Ненависть, или, как модно сегодня блистать языковедением среди благополучно устраивающихся в этой социально-сетевой реальности персоналий, hate-speech — в крови у любой, наделённой количественным (технологическим, политическим, экономическим) преимуществом в отношении соседствующих массы законопослушных (и не очень) граждан (и не совсем). Как и у самих соседствующих — по отношению к тем, кто пользуется неоправданными привилегиями в границах якобы демократической державы.

В то же время, следует различать hate-speech и hate-act (как причину и следствие), проявление расизма или шовинизма (включающих и speech и act) и ненависть в чистом виде (так называемый ressentiment).

Самые простые примеры:

hate-speech — публичные заявления представителей правящей партии о том, что все граждане, критикующие (то бишь нарушающие) решения новоизбранной власти — составляют так называемую «Пятую колонну» и являются угрозой для независимости;

hate-act — профессор, публично расправляющийся с произведением одного из своих учеников, посчитав то не столько произведением искусства, сколько провокационным политическим действием (для борьбы с каковым он и прибегает к такому же провокационному политическому действию);

расизм — патрульная машина, сбрасывающая скорость (акцентируя внимание на присутствии «правоохранителей», делая прямой намёк, то есть — угрожая властью совершать беззаконие во имя закона), проезжая мимо группы, отличающейся физиологически и культурно от большинства населения города и державы (или от правящей верхушки);

шовинизм — группа людей или отдельные лица (не лишённые единомышленников), делающие публичные заявления (в прессе, на телевидении, при встрече с иностранными гражданами) о том, что их кровь, плоть и язык — являются крайней инстанцией и краеугольным камнем в деле сохранения культуры и демократии в имеющей определённое удовольствие числить их среди своих граждан державе;

ressentiment — с одной стороны, всё вышеозначенное, то есть — (безосновательная и аргументированная) критика и обесценивание личностью либо общиной законов, действий, культурных, социальных, научных достижений личности либо общины, с которой может и наличествовать и быть идеологически «воскрешённой» история взаимоотношений; с другой стороны, ressentiment — это не свойственная всему человечеству (тезис классической «Планеты обезьян») зависть, не озлобленность, обида в их частностях, не горечь отчаявшегося, но самодостаточная психическая конструкция, включающая упомянутые чувства, но также и «энергию», предназначенную к питанию этих чувств, но имеющую источник более глубинный, «доцивилизационный» (например, если для зависти достаточно внимания Эго, то ressentiment нуждается в непосредственном доступе к Ид, выступающем в этом случае двойником Супер-Эго — естественно, это положение не претендует ни на что, кроме placeholder-теории).

Отношения в первой парочке известны многим: speech порождает act, ожидаемый (случайный, непредсказуемый) не столько даже от говорящего, сколько от тех, кто прислушивается и «принимает к сердцу» сказанное (руководствуется им); по сути, «спикеров» не только в парламентах, но и на свете «белом» хватает — и поскольку с развитием технологий их количество (равно и число экспертов) только растёт — теоретически, с достижением возможности мгновенного клонирования неорганической материи или цифровой транспортировки ресурсов и ценностей — глагол «болтать» (жаргонный speech) будет применим и к тем личностям, кого сейчас публика с гордостью именует «деятельными».

Актуально рассматривать ответственность, которую человек несёт за сказанное соразмерной ответственности, несомой за совершённое (с сопутствующим риском утверждения тоталитарных принципов при сохранении скелета демократии).

Вторую пару составляют расизм и шовинизм, с каковыми, на первый взгляд, разъяснение провести можно кратко и доступно: расизм — это блокбастер-шовинизм, а шовинизм — это расизм-ТВ.

Как-будто всё очевидно: есть «белые», цивилизованные, исторические европейцы (бесцветные?), которые не любят проявления какого-либо в принципе (естественного) оттенка во внешности (культуре) всех остальных; что любопытно, последние («цветные», африканцы, азиаты, латиноамериканцы) ретроактивно могут выступать (в воспалённой экономическим благосостоянием или отчаянным финансовым положением фантазии) как те же «белые», но однажды изменившие собственному предназначению (господству над другими, изменившими собственному предназначению, то есть господству над другими, и в таком роде).

Вероятно, сама природа в таких обстоятельствах принуждена порождать альбиносов — то есть исключения становятся, благодаря «заступничеству» большинства, нормой. Точно как с болезнью и обществом, нуждающимся в тех, кого можно считать больным.

С другой стороны, есть «цветные», переживающие своё социальное положение как унизительное, выказывающие недовольство навязываемой большинством «исторической необходимостью», посильно сопротивляющиеся (привычной для среднестатистического «белого») картине мира; разница, опять же, достаточно очевидна — «цветные» не желают меняться местами с «белыми» (try walking in my shoes, пребывание в шкуре другого — это дискурс фамильярный, предназначенный к решению локальных неурядиц, имущественной несправедливости), но\и — не желают продолжать служить объектом благотворительности и социальной инициативы (так ли это?), выступив как полноправные граждане, носители индивидуальных человеческих достоинств, а не только государственной символики и прав на успешные рыночные отношения, даруемых причастностью к институтам социального контроля (университет, церковь, академии наук и центры взаимопомощи).

Третий тандем — назовём его элементы, например, ненавистью «на почве» и ненавистью «в чистом виде» — это поле математической константы, ошибки, «экрана смерти» вновь и вновь запускаемого ноутбука; область, что скрывается между двумя склеенными страницами отцовской книги — склеенными так крепко, что обнаружившему их не приходит в голову ничего лучшего, кроме как выдрать те из книги — будто таким образом удастся избавиться от гложущего чувства несвоевременности препятствия на пути понимания, углубления в текст, какому и «трудности перевода» не помеха, но — одолжение, раздражающая и способствующая критическому суждению уступка.

Вышеприведённый абзац достаточно абстрактен для того, чтобы сказать, что автор статьи совершенно ничего не смыслит в ненависти?

Или же автор отчаянно маскирует человеконенавистническую суть за попытками претенциозной аналитики, спуская волную за волной псевдонаучного и недолитературного красноречия на несчастного читателя, редактора-самописца и иже с ними?

Стоит задаться вопросом, смыслит ли кто-либо в принципе в (деле\феномене\событии\состоянии) ненависти — или же не имея возможности «предпочесть», не рассматривая альтернатив без предшествующего анонса, оказывается движимым, «инертным бессознательным», героическим оно, бездарно расценивающим вызванные ненавистью поступки, как проявления достоинства, самозащиты, заботы о ближнем и даже её диалектической противоположности — противоречащей ей любви?

Возможен ли план по наполнению социального пространства единственно ненавистью?

В таком случае каждый элемент системы должен быть дезинформирован и обезврежен, так как личность в принципе ненавистна самой системе.

На этом пути есть риск возвращения к пресловутому "Не ведают, что творят"; таким образом, ненавистники получают богословское алиби на секулярном суде (и наоборот, секулярное — на богословском).

Однако то, что снимает «неведение», так это упомянутый в начале эссе ressentiment; рассматриваемый в качестве конструкции, «чувства» или интенции, каковой индивид руководствуется при столкновении с неизвестным первоначально и чрезвычайно многогранным (полиморфным) по своей натуре противодействием частному (избранному, коллективному) комфорту — ressentiment, вступая в конфликт с terra immota ignota (или self-renewing fog of war) интуитивного «нащупывания» жизненных троп, с навязчивой картиной ежегодного 40дневного лозоходства по (очищенной от растительности для новостройки около четверти века назад) аляповатой пустоши в самом центре города, с одурманенным наблюдением роста собственной тени на обезлюдившей к полуночи летней набережной — ressentiment указывает на непреложную истину, обнажившуюся со вступлением века симуляции в свои права: ведают, что творят.

Раскрывая и упрощая, ведают, и только потому творят.

Ressentiment подобен private number, который все поступающие из самых разных источников звонки объединяет в один перечень, так что невозможным для абонента становится само различение питающих движение элементов, а неоспоримой реальностью — общественный (и частный) спрос на таковое движение. В этом случае очень действенной оказывается популярная психологическая концепция, утверждающая, что сопротивление естественным влечениям пагубно для личностной целостности.

Не ведая, человек осведомлённый (во всех возможных вариантах развития событий) избегает совершать то, что может потребовать от него взятия излишней ответственности (в качестве приятного бонуса к тому, что есть бремя, равное силам, и доставшееся задаром).

Ненависть проницает действительность наравне с противоречащим ей чувством — но для автора остаётся неуловимым назначение ненависти (не то, чтобы он целенаправленно искал её переживания, или желал коснуться обработанной антисептиком конечностью одного из её пульсирующих источников), которое, судя по всему, избавлено от сугубо деструктивного начала — иначе любое общественное образование было бы ориентированным на распад; таким (и только таким) образом, к слову, реализовался бы идеал анархии.

Безвластие — предрасположенность к распаду, не доводимая до логического завершения в разворачивающейся структуре времени (подобно не достигаемому семяизвержению, обращённому в постоянное физиологическое состояние — призрачное напряжение удалённых мышечных тканей, «духовное» лишь по памятной грубой материальности).

Ненависть принуждает заключать определённые жизненные события в рамки фотокарточек, а потому едва ли лучшие из репортажей руководствовались чем-либо, кроме ненависти (стимулировавшей интеллект, обострявшей восприятие, предоставлявшей широкий выбор материалов для освидетельствования и темы для дальнейшего продвижения желающим быть «посвящёнными» массам). Однако «принуждение» в этом случае есть желательным родом взаимоотношений между человеком и его опытом.

Но это эссе имеет не большее отношение к онтологии, нежели к метафизике — ни того, ни другого не касаясь, оно применяет субъективного порядка абстракции для утверждения одного единственного тезиса: каждый, участвующий в политическом, социальном, протестном движении — знает, что он делает, а органы правопорядка — это подкрепляемое режимом власти протестное по отношению к свободным гражданам движение, а потому они ведают, что творят; а значит необходимо несут полную и ужесточённую ответственность, в случае попытки избежания, перед лицом противодействующих сил.

Необходим новый Гражданский Кодекс, предписывающий поведение гражданина в отношении превышения полномочий властью и не являющийся консенсусом для уже сконструированного Уголовного.

«Белые» таким же образом ведают, что творят, когда в процессе массовой акции становятся на колени перед «цветными» — как и когда призывают власти ввести армейские части для подавления бунта — наконец наступившей реакции на ежечасное и едва ли не узаконенное нарушение прав «цветных»; и в том и в другом случае сверхзадачей служит не развенчание коллективных расовых и классовых установок, но воля к снятию напряжения, обыкновенный страх перед лицом вторжения неконтролируемых масс в зону их «полюбовного» комфорта, к семейному очагу, в ряды их единомышленников. Представители среднего и upper intermediate классов просто неспособны представить иного, кроме распространяющегося на них и оплачиваемого их налогами контроля.

Секрет «социальной активности» в том, что она, к сожалению, является зеркальным отражением того, с чем призвана бороться, какую бы роль не брали на себя люди, по словам собственным и их ближайших друзей (и единомышленник не в праве сомневаться), не проводящие конфликтного разграничения человечества по (национальной, половой) расовой принадлежности и тем более не способствующие существованию режимов власти, образующих, распространяющих и поддерживающих (шовини-, секси-) расистский дискурс.

Лучшее, что может сделать среднестатистический «белый», когда притеснённые им, его предками и потомками, «цветные» берут управление в свои руки — это удержать свой трусливый язык и взять на себя ответственность; быть, к тому же, готовым принять на себя удар, который организованный и оплачиваемый им режим готовит для бунтарей, быть готовым пожертвовать собственной безопасностью ради тех, кто его собственную и безопасность его друзей ни во что не ставит.

Как минимум, автору этого эссе представляется «правильным» именно такой подход к (и при его в том числе помощи) сложившейся системе. Потому он (автор) говорит (пишет, обращается к неизвестному, незнакомому, ближайшему) не для того, чтобы рекомендовать порядок действий — какой бы то ни было порядок будет включать единственный пункт: для начала заткнуться — но во многом сохранения собственного рассудка ради.

Что ему (автору), он (всё ещё) надеется, отчасти удаётся.