муравьиного ока обращается руинами; грачи, едва ли тревожимые причинённым ущербом, поднимаются в приобретающий оттенки топлёного молока воздух — из огранённых лаконичными клювами осколков складывается миловидная человеческая фигурка.

Приподнимая снежные ягодицы над последней февральской льдинкой-самозванкой, фигурка протягивает верхние конечности, словно стебельки с обречёнными к таянию прежде расцвета бутончиками, к благосклонно склоняющимся навстречу чему-то Новому Словесности и Неизвестности, осторожные шаги чьих самых задних лап, словно перебираемые девичьей рукой ландыши, можно ещё было расслышать из–за особенно низко, тенденциозно густо ложащихся одна на другую накрест, сплетаясь и предвкушая, еловых ветвей.

(22.2.21)

Конголезец, сенегалец, житель Берега Слоновой Кости или Либерии (where strangers in the night can’t pupu as free as they can imagine it), одним словом, же_беженец — для получения разрешения на пересечение Mare Mediterraneum с ливийского берега в плавсредстве чуть безопаснее, нежели самодельный плот из ярчайших примеров клипового мышления; не получая при том от нелегальной, забугорного образца либ_дем ничего, кроме пресных лепёшек с устойчивым послевкусием Эйфелевой башни, воды из BCBL*, лысенковских овощей в течение последних 3 недель, же_беже соглашается выстоять на 20 футах высоты и 13 дюймах диаметра бальсового столба, расположенного посреди одной из трансафриканских магистралей (при ребре столб вырастает в гуще самого людного рынка Интерзоны).

Мужчина, 23 год пошёл: замусоленная клетчатая рубашка, расстёгнутая до солнечного сплетения (пуговиц осталось всего три, же_беже вынужден перешивать их время от времени, заодно перекрашивая некоторые клеточки собственноручно добываемыми из природного богатства и отходов цивилизации красителей, поддержания иллюзии широты гардероба ради), брюки с разодранными коленями, расцветкой напоминающие французскую горчицу, пребывавшие на протяжении трёх поколений в поразительной сохранности тёмно-коричневые кеды (из бегемотовой шкуры) — мужчина балансирует на вершине злонамеренно неглубоко вкопанного столба, периодически оказываясь в самой глубине облака из дорожной пыли, выхлопных газов, несвежего дыхания, дешёвого одеколона, ароматизаторов, распыляемых бескрылыми кукурузниками в режиме привлечения материального благополучия и с целью утоления сексуальных аппетитов.

Когда дыхание приходится задерживать особенно долго, мужчине удаётся разглядеть на горизонте и ту самую Башню, пресно поблескивающую на фоне Вавилонской, и громоздящиеся один подле другого на пути к Башне Колизей с захмелевшим Сфинксом.

(23.2.21)

Бал_кон.

Белое ограждение, дерево, не выкрашенное, белое само по себе, лёгкое, молодое, отзывающееся на скромнейшее волнение воздуха, однако устойчивостью превосходящее тамахаганэ. Из этого же материала — столик и пара раскладных стульев, перетянутых коноплёй цвета топлёного молока.

Обратившись лицом не так к пейзажам, как к своим заметкам в блокнотике, девушка, сиднем — широкополая шляпа (неуместная, ведь солнце распаляет противоположную сторону комплекса), полупрозрачное бледно-лиловое платье (неуместное, ведь полупрозрачность намекает на лицемерность самым непрозачным образом), раз_и_навсегда_обнажённое тело, бронза загара, русые лконы, извивающиеся с изысканностью достойной руки величайших из мастеров резьбы по дереву на верхних позвонках и у истоков нижней челюсти. На столике — квадратное блюдце с покатыми уголками, сходной формы чашечка.

Первый глоток кофе после многолетнего воздержания.

Майский жук, ранее не виданный в здешних краях, камерно жужжа, опускается на краешек блюдца, оползает по периметру, замирает, дожидающийся ли того, что вымолвит очаровательное создание.

Девушка же чересчур увлечена возникающими картинами, рисуемым её воображением. Кажется, поднимись точь из–под её балкона в воздух археоптерикс, оброни хищный вопль, предвкушая едва ли взволновавшее его доисторическую окрылённость прелестями человеческими лакомство — и тогда первой реакцией стала бы протянувшаяся к чашечке с остатками жизненных соков эфиопских зерносборщиков невольная в декадансе композиция из среднего, безымянного и большого пальцев, неощутимо соприкасающихся пульсирующими в поисках формы вершинами.

(25.2.21)

Где_вечер. Дымный переулок. Полуоткрытая (не — полуприкрытая, не — открытая наполовину, но и не — незамкнутая) дверь, дымок выпускающая, «чёрный вход», во всём виде коего не чувствуется, впрочем, «черноты», и чего-либо из классически связанного с нелегальными сделками, контрабандой, нарушением [саморазрушающегося в сущности] закона. Не оттого ли что нарушение было и пребудет законом?

Чуть далее по переулку: худощавый парень, — слишком большой, мышино-мультяшный пиджак, напоминающий пару клоунских гармошек рукава, полы, походящие на дорогие сердцу карты Капитанов Дальнего, — дремлет; оба будто бы в дрёме, облокотившиеся друг на друга, ист и саксофон — размер инструмента почти равен росту парня, потому на случай выступления Скиб сконструировал из корабельной сосны табуреточку; сшил и подушечку, набив пухом взамен набитой семенами подолнуха соратницы, под надзором чьим года 3 как проводила нередко одинокие ночи лёгкая на подъём голова.

Час от часу переулочный душок рассекала парочка ворон, галок, стрижей, чаек, голубей, воробышков, и даже филин с птицей-секретарь бросали зеленоватые тени на сонного музыканта.

Пока обходилось без дятлов. Без сертвятниц никогда ничего не обходилось.

Цоканье, вышелушиваясь на дальнем конце переулка настораживает пару.

Трое ребят увлечены игрой: мексиканец, кореец, либериец, невооружённому не удалось бы с полной уверенностью определить, кто девочка, кто мальчик; город, раскинувшийся перед ними, город, упирающийся своей главной улицей в бордюр, город, находящийся под угрозой затопления тающими снегами — живущий собственной, доступной лишь троим, жизнью, город.

(26.2.21)

Парень, в полном боевом облачении: монотонная и монументальная болотистая местность, раздувшийся вещмешок за спиной, кобура в разводах прошлогодней пыльцы, ничем не выделяющийся, не считая бессовестной притуплённости, самурайский меч;

другой, навстречу: солнцезащитные очки в по-адвентистски белой оправе, волосы цвета смешанного с яичными желтками и одуванчиковым соком шоколада, торчащие с одной стороны головы, напоминая о том, в какой форме подушка, набитая военными облигациями, была оставлена к 7 часу утра, залатанный, но и качества намного выше среднего-забугорного рюкзак, свеженький букет полевых и к се_лу-го_роду парящий над тающим снегом (на крышах се_ла-го_рода) тропический до трансперсональности цветок в чём-то среднем меж бин-гудовским колчаном и отъералашенным пеналом.

Оба шагают по клятвенно-майским лужам, не беспокоясь об обувке и углубившихся в оную конечностях — служивый в форменных ботинках, от солнца защищающийся — в изношенных, но ещё сохраняющих молодцеватую бодрость, не уступающую солдатской, зелёно-кориневых (можно просто «сосновых») кроссовках.

Служивый смотрит под ноги, отчасти уклоняясь от припозднившегося в февральскости светила, отчасти раздумывая, чем бы занять себя ближайшие пару часов, пока не вернётся домой отец, последнее столкновение с кем завершилось скандалом и возвращением «главе семейства» ключей от казавшегося родным и дожидающимся (убийцу, наёмника, мародёра!) с распростёртыми объятьями дома [напрасно, получается, сохранённых при выполнении боевых заданий, в отличие от, к примеру, жизней нескольких соратников, лишённых критически необходимых медикаментов по причине оккупации соответствующего кармана].

Другой, из–под тяжеловесных лепестков экстравагантного растения бросая, точно одержимые затаённым восторгом, взоры на прошагиваемую повседневность, давно заметил солдата, испытав мгновенно необъяснимое к тому расположение; в правой руке возникает подсолнуховый козинак, разворачивающийся по мере сближения двух потенциальных товарищей.

Аппетитный хруст навстречу поднимает голову служивого: взгляд в первую очередь концентрируется на пальцах, сжимающих упаковку с надтреснутым пополам угощением, затем — на зеркальности очков, поблёскивающих из–за симфонически покачивающегося мясистого лепестка. Неожиданно для себя самого (но и с возникающим гораздо позже чувством полной оправданности именно этой реакции), солдат тепло улыбается.

(1.3.21)

Изглубинковая старушенция. Добросердечная, пёстрые бабочки\мотыльки порхают округ неприлично вытянутой к макушке головёнки, покрытой шёлковой шалью цвета креплёного вина.

«Косынь Кагорова» — шепчутся между собой её ровесницы.

В натруженных ручонках старушенции садовые ножницы — она учится обращаться с невиданным доселе хитроумным («Одиссеева работа-то!») инструментом; едва ли замечает она потерю парочки не слишком часто используемых фаланг. Улыбка — обезоруживающа и для такого невиданного изобретения как ножницы — за предолгие годы останавливала скольжение катаны и вращение барабана, шуршание расправляющихся вервий и скрип отрывающихся от земли подошв.

Однако предотвращающее вред — необязательно исцеляюще для уже полученных ран. Старушка обречена — немыслимые объёмы крови, объединившиеся от вмиг проржавевшей и осыпающейся калитки и до самой реки Катаевки в новое русло; треть деревни отрезана не называемой уже тонкой и значительно приобретшей в красноте линией.

Старушка падает на порог собственного дома, из азовского кармашка выкатывается бинтик, разматываясь чем-то вроде тропинки из акациевых лепестков, держась коей из проёма дверного выскальзывают несколько огненных ящериц, сбросивших обмундирование, наконец, сознав утерянное с кончиной старушенции место своё в благодарной Вселенной, саламандр, с бесконечно_медленно пламенеющей печалью напевающих что-то на известном лишь подготовившимся отойти в Мир Иной языке…

…парой дней позже, когда на теле старушечьем пятна разложения стали отчётливее президентских печатей на законопроектах, в нерешительности задержавшиеся у калитки соседи, обеспокоенно взирая на мертве_ца, преграждающего путь через порог [уже, конечно, не] собственного дома, замечают временами до них доносящийся шум, напоминающий о заморских жизненных повестях царственного Бунина. Но только молодой человек, направленный в деревню для рекрутирования добровольцев в партийные газеты, мог с уверенностью заявить, что именно у этой калитки, именно со стороны лежащего на крылечке тела, не растерявшего в безвременности своего добродушия, даже — из самых очагов распада человеческой плоти доносится отчётливо-подступающе шум густонаселённого города.

(2.3.21)

Набережная Обернежина завалена матерчатыми куколками, вчерашними второ_многостепенными действующими театральных постановок. Чистой материей, вынесенной ли одним из атлантических («плечерасправлящих», как выразился бы не такой уж древний грек из теряющего популярность словаря доктора Жуваго*) приливов-наплывов, либо оставленной в надежде, что будет она захвачена одним из приплыли-отливов — материей в её кукольной чистоте сформированы полнометражные горные кряжи.

Среди глыб особо располагающих к устроению гнёздышка останавливались на ночёвку, для подкрепления сил перелётные, а со временем и местные птицы. Одни старокрылы не проявляли интереса к Кордилькуклам.

Занятно было наблюдать за пеликанами, коренными голл_зел_фрис_и проч_андцами, устраивавшими истую Галапагосиаду над неуклонно выцветающим многоцветием вершин, не достигших полок коллекционеров, но еженедельно переваливающих за создаваемые ими самими небоскребия.

Одна из игр на языке аборигенов зовётся tay iral tanan, приблизительный перевод чего скрывается, по словам одного из древнейших из сохранивших собственные зубы мудрецов, в произведениях Генри Валентайна Миллера, писателя, художника, мерик_андца.

О самой игре можно было бы сообщить немногое, своевременно не приняв участия: дети и взрослые [на I этапе] в случайном порядке расставляли бутылки из–под «койлы» (классика жемчужнопузатого дизайна) по всей протяжённости Кукольдильер. [На неподсчитанном этапе] тара служила желанными целями для пернатых испытывающих при виде раскрытых к небу горлышек дарвинический спазм и лёгкое гальтоновское недержание.

Естественно, старокрылы не проявлили никакой заинтересованности в подобных развлечениях беспредельно диктатурствующего пролетариата.

К концу дня нередко удавалось набрать до 60 галлонов отборного sill-bill-öna, чем уже можно было приторговывать с [неокончательно лишёнными надеждой природной наивности] туристами, выдавая за целебный порошок, прах пангейских (или ульти-)предков, за «один из первых красителей, подсластителей, ароматизаторов», а то и в виде статуэток, медальонов, рамочек, украшений, имитирующих языческую и оккультную символику, книжных закладок, дирижёрских палочек и смычков, столовых приборов, оправ, дорожных знаков и пунктуации, мундштуков, флагштоков, флюгеров, пепельниц, одним словом — всего, что только придёт в голову приобрести преуспевающему в родной стране, рядовому в границах Солнечной системы, бородавочно-заусеничному представителю Среднего Звена и заслуженному деятелю массового искусства; всё тем же одним словом — Национальному герою Мцырского уезда.

(9.3.21)

Взлётная полоса. Не посадочная, нет. Та и другая принципиально различны из–за ориентира, каким руководствуются люди, на неё ступающие. Если низводить богатство вариантов к полюсам спекуляций: одни приходят, испытывая облегчение с встречей лишь не в скором времени; другие являются предельно напряжёнными перед чересчур скорой встречей.

Посетители любого назначения полос безусловно рано и никогда не поздно достигают привычного состояния сахаров анаэробного выцивилизовывания.

Старичок с дубовой витиеватой тростью под хитросплетением левой руки повёрнут лицом к турбине. Обороты учащаются, усиливается давление воздуха на органическую площадь — шелест шевелюры сменяется парусным трепетом лицевых мышц; воздух тёпл, горячей, обжигающ — кожа высыхает, шелухой отслаивается с видавших Тибетские виды сусал, шеи, плеч, рёбер, нуждающихся в переписи не менее [коренного] населения Украины; тутовище* [вновь и не в новь] ничем не прикрыто, не защищено — песочная пелеринка, апельсиновое боа, овечьи панталоны, гранатовый галстук, предгрозовая косоворотка, каштановый беретон уносимы в граничащую со взлётной полосой карликовую рощицу с отливающим рукодельным перламутром озерцом и септетом покачивающихся на поверхности утиных клювиков. На каждом отлетающем фрагменте, напоминании о терзаемом Неверморским вороном виниле, старик молодеет, хребет вытягивается, плечи расправляются; взгляд неотрывно при чём-то_за перекрывающей обзор турбиной — настоящей слонихой, как выразились бы братья Честертоны;…

«Моментальная слоновость» объектов и предметов вообще свойственна местам и культурам, нетипичным для обитания тех же млекопитающих.

…трость вспрыгивает на плечи, и какое-то время недавний старикан балансирует ею как поперечной балкой, удерживающей распятого — затем отбрасывает.

(упав, дуб не превращается в змею, но — сосну)

Головы на вершинах равнобедренного треугольника. Каждая из них, если заставший их концентрируется на одной — переводит взгляд на находящуюся от неё по левое ухо; зевака принужден следовать за взглядом, угловращаясь в пределах трёх неоднозначно_оживающих портретов, различающихся индивидуальной небритостью и педантичностью укладки шевелюр, лесистостью и насыщенностью окраса бровных дуг, поворотом черепа относительно наблюдателя — из–за плеча, пол-оборота, под воздушно-утёсным наклоном к правой ключице или левой лопатке.

Портреты писаны грифелем нешуточной твёрдости. Изображение треуголовника («уголовными» означенные мордоключия предстают с точки зрения «диссидентской») нанесено на смыслонепроницаемый fuseau d’nuage.

Между [вновь и не в новь] настигнутой молодостью и пустившими корни трамвайными путями старик не раз ещё в (не таком далёком) настоящем послужит для немногословных пассажиров данного рейса одним из пилотов.

(11.3.21)

Сбежавший из дому юноша, стоя на обочине (растянувшейся под его пыльными «сникерсами» самоуверенностью мексиканского мурала), безуспешно пытается застегнуть ширинку неподконтрольными, обессилевшими будто, пальцами после проведённой по рекомендации одного из самых верных школьных товарищей из значительно более преуспевающей семьи дегустации октябрьских орешков с мириадами чёрненьких запятых в каждом и внушительных размеров молочными цветами, радарами галлюцинаторного потенциала планеты, не смотря на свой благородный окрас, являющими [чуть ли не] самую мрачную сторону такого достижения технологий XIX века как граммофон.

Объёмы и сочность распустившегося по всему городку сестринства настораживали.

На противоположной стороне присыпанной лепестками акации дороги за тщетностью усилий юноши, приостанавливаясь, наблюдают попеременно то полнотелая женщина преклонного возраста с двумя авоськами куриных яиц (по 6 дюжин в каждой), то светловолосый мальчишка, втихаря гоняющий на папином велосипеде с папиной же гитарой за спиной по неуспевающим исполниться многоцветия клумбам (вместо посещения уроков труда и той же музыки), то одинокий ворон с розовой в белый горошек бабочкой, кристализованным в чистоте цилиндром, глубоко-синей лентой на аккуратно зачёсанных перьях и луноподобной вишнёвой косточкой в клюве, то старый пятнистый (бледно-жёлтая короткая шерсть, пятна в форме африканского и американского континентов цвета опавшей и взлохмаченной оленьим копытцем сосновой хвои) пёс в солнцезащитных очках, с пустой кобурой, болтающейся на правом боку, и парочкой золотых клыков болезненно оскаленной пасти, то, наконец, негритянка в несоразмерном трико, презрительно посасывающая огуречно-пунцовыми губами XVII с рассвета революционную сигару.

(22.4.24)

На разбитом уличном фонаре лежала новенькая ковбойская шляпа. Лиловая.

Максимка не знал, как в этом случае надо себя вести.

По ранее оговоренному лежать должен букет полдсолнухов у основания фонаря. Фонарю следовало быть единственным работающим на близлежащие кварталы. Среди бела дня то есть.

Может, именно в этом и состояло собщение? «Лишь разбитые фонари могут соперничать с солнечным светом»? Но день ведь не солнечный? Предвидели ли в Агенстве погоду? И почему он принуждён ломать голову над такими задачками, если информация, каковой бы уже настигнуть мемориальные рецепторы загадочного Посредника*, носит характер критический?

Извлёк Максимка крохотное яблочко, и почти уже готов был откусить кусочек, когда крупная белая стрекоза, треща, чертыхаясь, присев на превосходящий более крупные экземпляры аппетиностью малиновый плод, напомнила, что последний-то, знать, не из того кармана извлечён!

Для пущей конспирации, в разные карманы ему были помещены разные яблоки (Гала, Ред Чиф, Ред Принц, Флорина, Гренни Смит). Карманов всего четыре, яблок пять, лишь одно из яблок следовало оставить на месте подсолнухов, воткнув в него ненаточенный карандаш. Карандаш, кстати, воткнуть надо ластиком внутрь. В чём чувствовалось что-то нездоровое, да на аналитику времени у Максимки не было.

Карандаш был приобретён в надлежащей лавочке («Конъфескат»). На ластике виднелось характерное «родимое пятно», формой подобное то ли Народной Республике, то ли Восточному Побережью. Пятно следовало соприкоснуться с яблочными косточками, вызывая тем череду импульсов, сообщающих кому следует о том, что время запойного телеведения исчерпано.

А теперь что? Шляпа!

Казалось, она ухмылялась, недостижимая и одновременно ни за какие коврижки не склоняемая к лицемерному признанию некой за собой вины.

В самом деле? Не в чём шляпу уличить!

Для бития фонарей не годится; верно, она пару часов тому покинула липу возлюбленного манекена. Новизна просилась в руки, если не сразу на голову.

Сунул Максимка яблоко в карман, и похолодел…от мысли, что не в тот карман не то яблоко теперь сунуто.

(25.4.24)

Бледной панамой на бритой макушке,

гордостью печень раздута бича,

Строссодиссей (в спецслужбах «Петрушка»)

ждёт: догорит, наконец, каланча

— сможет достичь он Отчизны беззубой,

Строссодиссей, брадобрей Сологуба.

Тени Аида, укрытые тушью,

жадно склонились над рябью кратера,

Строссодиссей (в спецслужбах «Петрушка»)

туфли видавшего виды эсера

нежно банановой трёт кожурой,

Строссодиссей под Солдатской горой.

Выйдет с перстами пурпурными Эос,

глянет — чернильные реки бегут,

— с алчностью дюн берберийских ощерясь,

вновь ускользнёт за алмазный редут,

зная, что завтра уже наступило

— ракушник шёпотом кроет могилы

.

=

*Bruxellis Cruciferae Biopolitical Laboratories

*Жуковско-Вересаево-Гнедича

*туловище, обречённое быть наличествующим при сохранении полной гражданской внеприсутственности

*загадочного в той мере, в какой загадочен может быть человек, занимающий должность, функционирующую сугубо по четвергам