Разрешение на публикацию этого интервью я получил почти через год после разговора. Радость моя по этому поводу неописуема. Ничто, как говорится, не проходит бесследно. В тот раз мы собрались вчетвером на улице Восход, чтобы выпить красного полусладкого, сыграть в кости (не все, не все играют в кости в нашей компании!), возможно, прогуляться в Центр и поговорить наконец с Олегом Копыловым обо всëм понемножку. Хозяин квартиры присоединился к нам по ходу дела.

Сергей Шуба: Вообще, на самом деле это место уже заточено под интервью. Екатерина Олеговна (Садур) сидела вот тут тëмной ночью, мы пили коньяк, разговаривали о высоком. С кем мы тут ещë трепались? С кем-то ещë трепались… так что это место намолено, насижено…

Олег Копылов: Да-да, звëзды сверху, звëзды снизу.

С. Ш. (подхватывает): Много выпил я вина, нынче ночь очарованьем неизведанным полна. Виталий Витальевич придëт после шести, я так понял. Так что давайте ещë выпьем покамест и можно поделиться своими впечатлениями от коронавируса, например.

О. К. (имеет в виду коронавирус): Это рефлексия отчасти, какой-то триггер должен быть, чтобы у тебя вспыхнуло… Гулять-то сейчас можно, так что поэтам ещë ладно, а прозаикам это вилы в бок, потому что, когда гуляешь, у тебя эти персонажи, которые в голове, они немного утихают, простраиваются, систематизируются, и не рехнëшься от этого. А когда это в непрерывном режиме, как вон Флобер заболел, написав сцену отравления мадам Бовари, у него были явные симптомы отравления, при том, что он не травился, то есть это импринтинг очень сильный. А здесь смазано всë… Фу, надо выпить, что ли, а то я смотрю на диктофон, как на незнамо что… Короче, фонд Фридриха Ноймана делал в 94-м году конференцию, на которую я случайно попал, когда учился на втором курсе, и меня одна из преподавателей моих любимых, царство небесное, Шободоева Анна Владимировна, туда спровадила. О чëм там только не говорили: про поэзию и про политику, про анархизм и неонацизм, а пили в частности рислинг — немцы не приехали, а наши на деньги, которые они выделили, устроили конференцию и закатили банкет, с красной икрой, чëрной икрой и рислингом…

С. Ш.: Тебе понравилось?

О. К.: Я там, в частности, познакомился с анархо-синдикалистами, да и вообще. (обращаясь к обоим) Что читаете, что смотрите?

С. Ш.: Классику читаем, или вон ещë Васю Бородина и Ксению Букшу. (показывает на стеллаж с книгами)

О. К.: Понятно. Я Горбунову немножко читал, но еë зараз читать тяжеловато. У неë интересные выходы на такую хтонь, она по-визионерски пишет, но если у Вити (Iванiва), допустим, сюжет (присвистывает) и мы поехали туда, и он в какой-то момент хорошо резко сворачивает, потому что знает, что вагон в дерево превратится, то у Аллы надо быть аккуратней, вот.

С. Ш: А что такое для тебя любимое место и любимые места, у тебя их сколько? На работе, в Иркутске, в Москве!

(О. К. долго думает)

С. Ш.: Ты так сильно не зависай.

О. К.: Это в лесу.

С. Ш.: Здесь или в Иркутске?

О. К.: Нет, не в Иркутске. Иркутск город давний, по сравнению с Новосибирском город древний, и мы с ним так, мы не сжились. Если леса, леса севера области: они абсолютно другие — там даже не «какой», даже не «где», а, наверное, «как». Дело не в месте, наверное, в конкретное время ты приходишь сам. Вот рябина у нас начинает цвести — это не рябина начинает цвести, это мы приходим во время рябины. Когда у нас бытуют какие-то праздники — это не праздники бытуют, это мы приходим, а они существуют всегда. Меня мотало-то здорово, на самом деле, и в какой-то момент я понял, что мы сами приходим к месту, а самое главное место — оно другое. Постоянный диалог, постоянно не одни. Человек постоянно не один.

С. Ш.: Тогда как ты оказался в Новосибирске, расскажи всем.

О. К.: У меня был долгий период заваления за завалинку, и я понял, что надо всë поменять, вообще всë. Был родной городишко Железногорск, в котором для меня работы на тот момент не было, я был в чëрном списке. А в 96-м году я повстречал человека: просто мы шли шумной толпой неформальной и повстречали ещë более весëлого и непосредственного человека, с которым мы мгновенно подружились. Его звали Джиппи — Лëха Иманов, он был из Новосибирска. И он стал нам рассказывать байки, которые потом вошли в мой баечный репертуар. Рассказывал он, например, так. Однажды Будда шёл по берегу реки и увидел двух ядовитых жужумов. Они дрались. Он их спросил: «Ядовитые жужумы, скажите, а что такое социальная справедливость?» И один жужум сказал другому: «Эй, ты! Скажи ему, что такое социальная справедливость!» А второй жужум ему ответил: «Ха! Социальная справедливость в том, что я тебя сейчас съем!» И сожрал первого жужума. «Нет социальной справедливости», — думал Будда, бредя берегом реки.

Или так. Будда сидел в трансе, и к нему в транс залетела японская мушмула. Он у неë спросил: «Японская мушмула, ты везде летаешь. Скажи мне, что такое истина?» Японская мушмула, недолго подумав, отвечала ему: «Смотри, я везде летаю. Летаю-летаю, летаю-летаю-летаю. Надоест — и улечу». И улетела. Будда вышел из транса, пришëл к ученикам и спросил: «Ученики, что такое истина?» Ученики погрузились в глубокую медитацию, а Будда подумал: «Ах, как жаль, что я не умею летать».

Вот так. Он рассказывал про ФМШ, много про что ещë, и мне захотелось в Новосибирск. Но в Новосибирск я тогда не уехал, а уехал в Хабаровск, автос… ну, не автостопом — это был билет в один конец, я туда мотанул, абсолютно не зная ни города, ни… С маленькими рекомендательными записочками из приснопамятного клуба ролевых игр, потому что к нам приехал знатная и знаковая фигура — Андрей Кордонов, которого боготворили в хабаровских ролевых кругах, и вот он мне этих записочек понаписал, и меня там приняли. Путешествовать-то в принципе можно, было бы куда, было бы с кем. Было бы к кому. А в жж мы были знакомы с несколькими новосибирскими людьми, мы встретились, и они сказали мне: «А пойдëм на одну тусовочку интересную, там тебе, может быть, человек понравится». И там мы с этим человеком поспорили, разосрались, но там я встретился со своей женой и потому остался.

С. Ш.: А что это был за клуб, менеджеры продаж, что ли?

О. К.: Это клуб Евгения Соснина. Они про филологию, про Толкина, про язычество, он позиционирует себя как знатный язычник до сих пор, носит медвежий коготь на шее, сейчас работает старшим библиотекарем. А тогда преподавал, и моя жена была у него ученицей. Он ей всячески не советовал со мной общаться, но она решила по-другому.

С. Ш.: А было ли у тебя сравнение творческих сред — иркутских и местных — или ты в общероссийском контексте сравнивал?

Олег Полежаев: Какой-то хитровыебанный вопрос.

О. К.: У тебя СПШ говорит, что ли, в глуби?

C. Ш.: Мариинск говорит!

О. К.: Мариинск — это здорово. Я в Иркутске, когда готовились к вступительным экзаменам, я хотел на журналистику или на биофак, а юрфак нарисовался потом самым неожиданным образом, и возобладал: родители настояли. На тот момент казалось, что это перспективно, да ни хрена оно не подходило, абсолютно. Мне декан говорил: «Олег, какой ты юрист, да ты поэт! Давай зачëтку, убирайся отсюда, глаза бы мои на тебя не смотрели». Так всегда у него было на экзаменах, тяжко вздыхал, зевал, брал зачëтку, ставил пятерку и отправлял домой. Так вот, на подготовительных курсах мы были вместе с Виталием Науменко, царство небесное. Это он звездил в узких кругах, уезжал в Москву, потом обратно вернулся — не прижился. В Иркутске бытовало на тот момент два литобъединения: союз Марка Сергеева и почвенники, условно говоря, традиционники, они сидели на Степана Разина, в старинном двухэтажном особнячке. Не сросся я ни с теми, ни с другими, я ходил на семинар к тëтушке Тендитник, она нас разбирала, лупила по башкам, это было при союзе почвенников, но она была преподаватель госа, и к ним имела опосредованное очень отношение.

Жизнь это слово, а слово есть свет

Свет без теней это ложь без конца

Если идëшь среди серости дней

Правда коснëтся … лица

Жизнь это слово, но слово есть тень

Где отыскать путеводную грань

Правда бывает порою обман

Жизнь это сумрак во мраке звезда

Это 94-й или 95-й год. На первых-то словах все замолчали, а потом сказали: что за лажу ты написал, куда ты уехал?

С. Ш.: Мальчик, куда ты котисся? А ты Марину Акимову (редактор поэзии в «Сибирских огнях») там не знал?

О. К.: Нет, мне Кармалита сначала написала, а потом уже она. А потом я посмотрел, в какую компанию попал и что получилось в итоге… Кармалита же затащила меня на библионочь «Сибирских огней», Берязев там был, Щукин. Берязев передавал орден Сибирских огней Щукину, ну и вот, когда — под запись, да?

С. Ш.: Да мы вырежем потом, если хочешь.

О. К.: Да ладно, под запись. И когда Рябов начал, что нам нужна война — поэзия вдохновится тогда… Как меня передëрнуло сразу. Какая нахрен война? Для чего? Пиздец, простите. Вот под запись.

С. Ш.: Давайте за мир во всëм мире.

О. К.: Мир или от? Или я движусь в сторону от. Ты знаешь, что Арефьева приезжала на ОбьГЭС?

С. Ш.: Нет. На «ВотЭтно» что ли?

О. К.: Ну да. И они там записали одну песню. Я смотрю: гэсовский пляж, гэсовские реалии, где я триста сорок раз бродил.

С. Ш.: Я тебе сейчас задам замечательный вопрос, ты просто немного раньше ответил. Вот я смотрел «#ещёнепознер» с Леонидом Фëдоровым, и он там задавал ему всяческие вопросы про Флоренцию, а ты любишь группу «Аукцыон»?

О. К.: У меня сложное отношение.

С. Ш.: А взаимоотношения твои с музыкой каковы?

О. К.: Я тебе сейчас скажу, прям сразу скажу отношение. У меня всë меряется послевкусием. Любое явление, абсолютно. Любой человек, книга, музыка, дерево, которое стоит у тебя во дворе, дворник, который метëт. Я не эйдетик, но что-то близкое к нему. Импринтинг — это достаточно хорошо. Ярко, в красках, я могу находиться в том месте довольно долго, могу возвращаться. А вот у «Аукцыона» послевкусие неоднозначное, хотя, когда они играют АХВ, там по-другому, потому что накладывается грань Анри и грань Алексея, и там совершенно другое. Лëня, он… Как ветер с моря идëт по степи, и он тëмный, сочный, красивый, что там будет с этого ветра? Может, крышу снесëт, а может, вывеску из Турции принесëт золочëную, которую казаки сто лет не видели, она брякнулась во дворе и лежит. А эти — они очистили древнюю мраморную штуку, а это оказалась статуэтка Финея. Они древники, они поднимают пласт, а он родной, с этим тоже интересно. Слушал я недавно Боба Дилана и понял, что многое из того, что есть у нас русского, выросло из Боба Дилана: все, от Борис Борисыча до упомянутой Ольги Арефьевой и много кого ещë. Такую нехитрую мысль я для себя вынес. А в 90-х годах выдали мне кассету, на одной стороне которой было написано «хорошо» с восклицательным знаком, а на другой стороне было — что было-то кстати? В общем, «чтобы было лучше наждачной бумагой приласкайте сердца» — ранние альбомы Летова. И с тех пор Летов он у меня перманентно в общем-то, хотя он трибьютный же во многом, во многом то, что он производил — это впитанное и переработанное, он же меломан, и Сергей (Летов) поставил ему много музыки, и он перерабатывал музыку тоннами, на гора выдавая для нас по-другому абсолютно. Видя и показывая те вещи, которые близко-близко — опа! — вытащил то, что надо. Хипстеры, сейчас заткните уши: я люблю прог и психодел. «Camel», «Кing Crimson» и «Love», прекрасная группа «Love». И Клау Шульца, Ян Гарбарек и Старостин, и временами точечно Лëня Фëдоров, и как-то на кухне ночь я слушал по кругу Арефьеву «Колокольчики-бубенчики».

С. Ш.: Ты суеверный человек?

О. К.: Да. Я с этим борюсь, но пока — очень, очень сильно суеверный.

С. Ш.: Есть у нас литературные течения и всякие одиночки. Какой подход тебе ближе, тебе надо с кем-нибудь солидаризоваться, или ты сам по себе себя нормально чувствуешь?

О. К.: Долгое время я могу быть (почти поëт) сам по себе, но человек от Бога не денется никуда. В небе бьëтся человеческое сердце. Сам по себе, не сам по себе — ты есть, не один. Я долго не могу сидеть взаперти. Группировки, клановость: по-моему, это назывное и новостное. А группироваться надо более по природному признаку. Вот я известняк, ты кремень — была волна и тебя принесло к кремням…

С. Ш.: А что тебя поначалу более всего интересовало: книги, музыка, рисование какое-нибудь? Как ты оценивал себя: вот тут у меня получилось, что было первое?

О. К.: Телевизор

С. Ш.: Телевизор?

О. К.: Первое воспоминание: я сижу на диване, мне года три, наверное, я вижу, что телевизор выключен и я сознаю, что я отгородился от внешнего.

С. Ш.: От телевизора или от внешнего?

О. К.: От внешнего. Я «есть», в принципе.

С. Ш.: А если бы телевизор включили?

О. К.: Зачем?

С. Ш.: Ну я не знаю — просто включили, ты бы успел отгородиться?

О. К.: Да ну глупости, его (телевизор) настраивали всегда кулаком. Тут главное не отгородиться, а самость осознать: я есть. Опять же: я — кто?

С. Ш.: И как ты себе на такой вопрос отвечаешь?

О. К.: По-разному. Всегда по-разному. В тьме за глазами, которая есть я. Если меня там кто-нибудь узнает потом, после. Это радует.

С. Ш.: А сколько у тебя задумано сборников ещë, кроме двух, что ты выпустил?

О. К.: Откуда я знаю? Я всегда считал, что я радист, который принимает, записывает. Этот момент сотворчества он такой — зыбкий.

С. Ш.: А идеальная книга тогда для тебя это какая?

О. К.: Это стихи. Это стихи, причëм прямого действия. Вот когда псалтырь допустим давидовский читаешь, когда он в изгнании, когда он под ножом буквально всë время ходит: его могут в любой момент к Саулу — всë. А Саул его любит и в то же время казнить хочет. И он пишет стихи, и поёт, и танцует перед Богом. Вот здесь да. Эта линия восходящая… Меня ведь что Вася пожурил? Он это правильно заметил, у меня, во-первых, всегда эта строгая вертикаль, она практически всегда заметна в структурных стихах, во-вторых, это евхатострофа: обязательно практически счастливый конец, к которому я прихожу, который наступает независимо от воли автора. Я не иду к этому сознательно, но подспудно оно есть. И Васю Бородина это смущает: не всë должно быть гладко. (улыбается) Мы с ним не пили, вот. Есть Женька Плотников, Евген Михалыч, у него хорошие крепкие стихи и песни такие, он как меня научал… В коллективе иркутского клуба ролевых игр меня не приняли вообще, но он послушал, как я спел, а капелла «На зелëные луга», он оценил текст и сказал: «Эльфов надо уничтожить всех, а вот этого надо оставить: он песню хорошую написал!» И по сю пору я нахожу людей в интернете, они там (в Иркутске) серьëзно к этому относятся, к ролевой жизни…

С. Ш.: Погоди, а как ты познакомился с Екатериной Боярских, ты уже уехал и по Интернету?

О. К.: А я не помню. Мы с ней встречались, но я не помню этого. Она мне об этом сказала, когда приезжала на Иванивские чтения. Они приятели с Кириллом Титаевым, сейчас он преподаватель ВШЭ, политолог и серьëзный человек, а тогда он был в иркутской школе выживания. Мы отмечали его восемнадцатилетие. И она говорит: «А вы знаете Киру Титаева?» «Ну да». «Он мне вас цитировал». «О как».

С. Ш.: Получается, в иркутскую тусовку ты входил через ролевиков, через выживальщиков, через музыкальную какую-то часть.

О. К.: Почему — в Лито же я ходил, у нас были литературные круги: декаденты, декаденты и клуб «Мëртвый лев»… Один из моих лепших корешей там тусил.

С. Ш.: А как ты входил в энскую тусовку? На «С.Ш.А.»?

О. К.: Ну, через «Негромко» или чуть раньше…

С. Ш.: А как ты про Ковалевича узнал? Через Интернет?

О. К.: Ну да, Ковалевич что-то такое публиковал, что собираются в Академе, и мы поехали. Там был он, там были вы, там совершенно точно были Простой (Александр Дурасов) и Миша Моисеев, тогда я вроде всех узнал.

С. Ш.: Но мы с тобой на «С.Ш.А.» познакомились в 2008-м, на прослушивании. Я просто думал, что ты гораздо раньше всех узнал.

О. К.: Например, с Димой Соколовым мы абсолютно по-другому познакомились: мы просто в один храм ходили. Он, когда в Плиний заглядывал, мы более плотно познакомились, потом нас ещё Каплан путал между собой…

С. Ш.: Как Красного и Шатовкина. Давай-ка, назови-ка мне десять поэтов России. А в мире? Вот такой вопрос.

(О. К. долго молчит)

С. Ш.: Да ты не думай, что ты опять повис.

О. К.: Давид. Блэйк. Ломоносов.

С. Ш.: Интересно. А в России?

О. К.: Ломоносов.

С. Ш.: Я не спорю, просто расширь. Ломоносов и по нисходящей покатились.

О. К.: Иерархии — вещь спорная…

С. Ш.: Давай современных тогда, российских.

О. К.: Анна Глазова. Бородин. Волохонский. (пауза) Закушу ус и подумаю. Давайте выпьем.

С. Ш.: Вот ты их называешь, а как они у тебя откладываются в памяти?

О. К.: Ощущениями. Вот река идëт, что она принесла — песок? Жемчужина там или труп лежит. Я смотрю, и с этим я могу разговаривать и взаимодействовать. Что касается Iванiва…

С. Ш.: Вы были близко знакомы?

О. К.: Я был у него на презентации «Покемаря» в «Собаке», а потом мы списывались: он меня приглашал на «Диалоги Сибири», непосредственно перед смертью — с декабря по февраль. И мне было оглушением, когда вечером я открываю News.ru и вижу, что погиб Виктор Iванiв. Что? Романовскому потом что-то там скидывал, тащился с ГЭСа туда, на Немировича… Мы с Метельковым тогда помирились — три года не разговаривали.

С. Ш. (имеет в виду Метелькова): Как ты с ним познакомился?

О. К.: А он читал где-то Курбатова: «Собачека-собачека», то ли в «Собаке», то ли у Кармалиты… Когда-то тогда.

С. Ш.: А чего поссорились, чем не понравился?

О. К.: Послевкусием.

С. Ш.: Ясно. А скажи мне, поэт, много ли раз ты влюблялся?

О. К.: О-о-о, это я тебе не скажу. Много. Чуть не женился раза четыре. Я увëл даму у одного из своих друзей, теперь он мой враг на всю жизнь, оттого у меня и псевдонимы в сети эти, потому что они всячески изыскивают возможность моим близким на меня наушничать.

С. Ш.: А скажи, давали ли эти влюблëнности тебе толчок поэтический?

О. К.: Да хрен-то там — это травма… Нет, потом, может быть, постфактум, наверное, да, но ведь абсолютно (страшным шепотом) трагически они всегда оканчивались!

(выпили ещë)

С. Ш.: Я к тому, а ты делишь поэзию на феминистскую, политическую или какую-то ещë?

О. К.: Я нормально к феминисткам отношусь, и к квир-поэзии, и вообще. «Что вы имели в виду, когда писали свой гейс?» «Я дала его расшифровать последовательно нескольким старшекурсникам во избежание превратных толкований, они мне дали варианты: кусок гнилой тряпки, хвост дохлой кошки, кусочек губки. Что вы имели в виду?» «Боевой меч конунга Харольда». «Я так и думала. Невысокого же мнения вы об этом конунге». О чëм вы спрашивали?

С. Ш.: Мы-то пытались выяснить у тебя, как вы видите поэтический мир…

О. К.: Хренанический. Давайте выпьем. А как вам «Патерсон»? Я два раза его пересматривал.

С. Ш.: Да нафиг его. Два раза ещë пересматривать. Все мы садимся в этот автобус, что вам — мало что ли того, что за окном происходит? Идите вон лучше курить, заодно и Виталия Витальевича встретите.

(О. П. и О. К. удаляются на улицу и действительно встречают там Виталия Шатовкина. Приводят его домой)

С. Ш.: Ага, явились. Вот у меня три таких вопроса остались, возможно ветвящихся. Все наши многообразные загибающиеся и тем не менее пока ещë дышащие литературные журналы. Вот у тебя есть любимый журнал, нужны ли они и какой бы ты делал журнал, если у тебя был бы ресурс? И вообще, хотел бы ты его делать?

О. К.:«Артикуляция».

С. Ш.: Ага.

В. Ш.: Вино говорю хорошее какое. А где вы его покупали?

С. Ш.: В «Септиме». Мы решили не ходить в это «Красное-Белое»…

О. К.: А журналы должны быть непосредственного действия. Чтобы они перевернули мировоззрение человека, который их читает. Ты же каждый раз впервые приходишь их читать. Пойдëмте в гости к Васильеву?

С. Ш.: Погоди. Расскажи мне, что с Уралом.

О. К.: Урал живëт. Съезди посмотри.

С. Ш.: Кто тебе там нравится?

О. К.: Люди.

С. Ш.: Какие люди? Чем они тебе нравятся? Почему Урал, не Москва, не Питер, не Рига, не Берлин? Говори, не темни.

О. К.: На стихи.ру есть модерируемые площадки: «Ежи писах — писах», потом «Творческая мастерская Ежи», это, как я понимаю, тагильцы, Алëна Миронова. И она на меня отчасти повлияла. Показывала, что можно, какие есть варианты, как можно это развивать. Это 2007 год. Но с Уралом воочию я не знакомился ещë. А Петрушкина я раньше видел, но я его не понимал, я его разглядел потом уже, года три-четыре спустя. И понял, что человек он — да…

В. Ш.: А ты зачем писать стал? Вот ты жил себе, жил…

С. Ш.: Вот пришëл трезвый человек. Дерзкий почти. Бестактный, во!

О. К.: Потому что меня в школе травили. Там что-то кошка разговаривала с собакой:

Отчего у нас с собаками слишком много драк

отчего хотим мы кошкам насолить

если мы могли бы с кошками очень мирно жить

Это класс третий, а может первый. Это терапия. Кольцова, помню, впервые прочитал в деревне. Там была богатая библиотека, они многие журналы выписывали: «Новый мир», «Юность», библиотеку «Огонька» — глухая деревня… А я прочëл, но мне ничего в нëм не показалось — стихи-стихи. Но стихи — это вторжение, инвазия… Когда стоишь лицом к ветру, и он начинает дуть, и это движение какое-то, которое охватывает тебя и очищает то, что в тебе, этот момент — это стихи.

В. Ш.: Катарсические переживания были там?

О. К.: Не было там переживания такого, это было более естественно, и ты мгновенно стал другим.

В. Ш.: А как ты стал другим, что с тобой произошло?

О. К.: У нас поэтика разная, понимаешь? Исходя из этого ты задаëшь вопрос. Вот, кстати. Стихотворение «Пустота». (негромко шипит)

С. Ш.: Понятно. Василиск Гнедов тихонько приветствует вас. И Кейдж.

О. К.: Не-ет, там еë найти надо ещë.

С. Ш.: А в Новосибирске есть пустота?

О. К.: Конечно. Ты походи по улицам.

С. Ш.: А смерти нет?

О. К.: А что для тебя смерть?

С. Ш.: Это что-то общее, после которого ты перестаëшь быть. Как физическое тело.

О. К.: Эти вопросы, которые, казалось бы, на всë отвечают, они не хрена не отвечают.

О. П.: Но христианство же тебе даëт ответ?

О. К.: А это другое. Это воздух. Единственное место, где смерти нет — это молитва. Я когда отчаливал — стра-а-а-шно просто до жути. Там единственное, что я вспомнил в этот момент: Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного — всë. Минут через семь приехал человек на скорой помощи, Сергиенко, стал откачивать, понял, что не вывозит, и вызвал бригаду. Они приехали и откачали. Страшно-страшно: воздуха нету ни хрена, ищешь-ищешь — нету. Он спрашивает: «А что ты ботинки одел?» «К вам хотел идти». В трусах и в ботинках. Алëна показала тогда набоковский, когда Христос в саду шëл с учениками и увидели пса. Мëртвый, воняет. «Смерть же она смердит», — сказали ученики. «А зубы его как жемчуга».

С. Ш.: А назови тогда пять прозаиков.

О. К.: У, угу. А драматургов?

С. Ш.: Давай и драматургов (пьют).

О. К.: Я мало читаю. «Сказание о Мануэле» Джеймса Брэнча Кейбелла, Пратчетт, Хантера Томпсона очень уважаю. Стейнбека. Мережковского. Раннего Пелевина. Крапивина. Толкина. Геймана. Iванiва. Читал Валенте. Местами смешно, местами — взаправду хорошо. Алексей Слаповский — хотя скорее это даже драматургия. «От красной крысы до зелёной звезды». Знаешь, что: когда смотришь, ты там, на сцене.

С. Ш.: Значит, ты всë-таки зритель.

О. К.: Нет, понимаешь, я жил в театре. Иркутский театр «Точка зрения». Народный театр. Это был цоколь в школе. В этот цоколь сбежались иркутские художники, хиппи, они там сделали подобие мавританского замка: там сидели куклы, которые участвовали в спектаклях, там подиум и эти ступени, там мы и жили, разновозрастный отряд. Это были мистические моменты. Театр и студия «Точка зрения» — литературно-музыкальная — существовали как бы вместе и вместе с тем отдельно. Студия вмещала в себя и музыкантов, и поэтов, я написал гимн неофициальный к театру. Было два знаковых спектакля: «От красной крысы до зелёной звезды» и «Три шороха». А «Шорох многоэтажек» — текст написал я, музыка Вадима Воробьëва — Тигры — и Влады Кузевановой, играли мы сами, в три гитары и два голоса. И на фестивале авторской песни получили лауреатство. Вот кстати, в иркутском клубе ролевых игр бытовала про меня частушка: «Если вы врага решили победить одним ударом, / шлемы копья и кольчуги абсолютно ни к чему. / Сбросьте им без парашюта анархиста Копылова / и тогда враги рыдая поползут сдаваться в плен». Потому что я всех задалбывал своей логореей. Давайте выпьем ещë.

С. Ш.: У нас рубрика такая в «Речпорте» появилась, про 12 стихотворений новосибирских поэтов. А каких бы ты назвал 12 поэтов в Новосибирске?

О. К.: Не знаю.

С. Ш.: Смотрите, он не знает.

О. К.: Я маркетолог, я подумаю. Но Денисенко, конечно же. Он мне по воздуху близок.

С. Ш.: А где бы ты хотел бы побывать?

О. К.: В Израиле. В Ирландии.

С. Ш.: А где больше?

О. К.: Равно. Дарить можно то, чего в том месте нет. Я с Асей Энгеле поговорить бы хотел нормально.

О. П. начинает негромко напевать себе под нос.

С. Ш.: Ну вот, а мы про поэзию, про драматургию вопросы задаëм. Какие народные песни любите?

В ответ О. К. начинает петь «Что тебе надо, грешный человече», все, кроме В. Ш., подхватывают. На том и заканчивается интервью.