Мы знали его не больше месяца. Студента-практиканта, который вел у нас уроки вместо пожилой учительницы. Нам он понравился сразу — высокий, с горящими глазами, немного стесняющийся, но быстро увлекающийся своими же собственными рассуждениями. Лично я с него глаз не сводил, жадно ловил каждое слово, потому как слова все были свежие, нешаблонные, намекающие на что-то таинственное, притягательное и крайне важное.

К примеру, однажды он рассказывал нам о том, как все живое ведет борьбу за существование и свое место под солнцем, а закончил так: «Но знаете, выживание — это ведь еще не все». Я оказался буквально загипнотизированным этими словами. «Еще не все». Еще не все, то есть имеется что-то еще, по-видимому, более значительное, прекрасное и возвышенное. Особенный мир, про который пока еще ничего не знаю, но, хочется верить, так будет не всегда.

По окончании какого-то внеклассного мероприятия мы, помнится, окружили его стайкой, что-то выспрашивали, и он не жадничал — отвечал, жестикулируя и улыбаясь. Я ждал своего часа, и, казалось, напрасно. Но вот мои сверстники разбежались, и пока наш временный учитель надевал плащ, чтобы тоже уйти, я успел-таки задать ему свой вопрос. «Расскажите про выживание. То есть про то, что оно — это еще не все». «А?» — спросил он непонимающе, потом рассмеялся, вспомнив. «Да, это еще не все. Есть и кое-что поважнее». «А что?» — спросил я, с замиранием сердца предчувствуя, что сейчас услышу заветное. «Как что? Ну, например, — он задумался. — Любовь, например. Хотя… тебе про это пока рано. Ну, тогда дружба. Да, дружба! Вот что важнее выживания — дружба».

Я был полностью удовлетворен. У меня не было других вопросов. Я и так сразу, в один миг узнал слишком большое. Под впечатлением от его слов я отправился домой словно в экстазе.

Через несколько дней я решил, что надо больше дружить с ребятами, с которыми я проводил свободное время. Я стал говорить с ними о дружбе, стал говорить о дружбе с родителями. Однажды я даже спросил у своего одноклассника, с которым вместе шли домой после школы: «Мы ведь друзья, да?» «Да», — отозвался он рассеянно. «А ты знаешь, что дружба важнее выживания?» — спросил я вновь. Он вопросительно на меня посмотрел и заговорил о чем-то другом.

При слове «дружба» в моем сознании возникало нечто, окруженное сиянием алмазов. Впрочем, сознание ребенка таково, что даже мании не овладевают им надолго, ведь мир еще не обжит и внимания требует к себе очень и очень многое.

Проводя последний урок, практикант вновь сообщил нечто, запавшее в мой ум. «Важно в течение своей жизни послужить чему-то вечному», — произнес он, и в этот момент я готов был его боготворить. Ведь произнесенные им слова тоже приоткрыли передо мной дверь в мир чего-то необыкновенного и величественного. Я часто потом представлял себе это вечное — там тоже было мерцание искр света в полутьме, какой-то интимной и торжественной одновременно.

Однако довольно воспоминаний. Потому что зря я запомнил сказанное студентом, а он зря все это сообщил. Конечно, не стоит винить этого молодого человека в том, что именно он сделал меня моральным уродом: я стал бы им рано или поздно в силу предрасположенности, однако почему не отметить, что и он был кем-то вроде меня, каким я стану?

«Дружба важнее выживания». Казалось бы, что это, как не истина, засвидетельствовавший которую человек подтвердил тем самым, что не зря коптит небо? Однако чтобы воздать должное превосходству дружбы, в которой состоишь, над обеспечением безопасности своего существования, необходимо оказаться от дружбы в стороне, взирая на нее с расстояния. Я уже не состою в дружбе, когда ее с чем-то сопоставляю. Но остается ли она дружбой без состоящего в ней меня? Если не остается, то я сопоставляю не дружбу, а ее руины, останки. Сопоставляю не дружбу, а условный идеологический концепт. То обстоятельство, что кто-то ее покинул, не проходит для дружбы бесследно. Она уже явно не то, что она есть, когда рядом с ней появляется ее оценщик. С другой стороны, как можно выйти из состояния дружбы, если вошедший в нее прекращается в качестве отдельного бытия? Выходить из нее некому, раз внутри нее никого, как отдельности, нет.

Я уже не состою в дружбе, когда ее с чем-то сопоставляю. Но остается ли она дружбой без состоящего в ней меня?

Выйти за пределы дружбы можно, когда она уже исчерпана. Но разве настоящую дружбу можно исчерпать? Всякий раз, когда дружба прерывается, это происходит безосновательно, искусственным образом. Разумеется, такое прерывание не дает никаких прав подойти к ней как к явлению, которое можно сопоставлять с другими явлениями. Вот если бы она закончилась естественным образом — в силу своей конечности, тогда пожалуйста: препарируй ее сколько хочешь. В смысле — определяй и оценивай. Но если наблюдаемое появляется в результате насильственного прерывания чего-то такого, чему бы длиться и длиться, то все, что по его поводу отметит и скажет наблюдатель, будет профанацией, досужими домыслами.

Кто-то уже готов согласиться с тем, что нельзя быть наблюдателем дружбы, в которой состоишь сам, но ведь можно наблюдать чужое единство — например, двух друзей, с которыми сам не дружишь. Проблема, однако, в том, что чужое единство — это, похоже, ошибка в определении. Чужого единства не бывает. Что это за единство такое, если по отношению к нему возможно оставаться отдельным? Все, что оставляет снаружи, позволяет прохлаждаться в сторонке, — не может быть общностью в полном и подлинном смысле этого слова.

Чужое единство — это ошибка в определении

Да, казалось бы, речь идет о ситуации, когда единство образовали части не целого, а всего лишь чуть более крупной части. Два человека — это ведь часть людей; помимо них, как минимум есть наблюдающий их дружбу ты. Хорошо. Но попробуем взглянуть на это чуть шире. Итак, в части, состоящей из двух человек, произошло событие единения. Части, из которых эта часть состояла, стали одним. И мы — тому свидетели. Но если мы смотрим на эту часть, части которой объединились, не как на часть, а как на единство, мы видим в ней целое, а раз так — не можем в него не вовлечься. Целое, подтверждая свою целость, непременно вовлечет в себя своего наблюдателя.

Пусть это прозвучит несколько мистически, но соединение двух частей некоей части происходит не раньше, чем случается соединение всего и вся. Поэтому застать их соединение — значит застать появление одного везде и всюду и, соответственно, примкнуть к этому одному, что формально может выглядеть присоединением к тому единению частей части, которое застал. Если двое действительно стали одним, то оно должно быть таково, что по отношению к нему не сохранить свою обособленность и третьему. Так, сопричастность ко всякой подлинной гармонии ощущает даже тот, кто, казалось бы, не имеет никакого к ней отношения. Каждое соединение двоих есть ликвидация границ между всеми, будь их (нас) хоть тысяча, хоть сколько. Можно выразиться чуть иначе: за единением двоих стоит неразность всех, и не будь этой неразности всех, не было бы и единения двоих. Соединение двоих из нас — самое недвусмысленное указание, что одно — мы все. Это невозможно не почувствовать, не понять, «наткнувшись» на единство, образованное хотя бы двумя.

Соединение двух частей некоей части происходит не раньше, чем случается соединение всего и вся

…Понять? Причем здесь понять? То, что ты и другие — одно, обнаруживается не путем понимания, а путем прекращения своей обособленности; не так, что в голове этой обособленности заимелись какие-то очередные мыслишки.

Итак, всякий раз, когда есть дружба, мы задействованы в ее бытии, причем довольно плотно, по максимуму. Только не надо представлять дело так, будто это мы помогаем дружбе быть, подкидывая в нее себя как дрова — в топку. Нет, это дружба «помогает самой себе», забирая в себя нас настолько уверенно, словно мы всегда там — в ней — были.

Выявленная проблема — отнюдь не техническая трудность и не досадная случайность. То, что забирает в себя своего возможного зрителя, не нуждается, стало быть, во внешней, экспертной оценке. Кроме того, то, что вовлекает в себя, — бесконечно. Откуда столь смелый вывод? Дело в том, что по отношению к сколь угодно большому, но все же конечному я так или иначе сохранюсь, сберегу свою отдельность. Лишь то, что не имеет пределов, не оставляет для меня места. И ему не нужно, чтобы про него знали, каково оно есть для внешнего взгляда, потому что ни для какого внешнего взгляда оно не есть. Ему не нужно, чтобы про него знали, каково его место в мире, потому что нет никакого мира за его пределами. Ему не нужно, чтобы про него знали, как оно выглядит, потому что оно никак не выглядит, ибо как-то выглядеть можно где-то, а не нигде.

Места для наблюдателя нет оставляет лишь то, что не имеет пределов

Кстати сказать, свободное от внешней оценки, то есть бытийствующее так, словно только оно одно и есть, максимально рассредоточенно. Каждый по своему опыту знает, как он сосредотачивается, сгущается, собирается к своему центру, когда важно заполучить внешнюю оценку или какую-то другую обратную связь, и как он, наоборот, перестает центрироваться, расползается во все стороны, едва оказывается наедине с самим с собой. Так вот, если сосредоточенностью проявляет себя нечто, то рассредоточенность, в свою очередь, более походит на бытие ничем. Короче говоря, свободное от внешней оценки — скорее ничто, чем нечто. В этом смысле неверны уже и слова «ему не нужно, чтобы про него знали». Кому ему? Нет ведь ничего такого. Нет ничего, собранного во «что-то».

Свободное от внешней оценки — скорее ничто («не что-то»), чем что-то

Дружба — это то, что олицетворяет собой мое преодоление, приходит мне на смену, присваивает себе территорию, некогда занимаемую мной, в качестве более достойного бытия — более достойного того, чтобы быть. И как после этого мне ее наблюдать, взирая со стороны? Выходит, имеются двое: тот, кого дружба забрала в себя, и тот, кто ничего о ней — по-настоящему — не знает. Так кто из них формулирует тезис, согласно которому дружба важнее выживания?

Дружба есть, когда посвящаешь ей себя без остатка (понимаю, что в эмпирии такого не встретишь, но я говорю о той дружбе, которая внутренне непротиворечива). Кто отдался дружбе на три четверти, тот не отдался ей вовсе. И скорей всего, жди от него предательства. Но, всецело отдав себя дружбе, не оставив вовне ни молекулы себя, он уже не может быть ее оценщиком. И не из–за того только, что занят ею — дружбой — по уши, а потому что нет смысла, нет нужды оценивать то, что не имеет края, окончания. Какая разница, что дружба — например, хорошее дело, если той перспективы, откуда она — хорошее дело, не существует вовсе? Важно ли кому, каков он, если смотреть на него из точки, которой нет, причем нет в принципе? Или, хорошо, точка, откуда можно смотреть имеется, но зато не имеется, на кого смотреть. Важно ли рассредоточенному до потери своей «ктойности», кто он есть? Да и может ли он быть кем-то? Не оттого ли ему неинтересно, кто он, что он — никто (никто в смысле «не кто-то»).

Истинно ли, что дружба — хорошее дело, если та перспективы, откуда она — хорошее дело, ложна?

Для причастного дружбе нет никакой дружбы — нет такого предмета или явления, как дружба. Чтобы я что-то о дружбе знал, она должна быть тем, что есть вместе со мной, а не тем, что есть вместо меня. Но ведь дружба — это как раз то, что теперь вместо меня и моего друга (друзей). Дружба — это то, что нас собой заменяет или отменяет. Мы с ней не встречаемся, не знакомимся — встречаются и знакомятся лишь с тем, что имеется наряду с нами; с тем, что есть, пока и мы — есть. Дружба есть то, чему я себя отдал (посвятил); я уже не продолжаюсь, когда начинается она. Наше параллельное существование невозможно, а ведь только за одновременным со мной я могу следить, только параллельное мне могу исследовать. Да и, кстати сказать, будь возможным ее исследовать, то есть будь она одновременным со мной, разве была бы дружба чем-то таким, ради чего забывают даже о выживании?

Когда есть дружба, нет ощущения, что есть нечто ограниченное, определенное, например, некое явление по имени дружба. И еще: когда есть дружба, до выживания настолько нет дела, что аннигилируется само это понятие — «выживание». Как же дружба может оказаться важнее выживания, если ни первой, ни второго нет?

Я могу исследовать только то, что существует параллельно со мной

Да, возможно оказаться рядом в момент, когда некто, рискуя жизнью или жертвуя своими благами, защищает интересы другого лица, который при этом не является ему ни родней, ни господином. Но опять же одно из двух — мы либо вовлечемся в эту дружбу, станем ей сопричастны, раз она столь цельна, самодовлеюща и, следовательно, беспредельна (если даже угроза лишиться жизни не освобождает от обязательств дружбы, такое единение воистину безгранично), либо просто не увидим поступка дружбы. В общем, как ни крути, нельзя быть очевидцем ни собственной, ни чужой дружбы. Не существует никакой дружбы, видимой извне. Так что все разговоры и мечтания о ней — ложь, ересь и козни дьявола.

Обратимся теперь к другой, помимо «дружбы», сверхценности, представление о которой заронил в мое неокрепшее сознание тот молодой учитель. Вечное!

«Важно в течение своей жизни послужить чему-то вечному». Бредовость этих слов связана, прежде всего, со следующим обстоятельством: нельзя служить тому, что тебя исключает.

Как бесконечное, не кончаясь, не оставляет ни для кого места, так и вечное, не имея границ, не оставляет ни для кого времени — ни для того, кто собрался ему служить, ни для того, кто бы им грезил или о нем размышлял. Не оставляет места в том, правда, смысле, что мое, якобы мое время оказывается его временем. Я как отдельность не столько отторгаюсь, сколько оказываюсь выдумкой.

Все, о чьем наличии мы знаем, может быть только временным — собственно, знание о чем-то есть не что иное, как знание его границ. Выяснить что-то про что-то — значит выяснить его пределы. К тому же служение требуется тому, что скорее представляет собой не целое, но отрез или обрубок — незаконченный и потому нуждающийся в посторонней поддержке или дополнении.

Все, о чьем наличии мы знаем, может быть только временным

Как и дружба, вечное представляет собой то, чем я преодолеваюсь, на что я заменяюсь. Поэтому сверхценность «вечное», которую пестуют в своих умах иные из нас, не более чем игрушка, вроде набитой тряпьем куклы, которую можно, конечно, вообразить живым существом, но если ты уже не малое дитя, то нужно ли?

Вот так, спустя много лет, я отвечаю тому столь же далекому, как и мое детство, студенту-практиканту. На две его фразы разразившись целым текстом столь же пустых прозрений. Один из нас породил идеалы (на самом деле, фантомные, сбивающие с толку объекты), другой попытался их разрушить (но как разрушить иллюзию? ее же нет!). Что из этого хуже? Сдается, мы — два сапога пара. Вот бы нас взять да и отправить на какие-нибудь физические работы, общественно полезные! Урожай какой-нибудь собирать. И заодно прихватить того, кто прямо сейчас согласно кивает головой. И всех, кто хоть что-то понял. Всех, кто хотя бы попытался понять. И всех, кто даже не пытался.