Если вы говорите, будто пишете не для читателя, то вы лжец и лицемер. Так высказался некий популярный писатель, чьих книг я, признаться не читал. Не читал, потому что начал одну, но, буквально заставив себя добраться до середины (а она была весьма многостранична), дальше уже двигаться просто не мог. Уж больно старался он поразить меня интригой своего романа, уж больно обширные познания выказывал относительно описываемой эпохи (от нас весьма далекой), уж больно много было на этих страницах скрытых цитат и прочих подвохов, которые должны были обнаружить и которыми должны были восхититься наиболее пытливые и внимательные из читателей; уж больно витиевато, будто кружева, строились его предложения — явно не ради дела, а чтоб показать «вот как я могу». Причем, несмотря на весь интеллектуализм, книга его была, кажется, всего-навсего детективом, ну да ладно.

Разумеется, слово, а значит и всякий текст, есть, прежде всего, средство коммуникации. Однако в случае с лучшими образцами эпистолярного жанра все несколько сложнее.

Начнем все же не с произведения искусства, а с чего-нибудь попроще. Допустим, некто решил набросать сюжет сказки, чтоб порадовать свою дочку. С такой одноразовой поделкой все ясно — текст здесь однозначно пишется для читателя. Но что если, начав писать для ребенка, молодой (или немолодой) папа вдруг двинулся вслед за внутренней логикой развития начатого им сюжета, если он воспринял мир, который начал создавать, как нечто самостоятельное? В таком случае он начал уделять ему внимание ради него же, про дочку, соответственно, несколько подзабыв.

В самом деле, только та история перерастет уровень мимолетной забавы, сочиняя которую, ты думаешь уже не о себе и своем дитяти, но погружен в сам сюжет, как единственное, что имеет место. Так настоящий писатель создает мир, законы которого становятся для автора выше его собственной воли; создает мир, который обязательно должен быть законченным, самодовлеющим, по сути, не предполагающим не то, чтобы читателя, но даже и самого автора. Так философ следует за мыслью с одной лишь целью дать ей проявиться до конца. И даже если он поначалу собирался кому-то что-то доказать, то, погрузившись в мысль достаточно глубоко, он уже забывает о той полемике, ради которой предпринял умственное усилие. Этот спор остается где-то далеко снаружи, теряя свою остроту, поскольку действительно актуальным оказалась сама мысль, а точнее истина, увиденная как нечто самостоятельное, важное само по себе. Так музыкант послушно и самоотреченно идет за мелодией, которую он нащупал. Возможно, садясь одиноким вечером за рояль, он намеревался назавтра позабавить друзей, однако, уловив отблеск гармонии, добивается ее запечатления, ее выражения уже ради нее самой, как это в случае с гармонией только и возможно. Он нащупал гармонию и хочет дать ей пролиться, не преследуя при этом никакой внешней цели. Да, завтра, возможно, он ее сыграет, но это совершенно вторичный, необязательный момент, совсем другая история.

Когда пишешь или делаешь что-то для кого-то — может выйти любопытное, забавное, но никогда не выйдет великое. Великое случается по ту сторону правила «делаю одно, держу в уме другое». Великое делаешь, когда делаешь ни для чего и ни для кого, давая проявиться самостоятельному, целому миру.

Как ни парадоксально, но только нечто, совершенно неподстроенное под читателя, и может его потрясти, вызвать в нем тот отклик, о котором только и стоит говорить. Только соприкосновение с не подразумевающей никого и ничего заодно с собой целостностью может вызывать в нас ту перемену, радикальней которой ничего нет — самозабвение, самоотдачу. В общем, действительно неординарный текст будет таков, что скорее не он — для читателей, но читатели — для него.

Действительно неординарный текст таков, что скорее не он — для читателей, но читатели — для него

Не о читателе думают, не только создавая, но и показывая ему произведение искусства или нечто действительно незаурядное. Не чтобы он почитал и что-то для себя извлек, дают кому-то книжку, которая представляет собой произведение искусства, а чтобы и он исчез в самостоятельном мире, через произведение искусства себя проявившем, как исчез в нем автор и другие читатели. Мир произведения прирастает местами своих читателей, отобранными им у них как зрителей, подтверждая, тем самым, свою цельность, свою единственность. Не ради нас запускают процедуру нашего преодоления; не чтобы нам что-то дать, но чтобы у нас забрать, забрать все, забрать самое нас. Впрочем, в известном смысле, это в наших интересах, поскольку мыкаться с самим собой — довольно беспросветная доля. Таким образом, именно то, что нас, в сущности, игнорирует, оказывается тем, что нам по-настоящему нужно. Именно то, что нас как отдельности вообще не допускает, помогает нам в главном — перестать быть этой самой отдельностью, преодолеть надуманность отдельного бытия.

Тот, кто, к примеру, обеспокоен тем, как бы донести до людей правду, полагает под правдой нечто частичное, существующее одновременно с людьми. И такого рода «правда» может быть важной и ценной информацией для так называемой практической жизни, однако она никогда не будет правдой в онтологическом смысле — тем, что единственно есть. И к тому, что единственно есть, невозможно никого привлечь в привычном смысле этого слова («иди-ка, я тебе кое-что покажу»). Вовлекает в некую цельную, исполненную полноты жизнь тот, для кого самого кроме этой цельной жизни ничего и никого нет. Тот, кто сам в нее вовлекся, позабыв про все остальное. Мысль может оказаться стоящей, если я шел за ней исключительно ради нее самой. Только тогда она вообще будет мыслью! Книга, содержащая одну такую мысль, перевесит все книги, созданные для читателей, вместе взятые.

К тому, что единственно есть, невозможно никого привлечь в привычном смысле этого слова («иди-ка, я тебе кое-что покажу»)

Впрочем, попробуем согласиться с логикой нашего оппонента — автора интеллектуальных детективов и признаем, что текст, который не прочли — это ситуация незавершенности, ущербности, страдания. Как ее компенсировать? «Что значит “как”? Прочтением!» Увы, все не так просто. Говорите, именно прочтение позволяет тексту иметь место не впустую, не зря? А какого количества прочтений здесь будет достаточно? Один человек прочитает — это достаточно? Или все–таки лучше, чтобы это была тысяча человек? Или миллион? А если они все когда-то умрут, тогда что?

Если нам важно, чтобы нашу книгу прочитали, нам всегда будет мало, сколько бы раз они ни была прочитана

Выскажем довольно непривычную мысль. Ситуация ущербности не компенсируема в принципе. Так, бесполезно окружать заботой страдающего от одиночества человека. Ему все будет мало. До тех пор, пока он сам не откроет, что его как отдельности никогда и не было; что быть одиноким попросту некому, что нет разных «я», а есть жизнь как единство. Так и с книгой, которую мы пишем или уже написали. Если нам важно, чтобы ее прочитали, нам всегда будет мало, сколько бы раз они ни была прочитана. Поэтому на ее судьбе с момента «после написания», лучше вообще не сосредотачиваться. Потому что, как бы эта судьба ни сложилась, точки поставлено не будет. Завершенность надо искать в других местах. Не в том, что твою книжку читают, а в том, что живым получился мир, воссозданный на ее страницах. Или в том, что писать тебе было в радость.