Помимо всякого рода объектов и субъектов, на своем, так сказать, жизненном пути мы иногда «встречаемся» еще кое с чем. Хотя, строго говоря, это вовсе не «кое-что», а точнее не «что-то». Порой мы «встречаем» такое, что воплощает собой исполненную завершенности жизнь, самостоятельный и самодостаточный мир, полноту бытия (можно подобрать еще несколько формулировок, но суть, наверное, понятна).

И тогда мы восклицаем: «Боже, да ведь это целый мир, самостоятельное и исполненное завершенности бытие!»

Разумеется, это была шутка. В том-то и дело, что, заметив в идущем по улице человеке чем-то знакомую фигуру, мы, приглядевшись, можем воскликнуть: «Боже, так это Дима Иванов, как же он постарел!» А когда нам «встретился» самодостаточный мир, мы ничего не восклицаем, потому что с этого момента нас нет.

Признать в завершенном мире завершенный мир — значит ретироваться или вовлечься в него. Или и то и другое сразу. Это совсем другое, нежели признать в прохожем Диму Иванова. «Ба, да это же постаревший Дима Иванов!» — проносится у нас в голове. И наоборот: невозможно, чтобы в нашей голове пронеслось: «Ба, да это целый мир!» — если мы действительно признали, что перед нами — целый, завершенный мир.

Ну, конечно, я снова издеваюсь. Ведь когда мы «признаем» в завершенном мире завершенный мир, мы «признаем» прежде всего то, что он — не перед нами. Завершенному миру быть не перед кем, перед кем-то могут быть только всякие незавершенности, части. Потому-то мы и ретируемся или, по-другому, вовлекаемся в это исполненное полноты бытие как в единственное, что есть, и в единственное, в качестве чего можно быть.

И если признание в прохожем Димы Иванова можно назвать собственно признанием, то с признанием завершенного мира в качестве такового имеются проблемы. Кто здесь признал и что?

Явно, не было никаких расчетов, никаких озарений или интуиций как в том же случае с опознанием Димы Иванова. Мы ведь сперва уловили что-то памятное в его походке, потом достали из памяти почти позабытый облик, сделали его более резким, а затем сличили с идущим по улице мужчиной. Поскольку возникло множество совпадений, родился вывод: да, это он, постаревший, осунувшийся, но он.

Однако можно ли как-то вычислить, что перед нами — завершенный или целый, цельный мир? Очевидно, нельзя, ведь для этого его придется охватить взглядом, обхватить мыслью, проделать нечто подобное измерению или взвешиванию, а все обхватываемое и охватываемое, измеряемое и взвешиваемое никогда не будет целым — исключительно частью.

Тем более, что он, завершенный мир, как уже указывалось, не перед нами. Он — ни перед кем. И это, согласитесь, также затрудняет его опознание.

Стало быть, никакого опознания, никакого признания в завершенном бытии завершенного бытия не происходит. Никто ничего не признает. Собственно, никто ни перед чем здесь не оказывается, как и ничто ни перед кем.

Нет задачи признать единственное, что есть, в качестве такового, поскольку некому быть этой задачей озадаченным. Соответственно, и единственному, что есть, не нужно, чтобы его признавали: никого же, кроме него, нет.

В общем, повторюсь, никто ничего не признает, когда мы «встречаем» на своем пути некую самодостаточную, цельную жизнь. Повторение понадобилось для того, чтобы успокоить ум, ведь он уже было заволновался: «Как это возможно, чтобы нечто было признано тем, что оно есть, без меня?» Дорогой ум, спокойно, причин для волнения нет. Никакого внеумственного признания в цельном бытии цельного бытия не происходит. Наше исчезновение в качестве субъекта при встрече с подобного рода не-объектом можно лишь с изрядной долей условности назвать признанием этого не-объекта в качестве такового.

В действительности мы ничего не признавали и ни с чем не соглашались: в ситуации отсутствия объекта (в данном случае — в ситуации присутствия не-объекта) мы просто отменились. Это не было нашим решением. Для того, чтобы у не-объекта не было субъекта, нашего решения не требуется.

Выше я утверждал, что, «встретив» на своем пути самодостаточное бытие, мы ретируется либо вовлекаемся в него (что в данном случае будет одним и тем же). «Ретируемся» и «вовлекаемся» звучит так, как будто речь идет о наших действиях — о действиях, предпринятых нами. Признаться, это невольное введение в заблуждение: не мы ретируемся — нас убирают со сцены, не мы вовлекаемся — нас вовлекает в себя такое, чему мы просто не в состоянии сопротивляться и что нас даже не уведомляет, не предупреждает: «Сейчас, голубчик, ты окажешься внутри меня и там, внутри меня, окажешься неразделимым со всем остальным».

Бытие, исполненное полноты и цельности, онтологически выше мира, разделенного на субъект и объект. Именно оно — окончательная реальность. Иными словами, здесь не та ситуация, когда один говорит другому: «Ну-ка подвинься, мое место занял». Реальному достаточно актуализироваться, чтобы только оно и было. К тому же преодолеваемое никогда не участвует в своем преодолении. И мы как субъекты никогда не взаимодействуем с исполненным полнотой бытием, поскольку именно им и преодолеваемся (в качестве отдельностей). Мы соседствуем с частями или объектами, наша среда — разделенное бытие, и с точки зрения качества такого бытия и, скажем так, его онтологической состоятельности оно явно уступает бытию, воплощающему собой цельность или единство (см. схему).

Однако разговор немного отклонился и пора вернуться к месту, в котором ум начинает проявлять свое беспокойство. Отчасти мы его успокоили: никто за него его работу не делал, никто ничего не признавал. Но ведь была же отмена субъекта в ситуации отсутствия объекта (присутствия не-объекта). А это тоже повод, чтобы ум встревожился: как это что-то случилось без его ведома? Тем более когда случилась пропажа того, к кому он прикреплен, — к субъекту, к «я». И все же беспокоится он напрасно. Случилось не что-то, случилось большее, чем что-то, настолько большее, что в зачет случившегося не идет.

Когда исчезает сам носитель или хозяин ума (хотя это еще вопрос, кто чей хозяин), происходит не «что-то» — происходит все. Во всех смыслах. И в том смысле, что происходит исполненное полноты бытие. И в том смысле, в каком, например, происходит смерть: когда ты умер, с тобой на этот раз произошло уже не что-то — все. Или взять факт конца мира. Это уже не вполне факт, поскольку факты были, пока был мир, факты случались в мире или с миром, но при условии его продолжения.

Ну, а коль скоро произошло все, то в известном смысле не произошло ничего. Ничего не случилось, когда субъекта не нашлось там, где нет и объекта (объектов). В этом нет происшествия или, что называется, состава происшествия. Когда все идет так, как положено (самым естественным образом), то, в сущности, ничего никак не идет.

Моменты пропажи субъекта не есть события. Сам ум — первый, кто их не замечает. Другое дело, когда к уму заявляется некто, именующий себя, скажем, философом, и говорит: «А знаешь, ведь ты и тот, кому ты дан, иногда исчезаете». Понятное дело, начинается переполох. Однако называющий себя философом немного соврамши. Поскольку мы с нашими умами «исчезаем» ровно тогда, когда нас и не должно быть, то эти случаи не подлежат тому, чтобы брать их в расчет. А коли так, то мы… не исчезаем никогда. Во всяком случае, когда нам надо быть, мы есть всегда. Скажем, будучи напротив того или иного объекта, мы никогда не исчезнем. Мне думается, что уму большего и не надо.

И вообще, лучше, конечно, не смущать его понятиями вроде полноты бытия, самодостаточного целого и им подобными. Снова потешаюсь: ведь изобретает их, разумеется, не кто иной, как он сам. И начинает видеть в них, вернее, в том, что за ними стоит, особо лакомый кусочек. Однако стоит помнить, что за понятием полноты бытия стоит отнюдь не полнота бытия как таковая, а всего лишь умственный образ или конструкция, не имеющая отношения к реальности.

Впрочем, я в который раз дурачусь: помня, что мы можем иметь представление только об искусственной, выдуманной полноте бытия, мы отнюдь не делаем шага в сторону той полноты бытия, которая отношение к реальности все–таки имеет.

«Но как же быть? Что делать?» Все эти вопрошания — пустое. Правда, этого лучше не понимать. Не нужно понимать про пустое, что оно — пустое, потому что после такого рода пониманий ум станет из вас, что называется, веревки вить. И здесь я вполне серьезен.